10
Итак, вернулись в Россию.
Последние годы царского режима, революция, Гражданская война, нэп, коллективизация, индустриализация, тридцать седьмой год…
Вот тут могло кое-что случиться. Но не случилось. А очень и очень могло.
Поселилось семейство, вернувшись из Парижа, на пятом этаже большого шестиэтажного дома, принадлежавшего некоему Гугелю. Никто никогда его не видал, остались после него только швейцар Герасим с женой-лифтёршей Катей и детьми - от них многое что зависело в те нелёгкие годы, - но дом сам по себе был прекрасен. Квартиры удобные, большие, по пять-шесть комнат с наборным паркетом, лестница мраморная, широкая, перила прекрасно отполированные (не без участия наших животов и задниц, чемпионы этого спорта съезжали вниз "по-амазонски"), входные двери из ромбовидного зеркального стекла, ну и лифт, в основном, естественно, не работавший из-за перебоев с электричеством. Но, когда работал, знаменит был тем, что лифтёрша Катя за определённую мзду поднимала на нём наших котов, которым после прогулки лень было подниматься по ступенькам.
Шестикомнатность гугельских квартир была в своё время, конечно, плюсом - столовая, даже с камином, гостиная, спальни, детская, кабинет, - с незабываемого же семнадцатого года - минусом.
Появилось такое понятие, как уплотнение, такое слово, как реквизиция. Само собой разумеется, что шесть комнат для трёх женщин (мама, бабушка и тётка) с ребёнком (Коли уже не было) - роскошь. И уплотнили. Не очень помню, но жили у нас сначала немец, потом француз, когда же оккупантов изгнали, появились в нашем доме - по порядку - двое симпатичных студентов-медиков, его звали Файвель Давыдович, её Бронислава Викторовна. Потом на их месте, в бывшем мамином кабинете, поселился лихой осетин, как он утверждал, из Дикой дивизии. К нему приходили женщины. Как-то одну из них он обозвал словом, которое я не понял, но бабушка мне объяснила, что это то же самое, что институтка. В моменты безденежья он приносил мне серебряные кавказские кинжалы и без особой надежды спрашивал, не купит ли кто-нибудь из моих товарищей. Потом жильцами, в других уже комнатах, стали люди, которых называли чекистами. Семейство Уваровых с малышом Юрочкой, обожаемым всеми. Юрочка Сальц-Вальц, называл он себя, что означало Юрий Александрович Уваров. За ними - они куда-то уехали - муж и жена Кушниры, наименее общительные из всех. И, наконец, Сидельниковы - он сотрудник милиции, с братьями, женой и отцом. В угловой комнате, кроме того, жили двое библиотекарей - супруги Балики.
Из шести комнат за нами остались в результате всех уплотнений только две - бывшая гостиная (в ней бабушка на широкой, орехового дерева, кровати, мама на синем диванчике и я на раскладушке, именовавшейся тогда "раскидачкой"), и тёти Сонина комната, она, при всём своём демократизме, любила одиночество.
Вот в двух словах история одного из самых страшных явлений, принесённых новой властью, - коммунальных квартир, в просторечье коммуналок. О них, родивших в народе лютую ненависть и зависть к соседям, написано столько, что нет смысла повторять.
Мне, до того самого счастливого дня, когда выдали ордер на отдельную квартиру (фронтовик, писатель, лауреат, коммунист!), суждено было жить, как и всем нормальным людям, в коммуналках. Не самых страшных. Но с полдюжиной примусов на кухне, с отдельными лампочками над кухонными столами и в уборной (посмотрев на гроздь висевших в передней лампочек, мой друг сказал: "Гроздья гнева"), с горой корыт, тазов и прочего хлама в коридорах, с неспускающейся водой в уборных.
Всё это было неудобно, хотя и привычно (другой жизни мальчишки моего возраста не знали), но в случае с моей семьёй сыграло, думаю, весьма положительную роль.
Сам по себе напрашивающийся вопрос - почему семейство "бывших", даже дворян, к тому же переписывающихся со Швейцарией - мамина сестра испокон веков там жила, - почему это семейство не репрессировали? Ни в первые годы революции, ни в последующие тридцать седьмые. Почему?
Ответ может быть только один - благодаря соседям. Тем самым, чекистским. Мать их всех лечила. И маленького Юрочку Сальц-Вальца, и его папу, и маму, и вечно чем-то болевшую жену Кушнира, и всё семейство Сидельниковых. И делала это всегда с охотой, потому что была хорошим врачом и любила и умела лечить людей. А люди часто болеют. И любят, чтоб их лечили. Без поликлиники, дома, это особенно любят. И банки тут же ставят, на собственной кровати.
И бабушку все любили, Алину Антоновну. Её просто нельзя было не любить. И чекисты - не знаю, чем они занимались в служебное время, - не были исключением, тоже любили.
Трудно как-то поверить, что в жестокий наш век любовь могла спасти людей, но другого объяснения я не нахожу.
И тут в нашей игре "а если бы" я делаю намеренный пропуск. Могло не быть в нашей квартире № 17 по бывшей Кузнечной, позднее Пролетарской, позднее Горького, улице никаких Уваровых, Кушниров и Сидельниковых или быть-то были, но в силу каких-то причин невзлюбили бы они Зинаиду Николаевну и Алину Антоновну, а особенно Софью Николаевну, всё время протестовавшую против незаконных увольнений и арестов, - и жизненный путь трёх женщин и одного молодого человека круто изменился бы. Но не мне, не испробовавшему тюремной похлёбки, а по-русски - баланды, не мне, после Шаламова и Солженицына, рассказывать об этих не случившихся, но возможных днях. Поэтому и пропуск.
Крутой перелом в жизни трёх пожилых женщин и их внука, племянника и сына мог произойти в любой момент знаменательной четверти века, отделяющей Великую Октябрьскую от Великой Отечественной. Но не произошёл. Семейство без особых треволнений безбедно прожило эти двадцать пять лет. Уточним: безбедно - это значит без бед, а не без бедности. О каком достатке может идти речь, когда мать ежедневно топала босиком по Протасову Яру и Дарданеллам участковым врачом, тётка - консультант-библиограф, бабушка - домохозяйка, а чадо больше училось, чем работало, а когда работало - старшим рабочим на "Вокзалстрое" - тоже получало гроши. К счастью, оно тогда ещё не пило, ходило в юнгштурмовке и тапочках (первый костюм был сшит к защите диплома, то есть в двадцатипятилетнем возрасте), и только часы у него были заграничные - бабушке дважды (в 1924 и 1928 годах) удалось съездить к младшей дочери в Лозанну - невероятно, но факт.
Ну какие переломы могли произойти в эту эпоху? Разве что ноги при восхождении на Эльбрус. Даже получи он за свой проект библиотеки Академии наук в Киеве отличную отметку, а не скучную тройку (никаких капителей, пилястр и фронтонов - мы не предатели!) - ничего особенного не изменилось бы в судьбе чертёжника какого-нибудь "Киевпроекта". Даже успехи в области театрального искусства. А может быть?.. Может быть, понравься молодой, говорят, способный, но не со слишком советской внешностью актёр Константину Сергеевичу Станиславскому, и всё пошло бы по-другому? А ведь был такой случай, был…
Весёлая шайка верящих в свою звезду, только что окончивших студию при Театре русской драмы (теперь он называется почему-то имени Леси Украинки) гениев ринулась в Москву. В Москву, в Москву, в Москву! В театральную Мекку! Там Художественный театр, там живой ещё Станиславский, там его студия, предел мечтаний… Повезло только одному Ионе Локштанову. Он был принят в святая святых. И, как верный друг, сказал:
- Клянусь тебе, я сведу тебя со Станиславским.
И клятву сдержал. И историческая, как мы тогда без тени юмора считали, встреча состоялась.
Почему-то запись о ней, сделанная в тот же вечер 12 июля 1938 года, сохранилась. Можно было бы её привести, но сейчас, готовясь к небольшому скачку в сторону, позволю себе всё же ненадолго на этом событии остановиться.
Двое нахальных, самоуверенных молодых человека отняли у немолодого и всегда чем-то больного Константина Сергеевича два часа его драгоценного времени. Преподнесли ему коронный свой номер - Хлестакова (Ионя подыгрывал Осипа, городничего и трактирного слугу в отрывке из второго акта), парный этюд (со вспышками темперамента!) и специально написанный самим испытуемым рассказик, выданный за сочинение никогда не существовавшего литовского писателя Скочиляса ("Как-как?" - переспросил К.С., а потом, вроде вспомнив, кивнул: "Да-да, знаю…").
Без конца обсуждалось потом, насколько успешно прошёл показ. Да-да, он сказал: "С вашим Хлестаковым можно выступать на профессиональной сцене" - такой похвалы из уст самого мэтра предостаточно, - да, но тут же он придрался к маленьким "правдочкам", из которых рождается большая. Было спрошено, например, какой номер телефона я набирал в этюде. Я выпалил какой-то. "Нет-нет, - сказал К.С., - я внимательно следил за вашим пальцем, вы набирали только ноль". Господи, сколько вокруг этого ноля было потом разговору. "Холодный, бесчувственный старик, плевать ему на эмоции, за пальцем, видишь ли, следит…" - "Да, но ты помнишь, что во время твоего темпераментного этюда он стянул скатерть со стола, значит, не только пальцы, но и эмоции".
Но кончился показ вовсе не триумфом. Было сказано:
- Вот осенью состоится конкурс в студию. Считайте, что экзамен вы сдали, а по конкурсу посмотрим.
Я считал это провалом. Ионя и все друзья - победой. Но случилось так, что Константин Сергеевич до конкурса не дожил, умер через два месяца после "исторического" свидания. Друзья подтрунивали надо мной: "Просто, увидев тебя, понял, что дальше в этом мире ему делать нечего, и тихо ушёл из жизни. Гордись!"
Хорошо, ну а приняли бы в святая святых? До этого была воля вольная - "Тайна Нельской башни", "Парижские нищие", "За океаном" - страсти, страсти! - даже до сих пор заливаюсь краской! - Вронский… Изображалось всё это, правда, на захудалых клубных сценах всяких там Гайсинов, Гайворонов и Немировых, но всё же размах - Скриб, Гордин, Дюма, Толстой, даже Шейнин. А тут под придирчивым глазом старика "третий месяц изображай будильник", как жаловался один из любимейших учеников его Гошка Рево.
И всё же… Отзвонив положенное количество месяцев, получил бы путёвку в жизнь. И тут я холодею.
В армию не взяли б, была б броня (впрочем, в Ростове она тоже была, но как-то отделался), выступал бы с концертами в воинских частях и госпиталях. (В июле 41-го, до мобилизации, узнал я, что это такое. Стыдобушка. На второй же день войны, выступая перед новобранцами, так волновался, что забыл последнее четверостишье стихов Николая Асеева - первые стихи о войне в "Правде", - и тут же, от того же волнения, сам сочинил какой-то набор слов, и ничего, сошло.)
Но это война, фронтовые бригады, где-то что-то всё-таки рвётся, стреляет, а ты патриотическим глаголом жжёшь сердце. Ну а потом?
Мир. На подмостках ёрш из "Абрау-Дюрсо" с сивухой - старика Островского с Корнейчуком, Шекспира с Софроновым, Розов или Миша Рощин уже радость. Великий МХАТ, качалово-москвинский МХАТ решает проблемы не мироздания и неба в алмазах, а сталеварения. "Малый" наперегонки с "Вахтанговым", изнывая от благодарности к автору, воплощает на сцене героев Малой земли и целины, "Современник" тихо угасает, "Таганка" на волоске, "Малая Бронная" пока ещё с Эфросом, но "ще не вечiр"…
11
…Ресторан для избранных на улице Горького. Прибежище Счастливцевых и Несчастливцевых. Пропивается получка или премиальные "Мосфильма". Двоими, сидящими в углу за маленьким столиком.
- Вот, казалось бы, радоваться только, сижу в ВТО с любимым другом, пью виски, закусываю креветками, жена в отъезде, дети, слава Богу, не звонят, где-то тоже загорают, читаю себе Тютчева и Цветаеву, новая пластинка вот вышла, из Америки привезли первый том десятитомного Булгакова и парижскую запись последнего концерта "Ролингсов"… Что ещё надо, живи и радуйся… И не получается. На душе, как в той песенке "Завтра Новый год", а настроение, чёрт его знает почему, е…е в… подмышку.
- Тоша, Тоша, ты это обо мне. Булгакова, правда, никто не привёз, но жена и дети, как и у тебя, в отъезде, тишь да гладь, а настроение тоже "в подмышку". И из-за чего? Из-за кого, точнее.
- Сын, что ли, спился?
- Да нет, из-за другого алкаша. Талантливого, нашего, умного, пусть хитрого, всех и всё знающего, но всё же пьяницы, значит, не самого последнего человека.
- Знаешь что? Не будем о нём. Он всё же дело делает. И людям как-то помогает. А то, что подписывает какие-то ненужные письма, - что ж, это плата за то, что дают ему всё же дело делать… Погрозим ему пальцем - поймёт, поверь мне, - и простим. По-христиански… Давай ещё по одной.
- Давай… Знаешь, Тоша, за что выпьем? За то, чтоб никогда нам с тобой не светила звёздочка Героя Соцтруда. Хватит с нас народных СССР.
- Хватит…
- Хватит…
- С гаком?
- С гаком! Закажем ещё креветок?
- А может, раков? С пивом. У них сегодня пильзенское, настоящее.
- Раков так раков. Идёт. Э-э, мэтр! Кстати, о птичках, о народных. Ведь не сыграй я Железного Феликса, так и сидел бы в заслуженных. Плевали мы на это, скажешь ты. Плевать-то плевали, а сыграть сыграли…
- А я Алексей Максимовича, Викуля, а Коля Губенко Керенского, кристальный Вася Шукшин, напялив на голову лысый парик, маршала Конева, а Кваша Карла Маркса, пробривал себе лоб, а друг твой Кеша - Ильича. Попробуй отказаться от таких ролей. Не дорос, мол? Знаем, знаем мы эти ваши штучки, и в книжечку запишут, "Личное дело" называется: "Идеологически не выдержан, политически не развит, ссылаясь на объективные причины, отказался от роли…", и пошло, и пошло…
- Так не отказался же, вот в чём ужас. И сыграл-то плохо, стыдно вспомнить. И автора пьесы презирал, а сыграл. А в награду, пожалуйста, почётное звание, со всеми дополнительными благами, мать их…
- Не казнись, все мы такие. А чтоб Героя получить, мало сыграть мудака в пьесе говнюка, надо и письмишко это самое подписать. Вот ведь и бывший властитель дум Эуген тоже подписал. Вроде оппозиционер. Не ахти какой, но всё же…
- Не говори мне о нём, сплошное огорчение. Никогда ж не подписывал. Балансировал, и нашим, и вашим хотел, но подписывать не подписывал. А тут гневно сжимает кулаки. Оккупанты, видите ли, не жалеют никого - ни стариков, ни женщин, ни детей. Ни палестинских, ни ливанских. Остановить убийц! Прекратить провокации в Ливане! И не стыдно…
- Не стыдно. Будем рады уже тому, что о братской руке, протянутой Афганистану, стихов хоть не пишет.
- Ну что ж, давай радоваться.
- Давай!
- Давай!
И в этот момент появляется этот самый Эуген.
- А-а… Представителям наипервейшего в мире искусства наше нижайшее. Пришипились в уголочке и чьи-то косточки перемывают. Можно к вам?
И что ж? Представители наипервейшего говорят "нет"? Чёрта с два! В лучшем случае скажут: "Ваши, кстати, перемывали, но можем и чьи-нибудь ещё. На ваше усмотрение". И подвинутся, и закажут ещё пива. И соответствующие косточки для перемывки найдутся. И усердно примутся за дело.
Сгустил? Сгустил.
Зачем? Ведь не только же в ВТО сидят. И не только Железного Феликса, юного Маркса, начинающего адвоката Владимира Ульянова играют. Не только Ленина, но и Гамлета, Порфирия Порфирьевича сыграл Смоктуновский. И во МХАТе не только "Сталевары", но и Булгаков, Распутин, Володин. И в кино давно уже нет "Клятв", "Третьих ударов", "Падений Берлинов".
Зачем сгущать? Зачем подслушивать в ВТО именно этот разговор, а не другой, где пьют и поздравляют молодого актёра с Протасовым или заливающуюся краской девушку с Ниной Заречной?
А потому что нет новой Нины Заречной! А та, чеховская, дожила до наших дней только потому, что автор не дожил. А дотяни он, победив свою чахотку, гнить бы его косточкам на Колыме. И никаких "Чаек". Даже с занавеса содрали бы.
Да, но…
Стоп!
Дальше не могу. Боже мой, какое счастье, что чаша сия миновала меня. Ни я, ни театр ничего от этого не потеряли. Ни о каком народном не могло быть и речи. И никаких Железных Феликсов. (Как ни странно, но в юные, актёрские годы свои мечтал сыграть не только Хлестакова или Раскольникова, но почему-то и… Якова Свердлова. Шёл в те годы фильм о нём. Такой себе интеллигент-революционер в пенсне. Как раз для меня, худенький, небольшого росточка.) Нет, играл бы вторые, третьи роли, преимущественно отрицательные, белогвардейцев, интеллигентных хлюпиков. В газетах, какой-нибудь "Сызранской правде", хвалили бы, допустим, может, и в "Советской культуре" появилось бы "отлично справился с нелёгкой ролью ренегата-отщепенца заслуженный артист Башкирской АССР такой-то". И все бы поздравляли.
А ночью, после спектакля, ни в каком не "Арагви", а в захудалой сызранской или краснодарской "Волне", без всяких креветок глушили бы "Московскую", багровея от градусов и обиды:
- Читал распределение? Каренину-то сисястой своей мадам дал. А?
- А ты сомневался? Думал, твоей Шуре?
- Да, но мадам уже за полcта. Постыдился бы…
- Не по его воле. По её. Если б по его, то играть бы Вознесенской, сам знаешь.
- Вознесенская уже забыта. Он теперь за этой, как её? Новенькая, в букольках.
- Хе-хе… Новенькую в букольках Карлинский закадрил.
- Всё! Не видать ему теперь Фердинанда.
- Не беспокойся, будет и Фердинанд. Он уже в партию подал…
- Жорка? Побойся Бога, он и Гегеля от Гоголя не отличит.
- Зато "Спидолу" нашему Фигаро по блату достал.
И пошло, и пошло… До утра.
Нет, слава Всевышнему, миновала меня сия чаша. Сыграл на прощание князя Кутайсова в "Генералиссимусе Суворове" - три слова под занавес, в последнем акте - и командиром взвода в запасной сапёрный батальон - с места песню, шагом марш по маршруту, указанному в карте. Закончился он в селе Пичуга Сталинградской области. И всю зиму учил бойцов чему-то не очень ясному тебе самому. Всё же лучше, чем читать с эстрады стихи Николая Асеева.
12
Война!
Опасность на каждом шагу. Снаряды, бомбы, тупица начальник, нерадивые подчинённые, вор старшина. Да и ты сам. Выпей я, например, больше или меньше после того, как попался на глаза пьяному начальнику штаба.
- Э-э, инженер! Давай-ка сюда! Голую Долину надо кровь из носу взять, ясно? Собирай мальчиков, по кустам расползлись, и вперёд, за Родину, за Сталина! Возьмёшь - "Красное Знамя", не возьмёшь - сдавай партбилет, ясно? Выполняй!
Тут-то и заскочил к Ваньке Фищенко, разведчику, ахнул кружку, стало веселее. Мальчиков собрал человек пятнадцать, пистолет в руку - и "За мной!" Кончилось всё в медсанбате. А возьми я эту чёртову Долину?
Вариантов не счесть. В первый же день, как столкнулся с немцами - май сорок второго, тимошенковское наступление под Харьковом. Десяток сопливых сапёров с трёхлинейками образца 1891/30 года против четырёх танков с чёрными крестами. "Справа по одному к роще "Огурец"!" И побежали. Знаменитый Нурми мог мне позавидовать. А не вспомни я этот овощ, и подавили бы нас гусеницами… Или: "Хенде хох!" - лагерь, потом другой, свой - читай солженицынский "ГУЛАГ".
Одно знаю - ни Александром Матросовым, ни Гастелло не был бы, окажись я даже лётчиком. Всё было куда банальнее. Начал младшим лейтенантом, кончил капитаном. В Люблине. И тоже не слишком героически.