- Болтаешь несусветное. Как я могу подружиться с большевиками, если они вот так держат меня в кулаке? Ты говоришь, у. меня роскошь в лесах. Да разве это роскошь, если каждый раз за малейшую прибыль должен дрожать: мол, и пасись, и стерегись! Я ведь только тогда выколупываю себе какой-то рубль, когда тайком проникну в здешний торг или махну куда-то. Но разве это коммерция, если постоянно от страха у тебя все валится из рук? Может, в моей голове сидит министр торговли, может, из моего котелка выроилось бы торговое золото и для державы, и для себя, а я должен ломать голову, как воровски раздобыть какой-то вагон под овощи-фрукты и как его погнать в Сибирь. Так откуда же у меня возьмется любовь к такой власти, которая прижимает мои мозги ниже гриба, что сидит в земле? - Из жалости к своим придушенным талантам Магазанник опрокинул чарку и тоже вытаращил глаза на Безбородько.
Того растрогала речь лесника. "Пожалуй, эта жерновообразная морда могла бы дорасти до какого-нибудь Терещенко или его последыша".
- Тогда какой же ты хочешь власти?
- Какой? - подумал Магазанник, и вдруг в погрустневшей зелени его глаз по-разбойничьи заиграли серые песчинки. - Той, которая вряд ли вернется. Не знаю, как тебе жилось на твоих полтысячах десятин, а я только и думал о своем черноземе, тучном, словно жиром смазанном. Помнишь, о чем мечтал в пьесе "Сто тысяч" Герасим Калитка? Я когда-то на сельской сцене играл этого Калитку и его слов не забуду до самого Страшного суда: "Ох, земелька, святая земелька, божья ты доченька! Как радостно тебя собирать воедино, в одни руки. Скупал бы тебя без счету!.. Едешь день - чья земля? Калиткина! Едешь два - чья земля? Калиткина! Едешь три - чья земля? Калиткина!" На такой земле я с радостью, отдыхая да бога благодаря, распластался бы крестом и лег бы под крестом, зная, что это мое.
- Ого! - удивленно воскликнул Безбородько. - За столько лет и не убить в себе Калитку?
- Такое не убивается, ибо это рай моей души, - убежденно изрек Магазанник.
- Но к твоему хозяйственному раю еще надо присоединить и пекло политики: теперь без этого не проживешь! Даже самые богатые властители земли сейчас вымачивают свои чубы и головы в политике. Понимаешь, как и куда в современном мире течет вода?
- Не совсем, - признался Магазанник.
- Жаль, - покачал коловоротом волос Безбородько. - Ты не поверишь, что даже и к любви со всеми ее воздыханиями, со всеми соловейками теперь причастна политика.
- Это уже, Оникий, ты такое загнул, что дальше некуда, - засмеялся лесник.
- Подожди смеяться, - насупился Безбородько. - Вот я тебе сейчас нарисую кусочек современной сказки. Представь себе божественную ночь с луной, когда видно - хоть иголки собирай, да иную бутафорию для влюбленных. Вот кого ты поставишь в такую ночь где-нибудь возле вербы, пруда или полукопны?
- Хотя бы нашего председателя Данила Бондаренко.
- Которого надо убрать?
- Еще как надо, а то так насолил мне…
- Остановимся на нем. Вот он возле копны ждет свою любовь. Крадучись приходит она, и уже влюбленные в своей любви не слышат, как на них осыпаются звезды, падает роса и тому подобное, что бывает в романах… А где-то за морем в своем каменном доме сидит большой политик, сидит черный гений, перед которым уже дрожат европейские державы. И думает он ночь, и думает вторую, и третью, чтоб эти Данилы снопами легли возле снопов или согнулись рабами перед новыми правителями. И не только думает, но выплавляет для этого и свинец, и сталь, и золото-серебро. Это только произвольный пример, чтобы ты увидел, как все, даже любовь, теперь переплетается с политикой.
- Хотя это и пустозвонство, но страшная твоя сказка, - задумался Магазанник.
- А век добрых сказок уже миновал! Слышишь?!
- Да, слышу. Меня удивляет только одно: как ты, Оникий, при таком уме пошел в нищие? Почему не бежал в земли того черного гения?
- Бежал и туда, - вздохнул Безбородько. - Бежал…
В это время на подворье завизжала проволока и неистовым лаем залилась верная овчарка. Магазанник и Безбородько глянули в окно и окаменели: на дороге, между деревьями, показался на сером коне всадник.
- Кто это? - встревожился Безбородько.
- Лейтенант Василь Гарматюк, из органов, - непослушным языком ответил Магазанник. - Лучший друг нашего председателя.
- Вот и будет сушилка, а я еще и не насытился, - зашипел Безбородько, в один миг надел сорочку, пиджак и торопливо начал обвешивать себя причиндалами нищего, однако не забыл бросить в торбу буханку хлеба и кусок сала. - У тебя другой выход есть или через окно?..
- Через сени в лес, - сказал лесник, наскоро пряча дрожащими руками еду и выпивку.
Безбородько торопливо выскочил в сени, пригибаясь, открыл двери, которые вели в дубняк, обернулся к Магазаннику и даже выдавил своими створками синюю усмешку:
- Ну, бывай, пан и приятель… Я еще, когда стемнеет, загляну к тебе. Окорок не изведи.
- Беги скорее, - умоляюще зашептал лесник. - Что же мне лейтенанту врать?
- Да возьми себя в руки! - рассердился Оникий. - Чтобы не вляпаться, скажешь: был у тебя какой-то старец, выпил водички, съел хлеба-соли да и пошел на шлях. - Безбородько выскользнул из сеней и исчез за стволами дубков.
"Вот тебе и предгрозье, вот тебе и ворон. Хоть бы он счастья из хаты не вынес". Магазанник зашел в жилище и начал возиться возле меда, словно его больше ничего не интересовало в мире, а уши и сердце отсчитывали каждый шаг со двора.
В хату вошел Гарматюк, не здороваясь он озабоченно спросил:
- Дядько Семен, у вас гостей не было?
- Гостей? - прикинулся искренне удивленным Магазанник. - Сегодня же будни, а в будни я никогда никого не сзываю. Да и какие перед жатвой могут быть гости в наших лесах? Садись, Василь.
- И никакой бродяга не заходил к вам? - Гарматюк зашарил острым взглядом по его лицу и хате.
Магазанник недовольно махнул рукой.
- Да, приходил нищий пришелец, я как раз на пасеке возился, соты из дуплянок вырезал. Там он, и пропел: "Мимо рая проходжу…"
- Давно был? - встрепенулся Гарматюк.
- Нет, недавно.
- Лира была на нем?
- Лира? Была.
- О чем-то говорил с вами?
- Какие могут быть разговоры между лесником и нищим? Он прогнусавил мне свой псалом, я бросил ему в торбу хлеба, да и бывай здоров.
- Куда же он подался?
- Вот чего не знаю, того не знаю. Вышел из хаты, пошел будто на шлях, а куда повернул, один бог ведает. А зачем тебе этот старый хрыч?
Но Гарматюк не ответил, мигом выбежал из хаты, вскочил на коня и помчался на шлях. Может, господь и пронес тучу над лесным жильем.
В дверь осторожненько протиснулся Степочка, под желтыми мельничками ресниц у него испуганно прищуривались бегающие глазки.
- Чего это Гарматюк приезжал? Не пронюхал ли что-нибудь о нас?
- Нет, о нищем допытывался.
- О нищем? Кому понадобилось это чучело?
- Выходит, нужно. Может, он не только псалмы, а и контрреволюцию поет. Есть ведь такие.
За подворьем затарахтел воз. Сын и отец испуганно уставились в окно.
- Да это ж Мирослава Григорьевна, агрономша, приехала за своими пожитками, - с облегчением вздохнул Магазанник. - Степочка, мигом принарядись - и к девушке. Только выковыряй для нее какое-нибудь умное, завлекательное словцо.
Степочка стрелой вылетел в другую половину жилища и затанцевал по ней, сбрасывая будничное и надевая праздничное. Вскоре он улыбаясь вышел на порог и похлопал в ладоши, чем немало удивил девушку.
- А мы вас, Мирослава Григорьевна, еще вчера ждали, вечером. Даже на дорогу для интереса выходили.
- Для какого же это интереса?
- У вас одна бровь стоит вола… - выковырнул Степочка "умное словцо".
- Вы и ваш отец все сравниваете с волами?
- Пожили бы в наших лесах, научились бы ценить и брови, и косы, и очи, и вообче. У нас живешь как во сне, а девчат только в грибное время видишь.
- А грибы у вас есть?
- Хоть пруд пруди, если знаешь места. Я охотно вам покажу их, будете жарить, и солить, и мариновать. Вы умеете мариновать?
- Умею.
- Пойдемте же в хату, мы вас свеженьким сотовым медом угостим. Это не мед - одно здоровье, от него еще краше станете.
- Спасибо, Степан Семенович, мне сейчас же надо ехать.
- Называйте меня по-простому - Степочкой. Вам еще не наскучило в нашем селе?
- Нет.
- Так наскучит, ибо нет в нем для души интеллигентности. Вот у нас в конторе хватало ее.
Мирослава сдержала усмешку, а Степочка умолк, чтобы снова придумать какое-нибудь культурное словцо, потому что такая девушка стоила самых лучших слов и волов.
XII
В село на легкокрылой бричке приехал Ступач. Красивый, угрюмый, он, как идол, сидел позади кучера и кого-то осуждал недоверчивым, твердым взглядом и насупленным лицом. Все сегодня не нравилось Ступачу: и жаркое, в мареве утро, и пыльная дорога, и тряская бричка, и задумчивый, хмурый кучер. Он не гнал с ветерком коней: они и без того измотаны работой и разъездами по судам, поглядите только на их потрескавшиеся копыта…
На копыта Ступач не смотрел, а из-под копыт вдоволь наглотался пыли. А какую еще пыль ему пустит в глаза Бондаренко? И кто он, наконец: упрямый фантазер, своевольник или замаскированный враг? На врага вроде не похож, но две бумажечки пришли! Чего бы им зря приходить? А ты и тревожься, чтобы не прозевать под самым носом вражеской агентуры. Ох, это село! Кого только не плодит оно? Цепами надо вымолачивать и на решетах и густых ситах просеивать его… Тогда на самом дне, смотри, и вынырнет какой-нибудь Бондаренко. Только почему за него тянет руку Мусульбас? Снова узелок? Да, жизнь понавязала разных узелков, а развязывать приходится ему. И Ступач хмурится, и морщит лицо, и гоняет мысли, словно гончих на охоте… Но пусть и не враг Бондаренко, а какая радость от него? Ты ему говоришь: "Начинай жатву", а он тебя и подкусит: "Я молочко не буду жать, у меня коровы дают молочко". И летит график черту в зубы. Могли бы вырваться в передовые по району - не вырвались, а в сводке примостились поближе к хвосту. Да, видишь, не председатель, а прокурор тревожится об этом. Правда, он тоже не хуже, чем Бондаренко, понимает, что не надо косить зеленое, но указание есть указание, и кому хочется краснеть на различных совещаниях?.. Или как вышло с коровами? Втихую выбраковал непородистых, тайком сплавил, накупил симменталок и еще каких-то, сразу же сократил поголовье колхоза на четвертую часть, еще и не признает своей вины: мол, людям нужны не рога и хвосты, а молоко. И снова, своевольник, залихорадил сводку всего района. И что после этого? Схватил выговор - и не журится!.. А может, все-таки враг? Попал в какую-нибудь экономическую или политическую группировку да и ждет своего времени. Ох, это село!
И Ступач по привычке, словно подсудимых, ощупывает взглядом хаты-белянки, что отгораживаются от него то вишняками, то вербами, то мальвами и пересмеиваются с самим солнцем. Родившись в местечке, он не знал да и не хотел знать села, но имел свое суждение о нем, потому что еще в двадцатых годах безрассудное, безжалостное левачество скособочило его мозги, нашпиговало их подозрением, а в душе выжгло то, что там должно быть, - душевность.
- О боже, - вздохнула из-за плетня тетка Олена и опустила на глаза белый, с пыльцой подсолнухов, платок, - такой уж красивый, а сколько недоброжелательства на лице.
Ступач услыхал шепот ее слов, обернулся, и на миг ему показалось, что увидел свою мать, которая очень любила ходить в белых, чуть голубоватых от синьки платочках. Он положил руку на плечо кучера, чтобы тот придержал коней.
- Вы что-то мне, тетушка, сказали? - и улыбнулся белозубо женщине.
- О боже! - оторопела Олена, не зная, что ему ответить.
Среди подсолнухов, что золотыми решетами просеивали солнце, стояла спокойная, как само лето, женщина, а под ресницами ее трепетала материнская печаль.
- Вы что-то, женщина добрая, имеете ко мне? - уже сочувственно спросил Ступач.
- Нет, ничего к вам не имею, - махнула загрубевшей рукой.
- И все же?
- Глупое подумала про себя. - Олена Петровна стерла подсолнуховую пыльцу с лица, доверчиво собрала морщины вокруг полных губ. - Я, простите, даже не ожидала, что вы умеете так хорошо улыбаться человеку.
- Что это вас с самого утра на смех потянуло? - сразу рассердился Ступач. - Ранний смех на поздние слезы поворачивает.
- Вот и поговорили, - грустно кивнула головой женщина и исчезла за солнцами подсолнухов.
"Болтушка! Залезла в подсолнухи и вытряхивает глупые насмешки. И все такие в селе. Тут на землю смотри, а под землю заглядывай".
Кони, выгибая шеи, остановились возле конторы колхоза. Из дома вышел седоголовый Ярослав Гримич, в одной руке он держал серп, в другой - замок.
- Дед, председатель в конторе? - с брички спросил Ступач.
- Еще чего! Наш председатель в пору жатвы начинает день в поле, а не в конторе!
- А вы куда собрались?
Старик поднял серп, завернутый в белую тряпочку:
- В степь, на жатву.
Ступач насмешливо хмыкнул:
- Сколько же вы нажнете в ваши лета?
- До вечера на полкопну потихоньку расстараюсь. И то какая-то помощь людям. Грех теперь живому человеку не жать.
- Кто же вместо вас будет сидеть в конторе?
- А зачем теперь кому-то рассиживаться по конторам? Телефон стеречь? Так он порычит-порычит, словно старая собака, да и перестанет.
- Непорядок, - неодобрительно покачал головой Ступач. - Вот что, дед, идите в поле и разыщите мне председателя, а я уж вместо вас посижу тут.
Старик смерил Ступача удивленным взглядом, потом пожал плечами:
- Что ж, сидите, коли есть охота, только боюсь, что очень долго придется сидеть.
- Это ж почему?
- Данило Максимович заглянет сюда только вечером. Разве ж вы не знаете его?
- Да знаю, - насупился Ступач. - Тогда садитесь - и айда в степь.
- Давно бы так! - тряхнул сединой старик и начал взбираться на бричку. - Чего это вы приехали? Для разноса? - И осекся, ибо вспомнил, какое прозвище влепили колхозники Ступачу: Разнос.
Но прокурор этого еще не знал, а разносить он умел - и в городе, и в деревне.
За селом они догнали старого Корния, который тяжело шагал с серпом в руке. Гримич коснулся плеча возницы, и тот остановил коней.
- Садитесь, Корний Иванович, подвезем.
Старик остановил взгляд на Ступаче, покачал головой:
- Нет, с этим судьей мне не по пути.
- Это ж почему?! - сразу вспыхнул Ступач.
- Раньше у нас судьей был бог, а что будет, если судья станет богом? Езжайте…
Гримич прыснул, Ступач выругался, а кучер насмешливо прикрикнул на лошадей…
Чтобы как-то рассеять неприятное впечатление, Ступач спросил старика:
- А наш первенец комбайн исправно работает у вас?
- Не работает, - невесело ответил Гримич.
- Как это не работает?! Поломали?! - и лицо сразу стало таким, словно он вдоволь нахватался злости.
- Не поломали - в соседнее село перебросили, так как мы, мол, и без него вовремя уберем хлеб.
- А… - привяла злость, и привял неспокойный румянец. Ступач сам себя упрекнул за горячность. Да что поделаешь - характер! А его не выплеснешь, как воду из кружки. "Продукт" за глаза называет его Мусульбас. И что только за этим словом кроется?
Данила Бондаренко застали на косьбе: он как раз косил с косарями жито, и, видно, это доставляло ему немалое удовольствие, хотя белая вышитая сорочка уже дымилась паром на плечах. Ступач долго-долго присматривался к косарю, перебирал тени на лице и мысли в голове. "Кто же он? Кто?" Потом, осторожно наступая на стерню, чтобы не поцарапать хромовых сапог, подошел к нему, глухо поздоровался, бросил подозрительный взгляд на косу и тихо спросил:
- Что, в народники или в хуторянство записался?
- Люблю косить, - грустно улыбнулся Данило и печально поглядел на косу, затем положил ее так, чтобы вошла она под покос, и пошел за молчаливым Ступачом, а тот, жалея обувь, не отрывал глаз от стерни.
Они вышли на полевую дорогу, что терялась в сплетении вьюнка, деревея, пижмы и где по-девичьи доверчиво смотрели на мир голубые глаза цикория. Высоко в небе печально простонал коршун, а над мягким золотом ширококрылых нив неровно, как у чаек, поднимались-опускались крылья косилок, и до самого неба пестро цвели фигуры жниц и вязальщиц, возле них на глазах вырастали аккуратные чубатые полукопны. Это даже Ступачу понравилось - порядок! Хотя председатель и своевольник или, может, что-то и похуже, а в поле порядок… А если и это вражеская маскировка? Имеешь тогда уравнение со многими неизвестными. И даже вздохнул от жалости к себе. Ступач тяжело поднял настороженные зеницы и начал ими сверлить Бондаренко.
- Не смотрите так грозно, а то перепугаюсь, - улыбнулся Данило, хотя на душе защемила тоска: как ему надоели глупые ступачовские подозрения, неумное вмешательство, нотации, нагоняи и диктаты, за которые должны расплачиваться хлебороб и земля; виновных же из этих краснобаев шаблонщиков, кажется, не так часто брали за ушко да на солнышко.
- Неуместные шутки, - сказал Ступач, но прикрыл глаза отяжелевшими веками, посреди которых ровно пролегли черточки еще молодого жирка. - Твоему своеволию, председатель, уже нет предела.
- О каком своеволии суд речет? - Данило шуткой пытается отбиться от Ступача.
- А ты, бедненький, и не знаешь?
- Таки не знаю.
- Ты же не будешь отказываться, что танком от меня позавчера начал выдавать людям хлеб? Говори!
- Говорю: выдавал позавчера, вчера, выдаю и сегодня.
- И сегодня?! - ужаснулся и вытаращился на Бондаренко Ступач. - Ты, председатель, в полном уме или у тебя большой недород на него?
- Так зато есть урожай в поле.
- Ты, наверное, не знаешь, что делаешь с хлебом?
- Знаю! - твердо ответил Данило. - Укрепляю веру крестьянина в наш общий труд. Уверен, что самое большое преступление - подрывать веру человека.
- Брось эти высокие слова и единоличные потребительские тенденции! - уже молнии взметнулись под ресницами Ступача. - Думаешь, ты самый умный из нас?
- Я пока что не задумывался над этим очень важным для вас вопросом, - начал горячиться и Данило.
- Так вот, своим безрассудством ты не столько укрепляешь веру крестьян своего села, сколько подрываешь авторитет большинства председателей своего района! Понял?
- Это уже что-то новое в теории! - и, как ни горько было ему, Данило засмеялся.