* * *
Про Зину с детства говорили: "Вся золотая: что душа, что руки, что волосы". И жилось ей легко и радостно, несмотря на то, что выросла она в многодетной семье без особых достатков. Но только до тех пор, пока не встретила Диму.
Дима не ладил с отцом и с семнадцати лет решил сам устраивать свою жизнь. Впрочем, теперь Зина знала, что устройство это шло не гладко и выбирался Дима из передряг чаще всего благодаря родительским хлопотам и деньгам.
На Север Дима собрался внезапно и вовсе не из-за денег, это Зина понимала. Просто он вдруг увидел себя покорителем тайги и тундры и уже не мог отвязаться от этого соблазнительного видения. Ему были свойственны внезапные порывы и необдуманные решения.
Перед отъездом Зина еще колебалась:
- Слушай, Дим, да ты подумай хорошенько. Стыдно же будет, если мы там не к месту придемся. А у тебя и здесь, помнишь, как вышло?
- Что - здесь? Разве это работа? И разве я виноват, что меня ставят в ряд с какими-то кретинами? А там, мне Леопольд Казимирович говорил…
- Ах, да оставь ты, что он тебе говорил! Дай бог, если он вообще не проходимец какой-нибудь!
Они крепко повздорили в тот раз, но на Колыму все-таки поехали вместе.
…Нет, проходимцем Леопольд Казимирович Вержбловский не был. Занимал он в Синегорске очень скромную должность клубного киномеханика, хотя им в Москве показалось, что он - чуть ли не главный на Севере человек. Он знал все: о северных льготах и как закреплять фундамент на вечной мерзлоте, как брать в озерах планктонные пробы и даже как очистить якутского осетра от ядовитой пленки "хытыс-бууга"… Своей "эрудицией" он и покорил Диму, а в городе его царство сузилось до размеров тесной и душной каморки за сценой старого клуба и единственной комнаты тоже в старом деревянном доме.
Сразу выяснилось: на то, чтобы у него остановиться на первое время, рассчитывать не приходится.
Однако Леопольд Казимирович развил бурную деятельность, и вот Дима оказался временно в общежитии шоферов, а Зину он устроил в какой-то "транзитке" - большом бараке, где временно жили веселые, чаще всего хмельные бабы, едущие работать на непонятную "трассу".
Здесь, еще не зная почти ничего о городе, Зина зато скоро разузнала, что в начале осени никого в старатели не берут - на это есть свое время, в марте. Узнала и то, что маляры и штукатуры в городе нужны позарез, значит, работу найти можно. Но Дима как одержимый и слышать ни о чем не хотел, рассказы Вержбловского вскружили ему голову. Он целыми днями бегал по городу с поручениями своего нового друга и от всех реальных предложений отмахивался: "Потом, успею…"
Виделись они не каждый день. Как-то утром женщины в "транзитке" сказали Зине, что сегодня праздник - город справляет свой юбилей. Зина решила, что уж сегодня-то под предлогом праздника она непременно задержит Диму у себя и как следует поговорит с ним. Но пришлось по телефону пригрозить немедленным отъездом, чтобы он посвятил ей этот день. Такого в их отношениях еще не бывало.
…Она издали увидела Диму. Он стоял возле афишной тумбы. На густых черных кудрях серебрилась туманная изморось.
- Зайдем к Лео? Он обещал сегодня придумать что-то интересное, - предложил Дима.
- Но ведь неловко бывать у него каждый день, - возразила Зина. - Вот, скажет, навязались, дурачки невоспитанные.
Она нарочно задела больную струну в сердце Димы. Он нахмурился, потом вздернул голову:
- Можем и не ходить! Я - сам себе хозяин. Только куда деваться в этой дыре?
- А если бы ты в тайгу попал? Тогда что?
- А что? Что тогда? Там я бы дело делал, уж не беспокойся! Впрочем, что с тобой говорить об этом…
- Можешь вообще ни о чем не говорить, не навязываюсь! - Зина опередила его на несколько шагов. Он сейчас же догнал ее:
- Ты что? Брось… Я так… Слушай, давай в здешний ресторан пойдем, а?
- А на какие деньги? - Зина тревожно заглянула в его лицо.
- Да мне… Ну, понимаешь, родители прислали… Я не просил… я так просто отцу написал. Ну, честное слово, не просил. Не веришь?!
- Верю, - грустно кивнула Зина, - ты не просил. Ты только написал, как ты погибаешь в "этой дыре" без копейки денег, вот и все. Ох, Димка, ну сколько же так может продолжаться? - Она уткнулась ему в плечо, бессознательно стараясь не видеть его глаза. В этом движении таилось отчаяние.
Он обнял ее, взъерошил жесткие рыжие волосы.
- Зина… Зинка моя! Последний раз, честное-пречестное! Больше никогда не стану просить денег. А сегодня… пусть все будет по-твоему: куда захочешь, туда и пойдем.
Несколько шагов они прошли молча.
- Так ресторан отпадает? - безнадежно спросил Дима.
- Ну какой еще ресторан? Я хочу видеть город, ведь праздник сегодня, будет интересно.
Дима нехотя согласился.
Сначала по главной улице проехала колонна сосредоточенных мотоциклистов с пружинящими под ветром знаменами, затем из улицы в улицу прокатилась дробь пионерского барабана, и подножье памятника Ленину захлестнула волна цветов и душистых стланиковых ветвей. Переговаривались и пели не в лад близкие и дальние репродукторы, и в парке на всех углах продавали мороженое в стаканчиках. А на стадионе по привычке свистели болельщики, хотя сегодня там шел физкультурный парад молодежи и отправлять "на мыло" было некого.
В наступающих сумерках летели по небу обрывки облаков и, перегоняя их, перекинулась с крыши на крышу брызжущая огнем дуга ракеты. Ей навстречу полетела вторая. Вскоре всю главную улицу перекрыла многоцветная арка, осветившая дома и лица необычным светом.
Люди покинули панели, шли группами и порознь вверх и вниз по улице, не выбирая пути. Сегодня вся улица от края до края принадлежала им, а не машинам. Лица людей казались прекрасными от бесконечно возобновляющегося света. Небо потеряло привычную синеву. Вместо него над головами людей расцвел диковинный сад из белых, зеленых и красных огней на ломких дымных стеблях. Едва успев расцвести, они тут же увядали, рассыпаясь искрами. Дольше всех жили красные. Даже умирая, они надолго окрашивали облака, как выпущенный в воду сок граната.
Зина и Дима влились в толпу на одном из перекрестков, и она сейчас же впитала их в себя, растворила среди сотен сияющих, радостных лиц. Зине захотелось жить каждой секундой окружающей жизни, не вспоминая о том, что привело ее сюда.
- Какой красивый город, Димка! Вот нам повезло, что мы будем здесь жить, верно?
Он кивнул.
Зина шла, прижавшись к Диминому плечу. На них никто не обращал внимания. Каждый принадлежал празднику и самому себе.
Навстречу им попалось несколько парней с гитарами. Один, носатый и веселый, запел, глядя на Зину:
А косы у нее были рыжие,
А глаза ее были зеленые,
А море в тот день было тихое,
И ты была счастливая…
Зина только - улыбнулась и еще крепче прижалась к Диминому широкому плечу. На секунду прикрыла глаза.
"Подольше, подольше бы так, - молил ее неслышный голос. - Быть вместе, быть рядом. Так трудно жить, не доверяя. Ну, почему ты не можешь быть таким близким всегда?!"
Но Дима был глух. Мысли его бродили далеко. И Зина это почувствовала. - Резко отстранилась.
- Нам поговорить надо, Дима.
- Давай поговорим. А о чем? - ответил он небрежно.
- Как это - о чем? Да ты что, не понимаешь, что так дальше жить нельзя?! Ясно же, ничего у тебя со старателями не вышло. Так что же ты думаешь делать дальше? Я тебя почти не вижу, ничего не знаю о твоих планах.
Дима поежился:
- Какая ты… Сразу уж и упреки… Сказал же Лео: все не так просто, но он обещал…
- Не верю! Ни одному его слову не верю! - выкрикнула Зина гневно. - А ты о том подумал, где я живу? Это проходной двор! Тебе хоть бы что, а мне каждый раз туда возвращаться страшно!
- А что там такое? Что случилось? - в голосе Димы послышалась искренняя тревога. Но Зине уже было все равно.
- Оставайся со своим Лео и делай, что хочешь. Я буду устраиваться сама. Только у меня помощи не проси, если худо придется!
Она оттолкнула его руку, не слушая ничего, свернула в переулок. Теперь только небо, словно бы залитое гранатовым соком, напоминало о празднике. Широкая радость улицы осталась позади.
Дима догнал ее через несколько шагов, но она словно и не замечала его. Ах, как легко было сказать той, случайной попутчице, что Дима все сделает, как захочет она, Зина! И как все трудно на самом деле… А может, он и не любит ее вовсе? Все время пропадает у Вержбловского… И что только тянет его туда?
…На повороте к "транзитке" Дима несмело коснулся ее плеча, попытался заглянуть в глаза:
- Зин, ну перестань, ну не надо. Ладно? Как скажешь, так и сделаю. Не веришь? Честное слово!
Она обернулась, посмотрела на него долгим взглядом, но в сумерках скудно освещенной улочки он не мог рассмотреть выражения ее лица.
- А ведь ты и Лео своему пообещаешь то же самое, горе ты мое, - проговорила она грустно. - Ладно уж, проводил, теперь можешь идти. А завтра пойдем искать работу, больше так жить я не стану.
- Но ты не сердишься?
- Не знаю… Иди. - Она решительно свернула в темный зев двора, ведущего к "транзитке". Дима понял, что ждать больше нечего, и, вздохнув, поплелся к себе. В душе он жалел, что они не зашли к Лео, - что хорошего было ходить по улице и ссориться? Нет, он больше не пойдет к Зине. Хватит без конца выслушивать упреки.
А Зина уже подошла к длинному, светившемуся всеми латаными окнами бараку. Около дверей старик с черными густыми бровями и седым ежиком волос проводил ее цепким взглядом. Из комнаты неслась уже привычная вечерняя разноголосица: кто-то пел, кто-то ругался, кого-то звали и не могли дозваться хмельные, бесшабашные транзитные приятели. "Нет, еще раз подумала Зина, так больше нельзя. Но к кому обратиться? Кто поможет в чужом городе?" И тут же неслышный голос подсказал ей номер телефона, записанного просто так, на всякий случай.
Вспомнилась дорога сюда, вынужденная посадка, тихий, заросший травой аэродром… И высокий человек с невеселыми, но твердыми глазами.
Тогда, заговорив с ним, Зина даже и не предполагала, что придется когда-нибудь просить его о помощи. Просто заинтересовало то, что он - ветеран Синегорска, хорошо знает и город и людей. Она расспрашивала о жизни на Севере, поинтересовалась, правда ли такой там климат ужасный, как говорили в дороге попутчики…
Он ничем не был похож на Вержбловского. Может быть, именно это и утвердило Зину в решении позвонить ему. Будь что будет. От принятого решения стало легче, и она уже почти весело перешагнула порог "транзитки".
Глава III
Валя спустилась по лестнице, которая еще никуда не вела. Дом только снаружи выглядел домом, внутри он оставался безликим: серая штукатурка стен со светлыми шрамами на месте проводки. Ни единого цветного пятна.
Вале всегда нравилось ходить мимо домов, где приходилось работать раньше. Но еще интереснее - заранее представить себе судьбу той или иной комнаты и тех, кто поселится в ней. Ведь так легко сделать комнату веселой или грустной. Светлая полоска бордюра под потолком - и в комнате поселилось солнце, И уже верится, что следом за ним придет и счастье. И когда ее бригаду хвалили в Братске на слетах строителей или еще где-нибудь, она только улыбалась затаенно: как это люди не догадываются, что работает она совсем не ради славы, а именно ради этого всеобщего счастья, частица которого ждет где-то и ее саму.
Пока что на новом месте она не чувствовала себя так уверенно, как в Братске, - очень уж разные по возрасту и интересам люди собрались в бригаде у Маши Большаковой. Сестры-близнецы Надя и Вера, очень похожие, сероглазые и кругло-румяные, как матрешки, только и мечтают сниматься в кино. Они уверены, что не сегодня, так завтра их пригласят на студию и тогда… Что именно "тогда", сестры, кажется, и сами толком не знают - они просто хотят жить весело. Но им и сейчас живется не скучно. Украинка Галя, с тихим, прозрачно-смуглым лицом, часто болеет и ни с кем не дружит. Никто не знает, как она живет. Пробовали навещать ее во время болезни, но она ни с кем не захотела разговаривать. Есть еще немолодые замужние женщины, старые колымчанки, очень похожие чем-то друг на друга. Они даже курят одинаково. Разговоры в обед и после работы тут тоже ведутся не такие, как в Братске. Там ребята смотрели на город, который строили, как на место, где потом будут жить и сами. Здесь многие только и говорят о времени, когда уедут отсюда на "материк". Причем говорят и те, кто живет в городе по двадцать лет, и те, кто прожил от силы год. Все это странно и пока малопонятно Вале. Выходит, что двадцать лет прожиты на чемоданах? Так, что ли? И как работать с полной отдачей, чувствуя себя временной? И если хотят уехать, то почему не уезжают? Из-за денег?
Маша все это объяснила по-своему.
- Ох, Валюта, не пойму я, чего ты от людей хочешь? - Маша на шаг отступила от стены, которую они начали штукатурить вдвоем с Валей. Убедилась, что штукатурка ложится ровно, обернулась к подруге: - Не все такие, как ты. - Обычно прищуренные, почти незаметные Машины глаза вдруг словно вынырнули из-под век и осветили все лицо. Кажется, одна Валя знала, что иногда Маша умеет так улыбаться - одними глазами.
- Помнишь, в Братске про меня тоже девчата говорили - "жадная". И ты вначале вместе с ними… Что ж, я каждому рассказывать стану, что у меня отец инвалидом с войны вернулся, что в семье нас семеро росло и я - старшая? Так вот от "жадности" великой и ходила три года в одном пальтишке, хоть и зарабатывала больше вас всех. Забыла?
- Что ты, Машенька! - Валя ласково коснулась Машиной руки. - Ведь мне-то, когда я из профтехшколы приехала, именно ты помогла… Никогда этого не забуду!
- Так чего ж ты, дуреха, на людей косишься? Разве ты знаешь, что у них, какая нужда? Вот узнаешь всех получше, тогда и суди.
Долго потом обдумывала Валя этот разговор, он помог ей стать ближе к бригаде, к людям, с которыми теперь приходилось работать вместе.
…Валя шла по тропинке, петляющей среди ям и пакетов с цементом. Под ногами мостились обломки досок, плоские камни - временный непрочный путь строителя. Вокруг хаос, из которого только что родился дом. И камни не могут привыкнуть к случившемуся - ошеломленно топорщатся, протестуют.
На повороте, где начиналось шоссе, Валя остановилась. Здесь, на самой обочине, непонятно как уцелел крошечный кусочек тайги: маленькая лиственница, серый камень в белой накипи лишайника, жесткие листья брусники и между ними - серые от пыли ягоды. Мимо проезжали машины, шли люди, а тайга жила своей жизнью. В нее пришла осень: лиственница пожелтела, а лишайник на камне стал совсем белым.
Впереди, по ту сторону шоссе, раскинулся город. Окна светились, но нельзя было понять, то ли в них зажегся свет, то ли отражается медленная северная заря. Сопки канули в тень, только на гребне самой высокой дотлевали лиственницы. Ветер с моря будоражил душу, вызывал нетерпеливое ожидание чуда. В детстве такое бывало с Валей перед грозой: жизнь становилась невыносимой без того, что вот-вот должно прийти неизвестно откуда.
Но тропинка уже довела ее до дверей общежития.
Ничего не случилось.
Валя взбежала по лестнице, на ходу кивнув комендантше тете Поле. Вот и ее комната… Но ее окликнули из другого конца коридора:
- Валя, иди сюда! Дело есть!
Там, придвинув к окну ничейный стол, сидели Надя и Вера.
- Вы что здесь? Кавалеров ждете?
- Тише! - остановила ее Вера, - Это мы ради Маши. К ней гость придет сегодня, и вроде дядька хороший, шофер один. Она тебе что, не сказала разве?
Валя растерянно промолчала. У Маши, у ее Маши-мамы, появился друг? Конечно, Валя знала, что Маше уже тридцать, но… как же без нее? Тут же ей стало стыдно за свои мысли: радоваться надо! Ну сколько же Маше еще быть одной?
- Так пойдемте к другим? - предложила Валя сестрам.
- Не хочется… Посиди с нами здесь, тут хорошо, сопки видно, а потом что-нибудь придумаем.
Валя уселась рядом с Верой.
Из комнаты выглянула Маша, нарядная, с чужим накрашенным лицом.
- Ох, и Валюша здесь! Вы уж меня извините, девочки, так нервничаю - просто извелась вся. Хоть ты, Валя, мне скажи: хороший он, можно ему верить? Так посмотрю - ничего вроде, обходительный, непьющий, а как уйдет - места не нахожу.
Валя не успела ответить: в конце коридора появился бритый коренастый человек. Широкие скулы, казалось, так и выпирали из-под туго натянутой кожи.
- Ой, девочки, он! - Маша исчезла в комнате.
Одна из сестер, сидевшая рядом с Валей, тут же соскочила со стола:
- Пойду в пятнадцатую, они там ужин состряпали. Приглашали.
Вторая отправилась следом.
Валя задержалась. Постояла с минуту, глядя в окно.
Сумерки незаметно перешли в тьму осеннего вечера. Ничего за окном не разобрать. Только очень далеко петлял по сопке огонек. Словно кто-то шел с фонарем, но куда и зачем - неизвестно.
Валя вздохнула, поправила волосы и пошла следом за сестрами. На пороге комнаты она обернулась: видимый из окна огонек забирался все выше и выше, будто хотел уйти в небо.
В комнате пахло жареной картошкой и сельдью - дежурным ужином общежития. Вполголоса играл проигрыватель, и сестры в одних чулках, чтобы не шуметь, оттопывали шейк.
Девочек, живших в пятнадцатой, Валя знала мало, и ей стало не по себе: зачем пришла? У них тут, кажется, тоже гостей ждут, вон даже бутылка портвейна откуда-то взялась. Но неугомонные сестры уже тащили ее за стол:
- Сюда, сюда, с нами садись!
Валя подчинилась.
За столом скоро стало очень шумно, говорили все сразу. Потом принесли гитару, но на ней никто не умел играть толком. Кого-то ждали, но этот "кто-то" не шел, и девушкам стало скучно. Решили пойти к морю, погулять. Валя и тут пошла вместе со всеми, словно бы и не по своему желанию, а так, как все.
Ее удивляло собственное настроение. В чем дело? Чуда не произошло? Но сколько раз и прежде ее обманывала случайная игра света или далекая музыка. Стоит ли впадать в уныние по таким пустякам? Маша… нет, все не то. Скорее это тот случай с самолетом. Он поселил в ее душе не страх, а как бы тень страха, но тень эта падала на всю ее сегодняшнюю жизнь и гасила в ней радостные краски. Как от нее уйти?
На спуске к морю уже не было ярких фонарей. Редкие лампочки на столбах светили самим себе. Над серой гладью бухты опрокинулось звездное небо, на воде платиновым холодным светом сияли огни сейнеров. Гладь воды затянула невидимая сверху пелена тумана, и лишенные отражений огни повисли между небом и морем. Мерно накатывались на берег волны, обдавая лицо живительным запахом моря.
Выглаженный морем песок белел, как снеговина. Каждый предмет на нем виднелся издалека: размочаленное прибоем бревно, рыбацкий якорь, пучки водорослей с похрустывающими пузырьками воздуха, черный остов кунгаса.