Моряков удивила странная тишина: здесь не было видно ни детей, ни стариков, ни женщин. Однако вскоре они заметили, что несколько женщин, похожих на китаянок, осторожно раздвинув лианы и отклоняя сизые широкие листья бананов, испуганно смотрят на моряков. Наконец одна девушка с черными, словно смоль, волосами, с серебряным монистом на шее, в белой трикотажной безрукавке, туго обтягивающей ее высокую грудь и плечики, и в темной короткой узкой юбочке вышла из-за кустов, боязливо взглянула на непрошеных гостей и быстро убежала обратно.
- Ишь, боятся нас, - заметил Бахирев.
- Ничего, - сказал Бударин, - потом поймут, кто мы такие. Поймут, что не все белые одинаковы. А что не доверяют, так это понятно. Ведь сколько им пришлось перетерпеть здесь от всяких искателей легкой наживы. Но, чтобы малайцы правильно поняли нас, а поняв, перестали бояться, это зависит только от нас.
Моряки начали устраиваться в отведенной для них хижине. Она была похожа на все остальные в поселке - бамбуковая, с отверстиями вместо окон, зарешеченными тонкими стволами бамбука, с земляным очагом посредине хижины.
Кое-как разместились. Было тесно, ко, несмотря на неудобства, многие очень быстро уснули. Вскоре пришел голландский солдат, принес бинты, пакетик марганцовки, немного хинина и два хирургических скальпеля.
- Это все, чем мы можем помочь вам, - сказал он по-английски.
Погребной перевел и заговорил с солдатом.
Но Евдокия Васильевна обрадовалась и этому подарку: настоящие бинты, хинин! И скальпели могли пригодиться!..
Часа через два в хижину пожаловал вначале один малаец, потом другой, третий… Каждый из них приносил бананы, ананасы, кокосовое молоко и какие-то клубни, похожие на картофель. Передав морякам дары, они присели у выхода из хижины и принялись с любопытством разглядывать русских. Худощавый, высокий, с гладко зачесанными наверх черными волосами малаец, заметив, что моряки с недоумением смотрят на клубни (Женя Бердан даже надкусил один клубень, но, скривившись, тут же положил обратно), подошел к Бердану, стукнул себя рукой в грудь и заговорил:
- Датук! Датук! - и, показывая на клубни: - Убикаю…
Затем, выйдя из хижины, принес охапку дров, развел очаг и бросил в огонь клубни убикаю.
Побыв немного, малайцы ушли. В хижине остался только малаец, который разжег огонь. Он сидел и молчаливо смотрел в огонь.
Моряки, озабоченные прежде всего тем, чтобы устроить поудобнее раненых, принесли травы, ветвей, листьев и начали устраивать постели.
Евдокия Васильевна обратилась к малайцу, желая узнать от него, есть ли доктор на острове. Но они не поняли друг друга, хотя оба и жестикулировали усиленно. На помощь пришел Погребной, много плававший в Китай, Индию и прекрасно владевший английским языком. Малаец тоже немного говорил по-английски. Из его объяснений Ефим Кириллович узнал, что Датук - это название административного в поселке лица, что-то вроде старосты. Но Датук - это в то же время и имя малайца.
Из разговора с Датуком моряки узнали, что убикаю - название клубней, что клубни эти съедобны и что на всем острове Натуна, шириной почти в пятьдесят и длиной около шестидесяти километров, нет ни одного врача. Был медпункт, но, как только началась в Европе война, врач сбежал. А лекарств у этого медика не было никаких. Обычно лекарь писал бумажку, - Датук показал двумя пальцами, какая это была маленькая бумажка, - и с ней надо было много дней ехать на Борнео. Но туда никто из островитян не ездил: не было денег…
Очаг почти прогорел. Датук палкой разгреб жар, вынул клубень и подал его Бердану.
Тот попробовал и сказал:
- Да это ж точь-в-точь наша картошка, только серединка жестковата.
Датук обрадовался, видя, с какой охотой моряки принялись за убикаю, и ушел.
В углу хижины молча сидела Евдокия Васильевна, К ней подсел Радченко.
- О чем загрустила, Евдокия Васильевна? - спросил Илья.
- Да вот ума не приложу, что делать с ранеными и больными. Ведь на острове - ни медикаментов, ни врача.
- А ты скажи капитану и первому помощнику, может быть, что и придумают.
На следующий день Демидов и Бударин разыскали и обратились через Датука к Амиру, вождю и судье племени. Амир был одновременно и старшиной острова Большая Натуна.
Амир приветливо улыбался, кланялся морякам. Покровительственно похлопывая их по спине, он пригласил гостей в хижину. Казалось, староста очень рад помочь пострадавшим. Он и сидящие с ним малайцы долго о чем-то советовались между собой, часто упоминая в разговоре имя Петера Энгерса. Затем, продолжая все так же приветливо улыбаться, они раскланялись с моряками и ушли, ничего толком не сказав.
Первые дни на острове Натуна
В первые три дня к морякам приходил только Датук да издали на них украдкой посматривали малайские ребятишки - чумазые, коричневые, черноголовые, смешные в своем любопытстве. Они прятались среди кустов и, затаив дыхание и приложив палец к губам, старались не проронить громкого слова.
Японцы, предполагая, что на острове много голландских войск, и готовясь, по-видимому, захватить его, часто бомбили и обстреливали с самолетов Натуну, как раз тот район ее, где располагался поселок Танью и где нашли приют советские моряки. Малайцы, когда им стало невмоготу, ушли в глубь джунглей, посоветовав и морякам переселиться к ним поближе.
Под высокими зелеными сводами пальм, мангровых деревьев, посреди беспорядочного сплетения лиан, где царил полумрак, пробирались долго. Кое-где проход пришлось прорубать тяжелым малайским ножом - параном. Почва между стволами деревьев и кустарниками была сырая, поросшая папоротниками; редкие небольшие полянки были покрыты чудесными блекло-желтыми с зелеными прожилками или розово-сиреневыми орхидеями. Где-то наверху в струящихся лучах солнца трещали огромные цикады, заливались птицы, а внизу было тихо. Лишь изредка слышалось шуршание: это уползали в кусты змеи или убегали бледно-зеленые огромные ящерицы. Но вот среди высоких кокосовых пальм показалось и длинное, похожее на сарай и стоящее на сваях строение - давно заброшенная хижина малайца Лимана. Это жилье он и предложил русским.
Малайцы жили в страшной нищете и тем не менее каждый день приносили морякам что-нибудь из съестного: то убикаю, то немного бананов или несколько скорлуп орехов с кокосовым маслом и саго.
Демидов от имени моряков горячо благодарил малайцев, а те участливо качали головой, прищелкивали языком. Их особенно трогало то, что все лучшее из еды моряки отдавали больным товарищам, а не старшему среди них - капитану.
Однажды Датук подсел к очагу и, раскурив свою трубочку и раздав почти весь табак курильщикам, начал что-то оживленно рассказывать. Погребной понял, что Датук говорит о войне и часто упоминает слово Москва.
Бударин вздрогнул, побледнел. Датук, заметив волнение Бударина, хлопнул его по плечу, улыбнулся и отрицательно покачал головой. Погребной, внимательно следивший за рассказом, сказал:
- Датук говорит, что под Москвой русские теперь здорово бьют немцев. Малайцы узнали об этом от голландцев, прилетавших сюда на самолете.
- Это хорошо, что на остров прилетают самолеты… - размышлял Бударин. - Значит, у нас есть шанс выбраться отсюда.
Известия хотя и были неточными, тем не менее все им очень обрадовались. Хотелось верить, что голландцы сообщат на родину о советских моряках, попавших в беду, и о том, где они находятся сейчас.
Но шли дни за днями, а в положении моряков пока ничего не менялось. В то же время тропический климат, необычные условия жизни, непривычная пища плохо сказывались на их здоровье.
Матрос Николай Усаченко заболел малярией. И без того тощий, теперь он стал еще худее. Целыми днями лежал на листьях пальм недалеко от очага, ежился от озноба. Лицо его, бледное до синевы, покрылось мелкими каплями пота. Дрожа от слабости, он пробовал подниматься и не мог. Сжимался в комочек, складывал на груди руки, чтобы хоть немного согреться. Вслед за Усаченко заболели малярией Александр Африканович и еще несколько моряков. Слег от укуса ядовитой сороконожки Захов. К тому же он особенно тяжело переживал разлуку с семьей. Правда, о своей тоске по дому Захов никому не жаловался: у моряков не принято говорить об этом, все находятся в одинаковом положении, думают о родных и о родине - зачем же растравлять друг друга! Но Захов часто вытаскивал из кармана небольшую карточку жены с детьми и подолгу молча рассматривал ее. Карточка намокла, когда пришлось прыгать в море, сильно поблекла, но дорогие лица все же можно было рассмотреть.
В довершение всех бед наступила пора дождей на острове. В хижину сквозь монотонный шум ливня доносился рокот заштормившего моря, тревожный гул джунглей. Гром грохотал так, будто что-то рвалось над самой хижиной. Дождь лил водопадом.
Огромная молния с оглушительным треском сверкнула, изломившись, ударила в верхушку высокого дерева. На миг, будто стеклянные, блеснули и засветились голубыми огоньками полосы дождя - казалось, они повисли неподвижно в воздухе. Затем снова наступила тьма, наполненная потоками дождя.
- Разверзлись хляби небесные, - шутил Погребной.
Но шутку его никто не поддержал, было совсем не до веселья. Наконец дождь перестал. Люди вышли из хижины. После душного дня ночь казалась прохладной. Луна задумчиво отражалась в огромных лужах; пальмы в лунном свете становились белыми, а тени их, падавшие на блестевшие лужи, - особенно черными.
Однако это затишье было недолгим. Вскоре опять налетел ветер и все зашумело еще сильнее. Луну закрыли тучи. Вдали прогремел гром. Горное эхо несколько раз повторило рокочущий звук. Высокие стволы деревьев, раскачиваясь из стороны в сторону, гнулись под порывами вихря. Кокосовые орехи срывались с верхушек пальм и шлепались, врезаясь в раскисшую землю.
Один орех угодил в плечо Погребному, разодрав на нем старенький, выцветший на солнце китель.
- В голову попал бы, так череп проломил, а так немного рассек плечо… - ответил Погребной на участливый вопрос Евдокии Васильевны.
Моряки поспешили вернуться в хижину. Сидели молча, прислушиваясь к шуму деревьев, ветра и моря…
Новый день не принес улучшения погоды. Ливень не переставал. Было почти так же темно, как и ночью.
Борис Александрович старался приободрить людей. Да и сами моряки понимали, что нельзя впадать в уныние, пробовали петь, припоминали забавные истории, шутили над радистом Плиско: "Нельзя ли, Николай Федорович, свить хотя бы из лиан антенну, натянуть на пальмы, радио сделать?"
Николай Федорович частенько поругивал себя в душе за то, что ничего не захватил с собой от разбитой радиостанции, не снял даже антенну; вспоминал недобрым словом и пароходство за то, что не снабжает спасательные шлюпки радиостанциями. Если бы были части, то хоть детекторный приемник как-нибудь можно было сконструировать.
- Эх, принять бы хоть одну радиограмму, узнать, что делается на белом свете! - говорил он товарищам.
Самых грустных мог рассмешить, растормошить Тимофей Захарович, прославившийся тем, что в момент гибели "Перекопа" выпрыгнул в море, захватив с собой большую кастрюлю со вторым. Кастрюля эта и сейчас исправно служила экипажу. Кок в ней умудрялся приготовлять и первое и второе, а иногда даже варить компот или кипятить чай.
- Жиров очень много, питаемся, как в мирные дни, - шутил он, - трудно отмывать кастрюлю. Правда, если приналечь, почистить ее как следует да водичкой сполоснуть, - сразу заблестит как зеркало.
Тимофей Захарович, чтобы развлечь товарищей, рассказывал веселые истории из своей жизни.
А дождь все лил и лил. Люди почти не выходили из хижины, настроение у многих падало, кое-кто стал замыкаться в себе.
Ефим Кириллович начал учить желающих английскому языку, чтобы не тратить времени попусту.
Хижина тускло освещалась мерцающей коптилкой, устроенной из скорлупы кокосового ореха, наполненной маслом; плавающий в нем фитилек мало давал света. Но и это освещение экономили: фитилек на ночь гасили. В хижине становилось темно, шелестели постели из пальмовых листьев, ворочались люди, потревоженные укусами москитов. И тогда особенно отчетливо вспоминалась комфортабельная кают-компания "Перекопа", отделанная черным и красным полированным деревом, а в ней люстра, блистающая начищенной бронзой, картины Айвазовского, Шишкина и, главное, шкаф, за зеркальными стеклами которого стояло множество хороших книг. "Ах, какая же у нас была библиотека! А сколько было атласов!" - восклицали моряки. Первый помощник капитана любил спорить насчет географических названий и часто разыскивал их на картах. Поэтому собирал атласы, словари и приносил их в судовую библиотеку. "Хоть бы одну книгу сейчас сюда!.." - вздыхали моряки.
Коммунисты
Беспрерывные ливни сделали положение моряков крайне тяжелым. Больных малярией становилось все больше. А тут еще донимали москиты. Люди лежали на отсыревших постелях и в непросыхающем белье. Одежда прела, расползалась, превращаясь в лохмотья, хотя моряки днем ею и не пользовались, надевали только на ночь, чтобы предохранить себя от укусов москитов. Незаживающие раны и ожоги, полученные во время обстрела и пожара парохода, не давали покоя.
Однажды ночью Бударин услышал чей-то шепот:
- Сидим и сидим тут… Неужели нельзя, пока есть еще здоровые люди, хотя бы на одной шлюпке или даже на каком-либо плоту уйти на Борнео? Попросить что-нибудь у малайцев… Оставить им больных. Война все оправдает. А там, на острове Борнео, сообщить властям - пусть вывезут больных. Дождемся того, что и здоровые заболеют…
Бударин приподнялся, сел. Шумел ливень. Изредка раздавались стоны, кто-то вздыхал, кто-то бредил.
Шепот послышался снова.
- Брось ерунду городить, - донесся в ответ чей-то приглушенный голос. - Даже думать так брось… Пустая голова! Спи лучше, не шипи, а утром поговорим… Спи…
Зашуршали пальмовые листья на постелях: видно, шептавшиеся укладывались поудобнее, старались уснуть. А Бударин больше не мог спать.
Тревога за коллектив все сильнее закрадывалась в его сердце, и он думал: "Да разве можно оставить больных, беспомощных товарищей в джунглях, послать здоровых в плавание на неисправных шлюпках, взять что-либо у малайцев? Вдруг - шторм! Шлюпки не выдержат, и люди погибнут… Нет, так поступать не дело! Наладится погода, больные подымутся, починим шлюпки… А пока нужно завтра же провести партийное собрание, - решил он, успокаивая себя. - Посоветуемся, как дальше быть".
И тут Бударин вспомнил свои далекие годы, когда он был еще пионером. Вдвоем с товарищем они уговорились сбежать из пионерского лагеря. И ушли, но заблудились в лесу. А их искали… И потом, на общем сборе, среди белых палаток, в яркий, солнечный день, товарищи обсуждали беглецов. Многие пионеры, особенно девочки, требовали снять с них галстуки: "Пусть знают, что не только они за себя отвечают, но и за них все отвечают". Но кое-кто протестовал: "Снять пионерские галстуки - это значит исключить их…"
Девочки же настаивали: "Не насовсем, а на несколько дней". Сбор вынес свое решение: "Поверить провинившимся ребятам, галстуки с них не снимать, но пусть крепко запомнят, что коллектив им не мешает в хороших делах, а в плохих им нет друзей". И вспомнил Бударин белые палатки, и то, как он, растроганный, ушел за палатки и, обняв тоненькую березку, расплакался. И кто-то взял его за плечо и заговорил сочувственно: "Боря, ну что ты, ведь все хорошо". И как он поднял тогда мокрые глаза и увидел, что перед ним стояла та самая черноволосая девочка (он даже вспомнил теперь имя ее - Миля), которая требовала снять с него галстук. Он хотел ей сказать что-то грубое, обидное, а она пришла утешить его…
Бударин улыбнулся: вот бы теперь, спустя двадцать лет, собрать сбор всех тех пионеров, послушать, что они посоветуют. "А ведь наш экипаж, - заметил он, - тоже почти весь из молодежи, и многие из моряков тоже, наверное, были пионерами. Как же можно так раскисать!.."
Утром, увидев Олейникова, Бударин сказал:
- Тимофей Захарович, как приготовите завтрак и покормите людей, приходите на отмель, к шлюпке. Проведем партийное собрание.
Пригласил он и остальных коммунистов.
День выдался жаркий. Мерно подымались волны, с шумом накатываясь на коралловые рифы. Достигнув отмели, они рассыпались белой пенной полосой вдоль побережья. Отделенная рифами от моря, зеркалом лежала голубая прозрачная лагуна. Немного поодаль высился отвесный скалистый берег. Темнели вайи пальм, лианы. Летали огромные зелено-синие, желтые и темно-коричневые бабочки. Слышались резкие крики птиц.
Марк Владимирович, идя к берегу, сорвал большую розово-фиолетовую орхидею. Он думал о своих дочерях - вот бы им показать этот цветок!.. Было неудобно с орхидеей идти на собрание, но и бросить ее было жаль, и в душе он корил себя: зачем было рвать цветок, хорош он был на своем месте.
- Положи цветок корешком в ямку с дождевой водой, - заметив смущение Друта, вертевшего в руке орхидею, сказал Погребной. - А то завянет, вишь как припекает. Будешь идти обратно - возьмешь.
Вскоре коммунисты собрались. Бударин, осмотрев всех, улыбнулся:
- Ишь молодцы: побрились к собранию. Чем же вы снимали свою щетину?
- Кто как. Кто и осколком бутылки, - улыбнулся Олейников. - Партийное собрание - дело серьезное. Вот я шел и думал: раз живет партийная организация - значит, и коллектив живет!
Открыли собрание - первое на этой далекой приютившей их земле.
Бударин рассказал о ночном разговоре, нечаянно услышанном им, о своих думах:
- Коралловые рифы и мели не позволяют судам близко подходить к Большой Натуне. Малайцы говорили, что до войны к острову раз в год приходило голландское судно. Забирало каучук, копру, бананы. Придет ли в ближайшее время такое судно - неизвестно. Голландские самолеты тоже не прилетают. Возможно, Борнео и Сингапур уже захватили японцы. Петер Энгерс тоже ничего не знает, хотя ему-то должны были сообщить об этом.