И жизнь пошла ровно. В этой жизни самой большой и неомрачимой радостью был Вовка. За окном блекли и погасали теплые краски, за окном простиралась холодная и неприглядная осень, медленно и жестоко переходящая в зиму. И солнце, давно уже переставшее греть, сеяло тусклые и холодные лучи. A в комнатке у Марии от Вовки, от его светлого созревания словно согревающее сияние трепетало. Вовкин непонятный лепет, его беспричинные улыбки, вот то, как он барахтался, освобожденный от одеяльца, и сучил ножками и тянул крошечные кулаки к влажному рту, - вот все это будило теплую усмешку, веселило, радовало.
- Человечина растет! - широко улыбаясь, говорил Александр Евгеньевич, следя за Вовкой.
- Советский полноправный и свободный гражданин! - усмехался Сорокосабель, слушая из-за своей перегородки Вовкин бесцеремонный и властный крик.
- Он гугулькает со мной, - утверждала серьезно Наталка, - со мной он, тетя, разговаривает. Все, все гаравит!
Мария впитывала в себя все, что исходило от Вовки, все, что касалось его, и широкая материнская гордость поднимала ее, делала сильной, уверенной, зрелой. Наполняя день свой работой - и вузовской, и той, которую она брала себе на дом, она ни на минуту не выпускала из своего внимания Вовку. Она отрывалась от стола с бумагами и бежала к его кроватке, когда он бодрствовал и тихо сопел, уставившись взглядом в потолок; она вслушивалась в его ровное дыхание, когда он тихо спал. Она нежно напевала над ним или вела тихие бесконечные, бестолковые беседы, когда он капризничал и заливался громким криком. Она была целиком, до-отказа переполнена им, этим растущим человеком, ее сыном, Вовкой.
Однажды Александр Евгеньевич полушутя, полусерьезно сказал ей:
- Я начинаю ревновать тебя к Вовке. Этот шпингалет совершенно вытесняет меня из твоего сердца.
- Я мать, - слегка сконфузившись, пояснила Мария. - Его я люблю, как мать. А тебя...
- Меня как супруга? - посмеиваясь глазами, нарочно употребил это неуклюжее слово Александр Евгеньевич. - По привычке?
- Нет, Саша! - зарделась Мария. - Не по привычке... Ты мне очень-очень родной. Ну, а Вовка... Ведь это моя кровь.
- Кровь, кровь! - недовольно повторил Александр Евгеньевич. - Какие ты слова тяжелые да старинные говоришь. Будто старуха. Вот я ведь тоже Вовку люблю. И. может, не меньше твоего. При чем тут кровь! Тут другое.
- Многое. Дружба, воспитание, общие интересы. Вот, что создает любовь.
- А что же другое?
Мария лукаво сверкнула глазами:
- Какие же у тебя с Вовкой общие интересы?
- Ах ты жиганка! - рассмеялся Александр Евгеньевич. - Ловишь меня! Лови! Но все-таки ты не права. Знаешь, в тебе есть еще мною от старинки. Каким путем это в тебя влезло, не знаю. Но есть. А потом ты как-то сторонишься настоящей жизни. Замкнулась ты в себя, в личное свое, в Вовку...
- У меня времени нехватает.
- Нет, погоди, поговорим по-серьезному. Я давно хотел тебе о многом сказать...
- О моих недостатках? - исподлобья взглянула на него Мария.
- Не о недостатках, а об ошибках. Исправлять их нужно. Давай, Маруся, исправлять их вместе! Давай я буду тебе вроде старшего товарища. Ты меня слушайся. Я плохому тебя не научу. Я тебя крепко люблю! Крепко.
- Учи, - наклонила голову Мария.- Я не отказываюсь. Я тоже... тебя... люблю...
25.
Александр Евгеньевич заговорил об ошибках Марии неспроста. При всей его привязанности к ней, при всей его любви к Марии, он не мог не подмечать за нею на каждом шагу мелкие черточки, незначительные поступки или мимолетные рассуждения, шедшие в разрез с его жизненными установками, с его пониманием и приятием мира. Ему были непонятны и чужды ее колебания по поводу совместной жизни с ним. Он не понимал почему она так близко принимает к сердцу присутствие где-то на стороне отца Вовки, Николая, почему она придает такое большое значение "голосу крови", вот тому, что Вовка не родной ему, Александру Евгеньевичу. Он не понимал всего этого, как не понимал и того, что Мария - молодая, свежая, едва вступившая в жизнь, не спаяна крепко и органически с окружающей ее действительностью, чуждается вузовской и всяческой общественности и замыкает себя в своих четырех стенах. Не понимал этого и протестовал против этого. И сам для себя решил, что этого больше не должно быть.
Он начал действовать.
Не ограничиваясь разговорами, он стал втягивать Марию в свою собственную жизнь. Однажды он вытащил ее с собою на собрание на заводе, на котором работал до командировки в вуз. Мария сначала отказывалась, ссылаясь на то, что ей не на кого оставить Вовку. Но Александр Евгеньевич и тут нашелся.
- Мы попросим Феклу Петровну приглядеть за ним.
Они пришли на завод, когда в заводском клубе было уже полно народу. Солодуха встретили шумно, как своего, как любимого.
- А, Саша! Пролезай сюды! К нам!
- Здорово, инженер! Тискайся к нам!
- Солодух, братище! Как дышишь?
Марию ошеломила такая встреча. Она знала об Александре Евгеньевиче очень мало, только почти то, что он был рабочий на заводе и оттуда получил командировку в вуз. Она и не подозревала, что его где-то любят, что у него есть теплая среда, в которой его по-своему высоко ценят. Растерянно и смущенно оглядывалась она и, чувствуя на себе любопытные, испытующие взгляды, начинала раскаиваться, что пришла сюда. Александр Евгеньевич заметил ее смятение и шепнул ободряюще:
- Не стесняйся! Они парни хорошие!
Собрание было посвящено производственным делам завода. Для Марии то, о чем говорили и докладчик, и выступавшие после него рабочие, было чуждо и малопонятно. Она скучала и с тоскою поглядывала по сторонам. Но Александр Евгеньевич впитывал в себя происходящее вокруг них с какой-то жадностью. Ноздри его раздувались, словно он с наслаждением вдыхал в себя родной и любимый запах, лицо его играло улыбками, иногда он хмурился, порывался вперед, вытаскивал блок-нот и быстро что-то в него записывал, иногда удовлетворенно покачивал головой и вместе с другими выкрикивал:
- Правильно!
Когда он вырвал из блок-нота листок и, быстро написав на нем несколько слов, передал сидящим в переднем углу, Мария шепотом спросила:
- Ты что это?
- Буду выступать, - озабоченно ответил Солодух и снова весь насторожился.
Потом из президиума назвали его фамилию, и Мария обожглась тревогой и неожиданностью, когда раздались дружные хлопки.
Александр Евгеньевич вышел на сцену уверенно, слегка улыбаясь и разбирая на ходу свои записи.
"Как он спокоен!" - удивленно подумала Мария, и неожиданная гордость согрела ей сердце. Александр Евгеньевич привычным движением взъерошил волосы на голове, широко улыбнулся и заговорил. Он говорил просто, вот так же, как разговаривал с Марией, с другими. Словно не в туго набитом людьми заводском клубе выступал он, а сидел где-нибудь среди близких и давнишних товарищей и толковал с ними о знакомых, о родных, о трогающих его до глубины души вещах. У Марии широко раскрылись глаза, и она стала вслушиваться в слова Александра Евгеньевича. Машины, производительность труда, нормы, достижения и ошибки, успехи и прорывы - вот, что она услышала и в чем не могла разобраться. Но окружающие, видела она, слушали Солодуха внимательно, окружающим были понятны и обычны эти необычные и малопонятные слова, понятия, приводимые Александром Евгеньевичем примеры. В широко раскрытых глазах Марии засветились теплые огоньки. Солодух выростал в ее глазах, становился героем. И когда он кончил говорить и кругом всплеснулся ливень аплодисментов, она не выдержала и тоже захлопала.
- Как ты хорошо говорил! - прошептала она Александру Евгеньевичу, освобождая для него пошире место возле себя.
- Что ты! Какой я оратор! - засмеялся Солодух, но в глазах его блеснул радостный лучик. Ему приятна была ее похвала.
После этого собрания Александр Евгеньевич затащил Марию в читалку своего института, а потом однажды, когда ему захотелось, чтобы она прочла одну книгу, находившуюся у него на квартире, привел ее к себе в комнату.
Это было впервые, что Мария появилась у него. Она почему-то слегка смущалась, входя в комнату Солодуха.
- Вот, гляди, - сказал Александр Евгеньевич, - это мое логово.
Мария жадно оглядела стены, узкую кровать, стол, полки, уставленные книгами, портреты на стенах.
- Хорошо у тебя, Саша, - похвалила она. - Чисто, светло... как у девушки.
- Холостая квартира! - пояснил Александр Евгеньевич. - А чистоту у меня хозяйка квартирная наблюдает. Я сам бы не смог.
Комната была большая, значительно больше, чем у Марии. Одна стена была совершенно свободная, как будто Александр Евгеньевич освободил ее для чьей-то кровати. Когда Мария взглянула на это место, а потом встретилась глазами с Александрам Евгеньевичем, он добродушно, широко улыбнулся и тихо произнес:
- Тебя это ждет, Маруся. Видишь, места всем нам хватит!
- Ну зачем это? - вспыхнула Мария, неуверенно взглянув на Солодуха и сразу же опуская глаза.
- Зачем? - усмехнулся Александр Евгеньевич. - А зачем нам жить на разных квартирах? К чему это?
Он заглядывал ей в глаза, а она прятала их от него и молчала. И, поняв, что не нужно настаивать на своем, Александр Евгеньевич оставил этот разговор.
- Ну, садись будь гостьей! Я тебя стану угощать!
Мария облегченно вздохнула и они стали весело болтать о пустяках, о тысяче вздорных, но милых и веселых вещей.
Уходила Мария от Александра Евгеньевича оживленная, согретая его лаской. Он пошел ее провожать и на прощанье, дурачась, сказал:
- Заходите, пожалуйста! Милости просим, почаще!
26.
В морозный, сверкающий снегам день Мария вернулась продрогшая и иззябшая домой и была встречена слесаршей еще в дверях:
- Вы не пугайтесь только, но у Вовки жар приключился. Надо бы за доктором...
У Марии сердце сжалось от страха, от боли. Она кинулась к Вовке. Ребенок лежал на кроватке, разметавшись и весь горя. Личико его было красно, глаза полузакрыты. Дышал он хрипло, с трудом.
- Вовочка, капелька моя! - прижалась она к ребенку. - Что с тобою?
Фекла Петровна, вошедшая следом за Марией, осторожно, но настойчиво посоветовала:
- Доктора звать скорее надо. Может, пустяки, но все-таки... У меня дом не на кого без вас было оставить. А теперь я сбегаю.
Пока слесарша ходила за доктором, Мария растерянно и как-то обреченно опустилась на стул возле Вовки и принялась с тревогой и ужасом глядеть в его лицо. У ней не было мыслей, она ни о чем не думала, но страх, холодный и неотвратимый страх сцепил ей горло, впился в нее и наполнил ее всю. И губы ее бессознательно шептали:
- Вовочка... капелька моя... Вовочка...
Доктор, молодой, жизнерадостный, почти студент, наполнил комнатку движением, шумом и говором. Скользнув быстрым, но внимательным взглядом по Марии, он подошел к Вовке, сдернул с него одеяльце, обнажил его, потрогал живот, потом потребовал чайную ложечку, полез ею Вовке в горло. И Вовка забился в его руках, закашлялся, отчаянно и мучительно заплакал. Это всколыхнуло Марию. Испуганно метнулась она к доктору:
- Ему больно! Осторожно!..
- Ничего, - успокоил ее доктор. - Вот и готово... У парня пустяки. Ангина. Будете полоскать ему горлышко и все пройдет.
Успокоенная доктором, Мария до вечера не отходила от Вовки, пыталась полоскать ему горлышко, кормила его, брала на руки и, напевая, баюкала. Но Вовка не успокаивался. Он попрежнему горел, метался и плакал.
Александр Евгеньевич, придя вечером, застал Марию измученной и горящей тревогою. Он осмотрел Вовку, расспросил про доктора, задумался, покрутил головою.
- Приведу я, Маруся, другого врача. Не ошибся ли этот?
- Ты что подозреваешь? - кинулась к нему Мария и заглянула с тоскою в его глаза.
- Я ведь не врач... - мягко и осторожно успокоил он ее. - Видать, Вовку здорово хватило. Простудился, наверное.
Второй врач, которого привел Александр Евгеньевич, занялся Вовкой основательнее. Он выслушал, выстукал его. Он заглянул ему в горло. Потом тщательно вымыл свои руки и, вытирая их поданным Марией полотенцем, коротко произнес:
- Дифтерит.
Это слово упало на Марию как разящий удар.
- О-о! - простонала она, умоляюще протянув руки к врачу. - Это безнадежно?
- Ничего нет безнадежного, - поучительно ответил доктор. - Будем лечить.
Потянулись тревожные, мучительные дни. Вся жизнь отодвинулась куда-то в сторону. Все заслонилось этой болезнью Вовки, сжигавшей его, медленно, но верно убивавшей его. Мария забыла обо всем. Для нее перестали существовать и работа, и радость, и отдых, и даже Солодух. Не отходя от постели ребенка, она делала все, что прописывал врач, она дежурила ночами, не смыкая глаз, она выбивалась из сил для того, чтобы спасти Вовку. И порою ей уже начинало казаться, что она победила недуг, что Вовка стал меньше задыхаться, что жар у него понизился. Но это только ей так казалось. Болезнь делала свое дело.
А у слесаря на его половине было смятение. Там боялись за своих ребят, боялись, как бы болезнь не схватила Наталку или Степку. Там осторожно поговаривали о том, что лучше бы Вовку отправить в больницу, где и уход лучше и где он не представлял бы ни для кого никакой опасности. И напуганные болезнью хозяева Марии отправили своих ребят куда-то к друзьям.
Александр Евгеньевич всеми силами старался разделить с Марией ее старания по уходу за больным. Запустив часть своих занятий, бросив работу, он часами просиживал возле Вовки рядом с Марией. Он ходил в аптеку за лекарствами, приводил врача, беспокоился о каждой мелочи. Он был рядом с Марией, а та его как-будто и не замечала. Та знала только одного Вовку, его боль, его сгорание, его стоны.
И у Александра Евгеньевича порою вспыхивало невольное раздражение против такой отрешенности. В редкие мгновения, когда Вовка затихал и когда Мария могла хоть не надолго передохнуть, он привлекал к себе ее и мягко упрекал:
- Нельзя же так. Ведь ты вся изведешься. Разве весь мир заключается только в ребенке?
- Это мой ребенок. Мой сын... - упрямо твердила Мария, уклоняясь от его ласк и возвращаясь снова к Вовке.
27.
Ночью, на шестой день болезни, Вовка стал задыхаться. Мария услыхала его потрясающий хрип, бросилась к нему и при свете покачнувшейся от ее стремительного движения лампочки, увидала багровеющее личико ребенка и закатившиеся глазки. Она почувствовала жестокий толчок в сердце, кровь широко хлынула ей в голову. Она закричала. На крик прибежали слесарша и Сорокосабель. Они взглянули на Вовку и быстро переглянулись между собой. Но как ни мимолетен, как ни украдчив был этот взгляд, которым они взволнованно обменялись, Мария сразу же прочла в нем безошибочно:
- Вовка умирает!
И она крикнула этими словами, и голос у нее был какой-то чужой, хриплый и исступленный.
- Умирает!.. Глядите, умирает! Да помогите же!..
Сорокосабель ушел куда-то, а слесарша стала метаться от ребенка к Марии и обратно. Она делала что-то ненужное и лишнее, она говорила нелепые и неубедительные слова. Она пыталась одновременно и успокоить Марию и помочь Вовке. Но Мария не успокаивалась, а Вовка умирал.
Александр Евгеньевич, за которым догадливо сбегал слесарь, пришел уже тогда, когда для всех было очевидно, что ребенок погибает. У Александра Евгеньевича побледнели щеки, он с горестью взглянул на бившееся в конвульсиях измученное тельце Вовки, и на вопль Марии, горе которой усилилось, как только она заметила его приход, он тихо сказал:
- Успокойся. Маруся... Ничего не поделаешь...
- Да помоги же ты! - возмущенно, не помня себя от горя, крикнула Мария.
- Помоги ему!.. Помоги ему! Что вы молчите?!
Эта ночь была тягостной для всех. И что-то вроде облегчения и долгожданного успокоения наступило лишь тогда, когда ребенок, протрепетав и протяжно-прерывисто прохрипев, вытянулся, внезапно стал неподвижным и тихим. Только смерть Вовки оборвала смятение и тягостную сутолоку, которая трепетала вокруг него и над ним целую ночь.
В окно слабо просочился тусклый зимний день. Свет электрической лампочки стал красноватым и неверным. На лицах появились серые тени. Серая тень легла на обострившееся, застывшее личико Вовки.
Мария припала к его тельцу, охватила его в жестком и цепком объятии и, сотрясаясь от рыданий, выплакивала над ним последние слезы. Солодух положил на ее вздрагивающее плечо теплую руку. Фекла Петровна тихо шепнула ему:
- Не трожьте ее. Пусть поплачет. Пусть по-хорошему поплачет.
28.
Путь на кладбище вел путанными улицами и переулками. И одной из таких улиц была та, на которой до переезда к слесарю жила Мария.
Маленький гробик везли на белых дрогах и за ним двигалась небольшая кучка провожающих. Марию вела под руку Валентина. А сзади шли Александр Евгеньевич и Николай.
Николай узнал о болезни Вовки поздно, дня за три до его смерти. Он явился тогда к Марии, но был встречен у дверей предостерегающим возгласом:
- Дифтерит.
И вспомнив, что дома у него дети, которые могут легко заразиться и захворать, он не зашел к больному, захлопнул дверь и стал расспрашивать о Вовке Феклу Петровну. Теперь он попал на похороны. Мария, казалось, не замечала его. Она вообще, повидимому, ничего не видела, ни на что не глядела,
Не видела она и знакомых домов, мимо которых совершал свой последний путь притихший и холодный Вовка. Не видела дома, где так много перетерпела, не видела высылавших из ворот любопытных.
А там, возле ворот, собрались женщины и ребятишки. Они жадно глядели на чужую беду, на чужое горе. Они выходили на средину улицы, чтобы хорошенько разглядеть покойника и провожающих. Чтобы высмотреть, много ли и горько ли плачут родственники. И когда они узнали Марию и поняли, кого она хоронит и кто вместе с нею сопровождает на кладбище маленький гробик, они вспыхнули жадным оживлением. Девчонки быстрыми ласточками понеслись от гроба к своим, возбужденно пропищали что-то. Женщины вытянули шеи, глаза у них засверкали, они возбудились, ожили.
- А-а! Не уберегла маленького! Заморила!
- Такая разве уберегет! Да никогда!..
- Глядите-ка, гляньте! Оба хахаля провожают. Вот бесстыдство-то! Оба! Ни стыда, ни совести у них нет!
Захлебываясь от возбуждения, от радостного какого-то негодования, женщины отошли от своих ворот, двинулись в стороне за гробом, понесли за ним, за мертвым Вовкой, свою хитрую, пыльную мудрость, свою затасканную изъеденную временем правду. Девчонки кружились перед ними, подбегали к дрогам, заглядывали на Марию, на Александра Евгеньевича, на других. У девчонок был радостно восторженный вид.
Мария ничего не замечала. Солодух, почувствовав нездоровое любопытство окружающих и уловив несколько громких возгласов, нахмурился, но промолчал. Он только быстро взглянул на Марию, но, установив, что до нее не доходит это праздное и нелепое любопытство баб, успокоился.
Дроги с гробом завернули за угол. За углом, сзади, остались женщины и девчонки, сзади остался старый двор, дымчатые от ветхости ворота и длинная лавка у калитки. Впереди, за взбиравшейся в гору улицей виднелись белая стена и голые деревья кладбища.