6
Она проснулась так же незаметно, как и уснула. Работая, я посмотрел на нее и все-таки прозевал момент пробуждения и увидел только, как она сладко позевывает и встряхивает головой, поправляя волосы или отгоняя сон.
Виновато улыбнувшись, спросила:
- Как это я уснула?
- Не знаю. Не заметил. А ты разве спала?
- Еще как! Сон видела. Пригрелась тут, как кошка.
Голос ее, слегка охрипший от сна, казался теплым и мягким.
- А ты не заметил?
- Нечего мне замечать.
- Обиделся?
Ее вопрос удивил меня и насторожил: хоть убей - не знаю, на что я должен был обидеться. На всякий случай улыбнулся, пусть подумает, что мне все равно, что бы там она ни говорила. Но она все поняла по-своему, наверное, так, как надо было бы понять мне самому.
- Обиделся! - торжествующе заявила она и, стукнув крышкой парты, поднялась. - Ну вот, честное слово, нечаянно я задремала. Сама не заметила, как. Это тебе за то, что ты тогда в клубе…
Я молча собрал кисти, краски, карандаши и отнес в свою парту. Когда я вернулся, она стояла у стола, любуясь моей работой.
- Очень хорошо. Просто здорово.
- Ладно уж… Наговорила тут всякого, а теперь приглаживает. Пойду повешу, тогда и будешь читать.
- Я тебе помогу.
В большом коридоре, непривычно пустом и темноватом, совсем по-домашнему пахло свежевымытыми полами и теплым дымком от печей. Топились все печи, потрескивали дрова, дрожащие отсветы пролегли поперек коридора и вспыхивали на противоположной стене. По влажным доскам мы добрались до того места, где висела доска с расписанием уроков, объявлениями и старой стенгазетой. Когда мы снимали ее и вешали новую, все время мои руки сталкивались с ее маленькими твердыми руками и она несколько раз прикасалась ко мне своим плечом. Я слышал ее посапывание, с каким она вгоняла кнопки в доску, и серьезное восклицание: "Ох, чтоб тебя!" Наверное, уколола палец.
Повесив стенгазету, мы для чего-то постояли перед ней, как будто в темноте можно было что-нибудь увидеть, кроме белеющего листа. Стояли как два труженика, которые, закончив тяжелую работу, молча отдыхают, прежде чем отправиться по домам.
- Чего мы ждем? - спросила Соня.
- Ждем? Не знаю. - В самом деле, и я тоже почувствовал в нашем молчании что-то ожидающее. Что, я и сам не знал. Но если ей так кажется, то, наверное, так оно и есть. А может быть, она ждет, что я опять как тогда в клубном коридоре…
Явная нелепость этой мысли удивила меня и даже рассмешила, когда я представил себе, какой тарарам она подняла бы. Тогда в клубе сошло, потому что она не сразу узнала, кто это был, а когда узнала, то удивилась, а потом перестала разговаривать со мной.
- Не знаю, - продолжал я и даже зевнул. - Лично я ничего не жду.
- Я вижу - ты уже стоя спишь! - рассмеялась она и побежала по коридору.
Я только успел заметить, как она мелькнула в розоватом отблеске печей. И мне казалось, что ее смех даже после ее исчезновения все еще перекатывается по пустому коридору.
Когда я вышел из школы, то увидел, что она стоит у калитки с таким видом, что мне захотелось пройти мимо нее церемониальным маршем. Я подтянулся, но не успел сделать и двух шагов, как она остановила меня.
- Я одна боюсь идти.
Никогда раньше не слыхал, чтобы она чего-нибудь боялась.
- Проводить?
Не отвечая, она пошла, уверенная, что я последую за ней. Так мы прошли: она впереди, я следом - через школьный и интернатский двор, и свернули в темную, как коридор, аллею, полосатую от пересекавших ее желтых дорожек света, падавшего из многочисленных окон. Как всегда после дикого бурана, стояла усталая тишина, и даже снег, который недавно еще, злобно завывая, сбивал с ног, сейчас лежал тихий и покорный. Его хотелось погладить, как котенка.
Соня остановилась и, когда я поравнялся с ней, взяла меня под руку. Вот бы посмотрели ребята… Я притих, как снег после бурана. Она спросила:
- Злишься? Ладно, ничего не говори, все равно не сознаешься.
- Почему же?
- Наверное, ты и в самом деле себе на уме.
- За последние дни я только это и слышу.
- А что, неправда?
- Тебе виднее.
Так мы шли по тесной тропке, только что протоптанной в свежем снегу и перекидывались репликами, в которых было больше разыгравшегося самолюбия, чем смысла. Вдруг она спросила:
- Почему ты сегодня не поцеловал меня? В школе.
Смущенный не столько самим вопросом, сколько тоном, каким он был задан, я растерялся, будто я и в самом деле обидел ее ни за что.
- Ну вот почему? - допытывалась она. - Темно и никого не было…
- Не знаю. И не подумал даже.
- А ты всегда все обдумываешь? И, может быть, даже советуешься с кем-нибудь? А?
Она совсем повисла на моей руке.
- Интересно, с кем же это?
- Сам с собой.
- О господи! У меня бабушка разговаривает сама с собой. Ну так ей почти сто лет.
- При чем тут господи?
Соня притихла и отпустила мою руку.
- Ни при чем, конечно. Привычка. Слушай: почему человек так не похож сам на себя?
- Как это сам на себя не похож? А на кого же?
- Ну как ты не понимаешь… Все думают про него, что он такой, а на самом деле - другой.
- Бывает, конечно, - согласился я, - только редко.
- Что ты, очень часто. Почти всегда.
- А ты тоже, скажешь, такая же?
Она опустила голову.
- Может быть, я больше всех.
Что-то она сегодня притихла? Разыгрывает двойственную, сложную натуру, а сама прозрачна, как стеклышко. Дома ее, наверное, балуют, а в школе и в ячейке она сама балует себя, и мы все помогаем ей в этом, а потом втихомолку поглаживаем синяки и ссадины, которые с веселой беспощадностью она наносит нам.
- Или вот, например, ты, - продолжала она. - Я раньше думала: вот серьезный парень, серьезнее всех в школе. И стеснительный. Всякие таланты проявляет, и все его уважают, даже учителя. Девчонками не интересуется, а они сами к нему бегают со своими секретами. Или поплакать в жилетку. Ты не обижайся, ведь это правда. Знаешь, какая я заноза, ни перед кем не сробею, а тебя боюсь.
- Ну да? - вырвалось у меня.
- Молчи. Я знаю: сейчас ты скажешь, что ничего не замечал. Верить мне в это или нет? Я тебя до озноба боюсь, до злости. Все думала, чем бы его затронуть, такого особенного, авторитетного. Хоть бы влюбился ты в меня, вот тогда бы я и утешилась. Так уж мне хотелось посмеяться над тобой, И вдруг тебя прорвало, тогда в клубе…
Она меня боится - можно ли в это поверить? А если не боязнь, тогда что? Тогда остается только досада, ущемленное самолюбие. Всякие нежные чувства исключаются, это уж точно. По крайней мере я ничего такого не замечал. Даже сейчас, когда она так растерянна и беззащитна и ее черные глаза стараются разгадать мои взъерошенные мысли, ее манящие губы загадочно улыбаются. Загадочно или растерянно - этого я не знаю, просто потому, что не решаюсь задержать свой взгляд на ее лице, умиротворенном, как снег после оголтелого степного бурана. И оно также светится в темноте, но только не тихо и не покорно.
Вдруг оказалось, что мы уже пришли и остановились у поворота к ее дому. Стоим и молчим, переживая какие-то откровения, которыми мы ошеломили друг друга и которые еще неизвестно во что выльются.
- Дальше я одна, - сказала Соня, прерывая затянувшееся молчание. - Наши не любят, когда меня провожают.
- А я думал, что они любят все, что тебе хочется.
Она оглянулась на свой дом: сквозь частую сетку оголенных кустов из окон сочился неяркий желтенький свет, а в верхнем стекле крайнего окна дрожал рубиновый огонек лампады; там сидит столетняя бабушка, которая довольствуется беседой сама с собой.
- Слушай, а они тебя не заставляют верить в бога?
- Кто? Отец? Нет. У нас с ним договор: друг друга не перевоспитывать. Ну, пока…
Она помахала пестрой рукавичкой перед самим моим носом, но уходить не спешила. Неужели все-таки ждет, что я ее поцелую? Определенно ждет.
- Пока, - ответил я, делая шаг назад.
- Спотыкнулась я, - покачивая головой, словно жалуясь, проговорила Соня. - Как на пень налетела в темном лесу.
Засмеялась и побежала к своему дому, оставив меня выдерживать характер среди безответных, покорных сугробов.
Характер я выдержал, но сознание этой победы над самим собой не принесло мне никакого удовлетворения. Героем я себя не чувствовал. Если я - тот пень, на который она налетела, то еще неизвестно, кому больше досталось. Мне казалось, что пострадал пень. Шагая мимо освещенных окон, я вспоминал ее слова о том, что человек часто оказывается совсем не таким, как о нем привыкли думать. Не похожим на самого себя. Но тогда мне и в голову не приходило, что это она сказала не только про меня, а и про себя тоже. И, может быть, в первую очередь про себя. Очень в эти минуты я был занят своими переживаниями, чтобы думать о ком-нибудь еще.
Но даже и эти хрупкие мысли, проникнутые чистой лирикой, подверглись немедленному пересмотру. Из какого-то темного закоулка появился и стал на моей дороге мой бывший друг Петька Журин и, заикаясь от переживаний, предложил мне самому выбирать, что лучше: "П-прик-кончить эт-ту в-волынку или я в-выбью из твоей б-башки эт-ту д-дурь".
Петька - разбитной парень, первый ячейковый оратор - и вдруг заикается. Здорово его скрутило. Удивленный, я не успел сделать выбора и для начала получил в ухо. Шапка смягчила удар, но я покачнулся. Петька был немного старше меня, что само по себе в драке не имеет большого значения, но он выше меня и сильней. Вот это последнее обстоятельство - явное преимущество противника - всегда меня воодушевляло. Мне удалось очень эффектно стукнуть его по носу. Но я безо всякого удовлетворения увидел, как у него появились красноватые усы, и на этом мне пришлось прервать свои наблюдения, так как я сам получил такой удар в глаз, что мгновенно выбыл из игры.
Когда я вновь вернулся в мир, то увидел, как много перемен успело произойти за время моего минутного отсутствия.
Ночь по-прежнему была черной, а снег белым, и деревья торчали вверх оголенными ветвями. Но все это куда-то плыло и тошнотворно крутилось вокруг меня.
- Будешь знать, - послышался голос Петьки Журина.
Он сидел на том же сугробе, неподалеку от моих воздетых к небу ног, и прикладывал к носу комок снега.
- И ты будешь знать.
- Ты цел? - Он поднялся и протянул мне руку. - Вставай. Распухнет теперь у меня сопатка. А ты как?
- Ничего. В голове шумит. У тебя на щеке кровь. Дай-ка сотру.
С помощью чистого снега и не очень чистого носового платка я стер остатки крови с его рябоватого лица и в то же время сделал поразившее меня открытие:
- Петька! Ты знаешь, у тебя усы растут. Уже здорово заметно.
- Давно уже, с осени.
- Да, - сказал я и машинально потрогал свою верхнюю губу, но сейчас же отдернул руку, чтобы Петька не заметил и не подумал, будто я очень завидую.
Но он заметил и внимательно осмотрел мое лицо.
- Синяк у тебя под глазом. Вот такой…
Он показал свой кулак, но, устыдившись, спрятал его за спину. После чего он помог мне стряхнуть снег. Глядя со стороны, нас можно было принять за людей, которым не повезло в схватке с их общим врагом.
По сути дела так оно и было: мы оба пострадали от одного и того же врага мужской дружбы - от любви. Но мне досталось больше и не совсем заслуженно, потому что никогда я не был убежден, что по-настоящему люблю Соню. Она сказала: "Налетела на любовь, как на пень", а кто этот пень? Конечно, уж не я, а скорей всего Петька, и нечего мне путаться у него под ногами. Да здравствует мужская дружба!
Осторожно поглаживая свой расцветающий нос, Петька сказал:
- Придется соврать, что на нас напали.
- Идет, - согласился я. - Трое или лучше четверо: ты вон какой здоровый.
7
Утром в школе мы так и сказали: налетели на нас четверо. Кто? В темноте разве разберешь? Здоровые парни, вон как они нас разделали. Ну, ясно, и мы постарались, одного, кажется, без сознания уволокли. А вообще-то мы не очень стремились вдаваться в подробности. Достоверность, если она выдумана, и особенно двумя соучастниками, всегда подводит. Так мы и сказали, но так нам и поверили…
Увидев Петькину гулю и мой подглазник, Соня прошептала:
- Два идиота. - И официально сообщила: - Ларек вызывает вас после уроков.
Ларек, сейчас он - секретарь железнодорожного комитета комсомола, которому подчинялась наша ячейка.
- Вызывает? Зачем? - невинно спросил я.
Соня выразительно постучала пальцем по лбу и ушла, оставив нас томиться в тоскливом ожидании.
Влюбленно глядя на дверь, за которой она скрылась, Петька спросил:
- Что-то притихла она сегодня? С чего бы это?
- Не знаю, - отмахнулся я, - собирается с силами. Ты лучше подумай, что Короткову говорить будем.
Петька ударил кулаком по стене:
- Скажу все как есть…
И с отчаянным присвистом вздохнул.
После уроков мы отправились к Короткову, чтобы получить по заслугам, если не выгорит наша выдумка насчет ночного нападения. Мы почти были уверены, что Короткова нам не обмануть, да что-то у нас и не было желания обманывать. Ведь мы сами выбрали его своим учителем жизни, и не только на собрании, где мы голосовали за него, но и в душе. Учителю, которого ты сам выбрал, всегда доверяешь неизмеримо больше, чем тому, которого назначила тебе судьба в лице ОНО - отдела народного образования. Обмануть такого - все равно что обмануть самого себя. Поэтому Петькина решимость сказать "все как есть" вообще-то не вызвала возражений, если бы не одно условие. Вот об этом мы и говорили, перебираясь через рельсовые пути.
- Тогда придется сказать про Соньку, - напомнил я, подныривая под вагон.
- Ну и что, - обреченно ответил Петька, - пусть все знают, что я ее…
- И без того все знают, что ты за ней ухлестываешь.
Петька схватил меня за рукав:
- Я ее люблю и никакому гаду не позволю…
- Ладно тебе. - Я вырвал рукав. - Ты любишь, а я-то за что страдаю?
- Рассказывай!..
- Да пропади она вместе с тобой! - возмутился я.
И в самом деле, зачем мне все это? Жил тихо и спокойно, пользовался всеобщим уважением, и вдруг все полетело к черту. Одна верченая, взбалмошная девчонка столько намутила.
- Нет, правда? - спросил Петька, и конопатое лицо его засияло, как будто в этот серый зимний день выглянуло солнце специально для такого случая. - Ты не врешь?
Он до того обалдел от счастья, что не заметил, как на него двигалась маневровая "кукушка". Плюясь паром, она отчаянно и тревожно куковала на всю станцию. Петька еле успел убраться и все с той же идиотской улыбкой посмотрел, как из паровозной будки чумазый машинист погрозил ему чумазым кулаком.
Любовь? Я дотронулся до своего синяка под глазом. Вот до чего она доводит. Дурость это скорей всего, а не любовь. А может быть, и то и другое вместе. Только дураки кричат о своей любви и даже наносят увечья, воображая, что кому-то все это очень надо.
Схватив меня за плечи, он заглядывал мне в глаза и хриплым от счастья голосом спрашивал:
- Что же ты мне сразу не сказал? Чудило ты.
- Сразу? Да ты и сейчас, как чумовой, под паровозы лезешь. Я и рта не успел открыть, как ты уж и налетел.
Чтобы попасть в тесный секретарский кабинет, надо было подняться на нашу крошечную сцену и пройти за кулисы. Во время спектаклей, которые мы устраивали не реже как два раза в месяц, кабинет превращался в гримерную и костюмерную, поэтому меблировка здесь была несколько причудливой. Не обычной для кабинета. Мало того, что на стенах висело разное театральное тряпье, а из угла торчали винтовки вперемежку с алебардами. Мало и того, что на шкафу пылились картонные цилиндры, соломенные шляпы и поповские клобуки. У нас еще было великолепное будуарное трюмо в богатой резной раме, от пола до потолка. Во время заседаний бюро нас особенно развлекало созерцание собственной особы во весь рост.
И еще был диван, тоже великолепный, туго обтянутый черной кожей. Конечно, активное участие в нашей жизни не прошло ему даром; давно уже он утерял былой свой лоск, но зато приобрел сволочной характер и с явным ехидством шпынял нас своими пружинами.