Магазанник удивился, насупился.
- Это же дармовые деньги тебе плывут, а ты говоришь, маловато, - с укором посмотрел на хлопца. - Но торг есть торг. Давай свою ладонь.
- А вы отхватите ее с плечом, я же знаю вас, - скалит зубы Данило и нисколечко не унывает. Что это за человек?
Лесник вперил глаза в землю, в измятые им подснежники, и вполголоса пробормотал:
- Тогда бери, парень, пятнадцать тысяч и не морочь больше голову. Чего еще тебе надо? Это ж десять лет твоей работы!
- И на всю жизнь бесчестье, - внезапно отрезал Данило, и золотистые колосья его бровей взлетели вверх. - Неужели вы думаете, что и совесть покупается-продается?
- Так зачем же тогда ты торгуешься со мной?! - возмущается Магазанник.
- Хотел посмотреть, какой вы в торге. Может, это и мне пригодится, - наполняется язвительностью каждое его слово.
- А если я тебе двадцать тысяч дам?
- Даже миллионы, дядько, не помогут, ни ваши, ни чьи-то. Вот так-то…
И Магазанник понял, что он ничем не соблазнит этого чудака, у которого только и имущества, что ботинки на ногах да выношенное пальтишко на хребте. Ох, эти идейные! Не было из-за вас жизни в революцию, нет и теперь. Испуг сковывает его нутро, и он, понурившись, едва выдавил слово:
- Что же ты хочешь делать со мной? Зерно, если пофортунит, может, и вывезешь. Может! А со мной начнешь судиться?
- Наверное, придется.
- А ты подумай хорошенько - и не судись, - уже не просьба, а скрытая угроза прозвучала в голосе лесника.
- Это ж почему?
- Потому, что мало будет радости во всех судопроизводствах и судах и тебе, и мне. Ты, скажем, начнешь топить меня, а я упрусь на своем: не мое просо, не мои и воробьи. Свидетелей у тебя нет, а за меня кто-то может и заступиться, еще и тень на кого-то бросит.
- Какую тень? - и удивляется, и возмущается Данило.
- Хотя бы, к примеру, такую: почему ты, а не кто другой нашел это зерно? Может, ты с кем-то в сговоре по этому делу. Оно ведь так в мире: над одним гремит, а другого молния убивает. Кто-то мудро придумал: осторожно иди по земле, а то провалишься.
Данило только головой покачал и коснулся пальцем лба.
- Сколько же хитрых ходов в вашем кротовище. Так вот: судиться я не буду - возьму грех на свою душу, если вы поможете перевезти зерно в село; Не думайте, что вашего коварства побоялся, о зерне думаю.
- Спасибо и на этом, - хмуро поблагодарил лесник.
- Пошли за лошадьми.
- Пойдем, - выдавил из себя Магазанник и поплелся впереди учителя. Возле конюшни, где почему-то тревожились кони, остановился, вперил глаза в учителя. - Еще раз, долей своего сына, спрашиваю: не будешь топить меня?
- Я уже все сказал. Выводите коней.
Как не своими ногами подошел лесник к дверям конюшни и на какую-то минуту прильнул к ним, а в боли его, от которой пухла голова, уже начинал пробиваться завтрашний день, завтрашнее следствие. Подозрение - оно все-таки падет на него! А как бы его подбросить кому-то? Было же раньше зерно и в колокольне, и в скитке. Монахи разбрелись по свету, а старые запасы остались… Старые запасы! Да и прокурор Ступач не должен очень наседать, так как никогда без меда не уезжал от него… С ума сойти можно от этого желторотого - бросил ненавистный взгляд на своего врага, который сейчас забавлялся его шомполкой…
В тот же день Данило Бондаренко, председатель колхоза и председатель сельсовета составили списки семей, которым безотлагательно нужна была помощь, и до ночи раздали людям зерно, лишь два мешка оставили на всякий случай.
А на другой день в школу на бричке примчался прокурор Прокоп Ступач. Он постучал в двери класса, где вел урок Данило. В широком полувоенном костюме, встал в дверях, красивый, злой, непримиримый, на его лице отражались гордость и самоуверенность. Только какая это самоуверенность: та, что выросла на преувеличении своей значимости, или та, которая прикрывает отсутствие значимости?
- Вы Данило Бондаренко? - поднял припухшие веки, обрамленные темно-фиалковыми ресницами, что подошли бы и пылкой красавице.
- Да.
- Я прокурор вашего района.
- Очень приятно, - ответил машинально и почувствовал, как на губах застыла тревожная улыбка. "С чего бы?.."
- Прошу за мной!
- Но только что прозвенел звонок…
- Что?! - от неожиданности и удивления брови Ступача ершами взлетели на лоб, а рот скривило презрение. - Думаете, школьный звонок значит больше прокурорского? - Он повернулся и круто начал вдавливать в пол скрип новеньких хромовых сапог, на которых подскакивали измельченные кресты окон.
В учительской Ступач бросил на стол пухлый портфель и, округляя характерные глаза цвета угасающей сирени, вдруг гневом и язвительностью ударил Данила:
- Вы по своим убеждениям анархист?
- Нет, коммунист, - коротко ответил Данило и тоже набычился.
- Коммунист?! - то ли удивился, то ли задохнулся от неожиданности Ступач, а потом по оледеневшим губам из угла в угол перекатил недоверие. - Чем вы докажете это? Чем?
Такой вопрос разозлил Данила.
Неужели свои убеждения надо доказывать свидетелями или справками?
- Непременно! - выкрикнул Ступач и вонзил жесткий взгляд в учителя. - Кто ваш первый свидетель?
- Сейчас мой первый свидетель - боль сердца! - с горечью ответил Данило.
- Что-что?! - удивился, не понял Ступач, и от удивления резче очертились его фасолеобразные ноздри. - Вы будто защищаетесь медициной, терапией?
- Нет, я защищаюсь самой обычной человечностью. Как коммунист, я убежден, что у каждого порядочного человека должно болеть сердце за людей.
Ступач снова язвительностью и непримиримостью ударил Данила:
- Это демагогия на данном этапе?
- Это убеждения на всю жизнь.
- Вы человечностью хотите прикрыть разбазаривание зерна и спасти свою шкуру? Кто вам дал право транжирить хлеб?
- Время.
- Какое время? - не понял Ступач.
- Нелегкое.
- Вы мне бросьте эти штучки - теорию нелегкого времени! Я вам из нелегкого времени выкрою тесное время! Слыхали о таком?
Данило уже еле сдерживал взрыв гнева:
- Слыхал! Я тоже интересовался философией, думал, что это наука гуманитарная!
- Это намек на мою профессию? - Ступач уже рассекал его перекошенными глазами, в которых буйствовал колер отцветающей сирени.
- Нет, это намек на ваш характер да на ваши окрики.
- Как вы говорите, мальчишка?! Понимаете ли, перед кем стоите? - И Ступач ударил кулаком по столу.
Теперь Данило как можно спокойнее сказал:
- Не бейте кулаком ни мертвую, ни живую материю, научитесь уважать ее.
Ступач задохнулся от негодования:
- Я надеялся, мальчишка, что вы покаетесь, признаете свои ошибки, но раз так, поговорим с вами в другом месте, хотя мне и жаль вашей гордой молодости. Гордых время быстро гнет в бараний рог! - Он выскочил из-за стола, схватил портфель, хлопнул дверью и подался через школьное подворье на улицу, где стояла его бричка.
И теперь противный холод ударил Данила под сердце, уселся на плечах, пригнул их своей тяжестью. Хлопец тряхнул ими, сбрасывая эту тяжесть, приложил руку к сердцу. Чего ты испугалось? Не бойся, не мельчай. Слышишь?
Немного успокоившись, он снова возвратился в класс, к притихшим детям, нашел в себе силы улыбнуться им и спокойно закончить урок, а потом пошел бродить по лугам, которые держали уже на своих ладонях зелень и первые кисти первоцвета. Кому он, разомкнув веки, завтра посмотрит в глаза? И снова холод перекатывался по плечам и спине. Да пусть будет что будет, а он, не бросая на весы осторожность, как-то помог людям! Но есть и другая мудрость: осторожно ходи по земле. Такое хождение и ползанием может стать…
Возле райкома Ступач пружинисто соскочил с брички, небрежно махнул рукой вознице и, покосившись на свой полувоенный костюм, быстро направился к приемной. С порога он коротко спросил секретаршу:
- Есть? - и бросил свой характерный взгляд на дверь.
- Пожалуйста, пожалуйста, Прокоп Иванович, - сразу засуетилась и покраснела девушка, которая, хотя неведомо почему, побаивалась профессии Ступача, но не пугалась его византийских глаз. Секретарша много читала и все неразгаданное, таинственное называла византийщиной.
Ступач приветливо посмотрел на девушку, совсем сбив ее с панталыку, и исчез за дверью.
- А надымили… Хоть саблю вешай! - театрально остановился посреди просторного кабинета. В пословице он топор заменил саблей, так как перед ним сидели бывшие червонные казаки - секретарь райкома Виктор Мусульбас и военный комиссар Зиновий Сагайдак.
- Да, надымили, - согласился Мусульбас и положил трубку возле чернильницы. На горбоносом лице его после болезни еще оставался неровный румянец.
"Словно материки на немой карте", - подумал Ступач, который недолюбливал и побаивался секретаря, так как тот и до сих пор не может забыть его левых заскоков. Но ведь миновали они, миновали! Да и разве он теперь на работе не лезет из кожи вон?
- Садитесь, рассказывайте, если есть о чем рассказывать, - тряхнул черными кудрями смуглолицый Сагайдак.
- Я и постою, хотя в ногах, говорят, нет правды, - снова обратился к народному творчеству Ступач. - О чем же вам? Был я и у Магазанника, и в скитке, и у Бондаренко. Зерно, по-моему, осталось еще от монахов, которые умели все же хозяйничать, - в подземелье и до сих пор сухо, хоть перец держи. А вот Бондаренко надо покарать!
- Так уж и покарать? - сомнение и словно недовольство тенями промелькнули в орехово-карих глазах Мусульбаса.
- Непременно! Чтобы свой своего боялся! - и Ступач так рубанул рукой, будто и он был в червонном казачестве. - Думаете, Бондаренко покаялся? Не тут-то было! Я ему одно, а он мне другое. Я ему другое, а он мне третье…
- Вы ему третье, а Он вам четвертое, - насмешливо продолжал Сагайдак. - У вас до сотого не дошло?
Ступач обиделся:
- Поговорите еще вы с ним, то и до сотого дойдете.
- Да поговорим, - загадочно пообещал Сагайдак.
- Вот он и покажет свой норов, как мне показал.
- А как вы с ним говорили? - пристально посмотрел Мусульбас. - Случайно не угрожали?
- Не обошлось и без этого.
- А для чего это вам?
- Как для чего? - и Ступач даже усмехнулся. - Надо же иметь выгоду и от страха.
- Что-что? - даже поднялся Мусульбас, и поднялись его материки.
- Говорю: в нашей профессии можно и даже надо иметь выгоду от страха.
Мусульбас переглянулся с Сагайдаком и, не садясь, тихо спросил Ступача:
- Вы не догадываетесь, какие из этой выгоды могут быть утраты?
- Для меня?
- К сожалению, для нас! Вы не слыхали такого: страх может и черта выплодить?
Ступач пожал плечами:
- Разве ж вам не известно, что в нашей профессии посредством страха можно добраться и до корней, и до семян?
- Не доберитесь до несчастья, - вздохнул Мусульбас. - Вы не думали, что страх из человека делает уже не человека, а орудие? Если не думали, подумайте, если не соглашаетесь с этим, меняйте скорее профессию. Еще не поздно.
- Но и не рано, - хмуро ответил Ступач…
Уже дремало предвечерье, когда Данило увидел на лугу Терентия Ивановича. Увязая вербовой ногой в луговине, человек подошел к нему какой-то просветленный и словно помолодевший. С чего бы это?
- Смеркается, - взглянул на небо.
- И на дворе, и в душе, - буркнул Данило.
- Не рано ли - в душе? - засомневался Терентий Иванович.
- Ступач говорил, не рано.
- Так время идет не по часам Ступача. А вас снова разыскивают.
- Те же гости в ту же хату? - сразу ощетинился Данило. - Тогда не пойду!
- Не угадали. Секретарь райкома и военный комиссар приехали.
- Ого! - невольно вырвалось у Данила, и в уголках уст пробилась горькая улыбка. - Какой чести удостоился…
- А может, и чести, - рассудительно сказал Шульга, выдернул деревянную ногу из луговины, и вдавленный ею след стал наполняться водой. Вот так идет человек по земле и оставляет за собой роднички… - Ты уж не очень переживай, ведь сердце у тебя одно и такое, что кому-нибудь и понадобится, - и добрая улыбка с губ перебросилась на его вьющиеся усы.
- Ступачу уже понадобилось.
- Что Ступач? Это однодневка. Правда, не одному эта однодневка поранит душу, но и это надо пережить.
- А кто же те, что приехали сейчас? Что они за люди?
- Когда были в червонных казаках, тогда хорошая слава ходила за ними, а теперь не знаю, потому что не так давно появились у нас. Фамилия же у секретаря чудная - Мусульбас, а у комиссара запорожская - Сагайдак, хлопцы звали его Сагайдачным. И вот, поверишь, Мусульбас узнал меня, хотя виделись мы в гражданскую лишь раза три. Посмотрел на меня, на мою вербичку, снова на меня, обнял и заплакал. Вот и подумалось тогда: если будет у нас настоящая душевность, то все нам будет под силу…
В учительской Данило застал Диденко, белявого, бритоголового, с печальными глазами, секретаря райкома и статного, с красивым цыганским лицом комиссара. Робея, сжимаясь в комочек, остановился у порога.
- Вы Бондаренко? - без прелюдии спросил секретарь, поднялся, шагнул к Данилу и подал руку, на которой белело рубцеватое скрещение шрамов.
- Бондаренко.
- Славная фамилия! Историей пахнет, - пристально всматривается в него Мусульбас. - Бондарничать умеете или растеряли отцовское наследство?
- Немного умею.
- А если сделаете бочку под огурцы, рассол будет вытекать или нет? - неожиданно спросил стрельчатобровый Сагайдак.
Данила удивил такой вопрос: насмешка или что? И он тоже ответил по-крестьянски:
- Если бочку буду делать для доброго человека, то рассол не вытечет, а для плохого - то и огурцы не удержатся.
- Данило Максимович у нас молодец! - вмешался в разговор Максим Петрович и взглядом подбодрил своего учителя. - Прошу прощения, мне надо еще на вечерний урок, - и вышел из учительской.
- Шапка отцовская? - взглянул секретарь на смушковую шапку, которую Данило держал в руках.
- Отцовская.
- И характер такой же горячий, как у отца был? - прищурился Сагайдак.
- Не знаю.
- Знаешь! Так раздал, хлопец, хлеб? - Перешел на "ты" Мусульбас.
- Раздал. - Что-то как льдиной кольнуло внутри, он собрал на переносице упрямые морщины и совсем не к месту вспомнил излюбленную пословицу Богдана Хмельницкого: "Что будет, то будет, а будет - как бог даст". Что будет, а стоять буду на своем.
- И не каешься?
- Раздавать добро не грех, прятаться с ним - грех.
Сагайдак, усмехаясь, переглянулся с Мусульбасом.
- Ступача испугался? - спросил тот.
- Не очень, но радости от его крика и угроз не имел. Кажется, он принадлежит к наследникам князя Изяслава, который еще в двенадцатом веке глаголил: "Дал бы бог здоровья, а месть будет". Не дай бог такому крикуну достичь большой власти.
Мусульбас долго изучающе смотрел на Данила, потом правой рукой провел по голове, с которой тиф еще в гражданскую снял кудри.
- Далеко ты заглянул. И, к сожалению, что-то существенное подметил в характере некоторых нетерпеливых. Наверное, натерпимся мы еще с ними. А теперь о тебе: правильно поступил, что раздал хлеб, потому что прежде всего надо спасать людей.
- Спасибо, - ожил Данило.
- Не спеши благодарить. Послушай старшего годами. Раздать зерно не такая уж большая мудрость, только бы оно было, - и погрустнел человек. - Мудрее - вырастить хлеб. Ты умеешь ухаживать за землей?
- Будто умею.
- А ты мне без "будто". Знаешь хотя бы о том, что делает ваша школа?
- Этот курс науки, кажется, прошел.
- А это правда, что хотел быть агрономом? - спросил Сагайдак.
- Правда. Да по разверстке губернского комитета бедноты меня послали на рабфак при пединституте.
- Это хорошо, что тебя послало село. Выходит, верило тебе. А доверие людей надо оправдывать, - уже поучительно сказал Мусульбас.
- Постараюсь, разумеется, - не нашел ничего лучшего ответить Данило.
- Так вот, Данило, я не буду тебя стращать, как Ступач. Стращай сам себя. Мы сегодня после Ступачова наскока говорили о тебе, вспомнили и твоего отца, а тут я кое о чем расспросил Максима Петровича. И мнение наше таково: пошлем тебя в твое село председателем колхоза.
- Меня?! - оторопел Данило. "Из-под суда да на должность…"
- Тебя!.. Испугался?
- Да уж не обрадовался.
- Одним тебя утешить могу: не святые горшки обжигают.
Сколько раз слыхал эту пословицу Данило, но, кажется, только теперь он понял ее смысл. Путаясь в круговороте мыслей, спросил:
- А школа как же?
- Вот земля и люди будут тебе новой школой… Нам очень нужны те, кто бы сейчас любой ценой спасал село. Помоги людям дождаться нового хлеба, - поднял на Данила печаль и боль орехово-карих глаз секретарь. - Понимаешь, хлопче, какую тяжесть кладем на твои еще не окрепшие плечи?
- Понимаю, - безмолвно благодарил неожиданных гостей за доверие и в то же время тревожился за свой завтрашний день.
- Сердце у тебя доброе, пусть трудности не надорвут его, пусть недалекие людишки не озлобят его. Так по рукам?
- А вы сразу же в жатву не навалите на меня непосильный план?
- Э, это уже торг, - погрозил пальцем Сагайдак.
- Если тебе говорят "по рукам", то надо и торговаться.
- Поймал на слове. - Мусульбас покачал лысой головой с отблесками лампы на ней. - Непосильного плана тебе не дадим, но помни, что хлеб должны иметь и люди, и государство. И чем больше, тем лучше. Вот теперь и ломай голову над этим, думай, как поется в песне: "Ой думай, думай, чи перепливеш Дунай". Теперь твое село - твой Дунай. Выбивайся, хлопец, а то нам сейчас очень трудно. Очень!
- На какие-нибудь фонды для людей можно надеяться?
- Нет таких фондов, - вздохнул Мусульбас - Одни огорчения есть. Ими, злорадствуя, воспользуются наши враги. Да с ними нам детей не крестить. Нам любой ценой надо спасать своих людей. Так вот, повторяю: выбивайся.
- А вы хоть один глаз закроете, когда как-то буду выбиваться?
- Не имею права закрывать глаза, но и за чуб тебя сразу не буду хватать. Что тебя еще беспокоит?
- Сверхранний сев. Запретите его. Это же глупость!
Мусульбас вздохнул:
- И глупость не всегда запретишь… Сей, когда надо сеять, и спасай людей. А сейчас мы тебя подбросим в твое село.
- В темноте? - удивился Данило.
- Что для нас ночь, когда Должно взойти казацкое солнце? - заиграл стрелами бровей Сагайдак.
- А как переберемся теперь через броды?
- Если проскочим казацкий, тогда, возвращаясь, проскочим и татарский, броды - не печаль! - И что-то свое вспомнил Сагайдак. - А вот есть иные у человека броды: голубой, как рассвет, - детства, потом, словно сон, - хмельной брод любви, затем - безмерного труда и забот и, наконец, - внуков и прощания. Мой дед, бывало, говорил: по четырем бродам текут воды жизни, а назад не возвращаются…
- Людей надо спасать, - прервал Сагайдака Мусульбас.
- Так по коням!