– Вижу, рад вам Жухлицкий не будет,- заметил Серов.
– М–да, видимо…
– Милиция ненадежна,- размышлял Серов.- Совет, надо думать, сильно ослаблен… Нелегко вам придется. Чем, скажем, вы намерены воздействовать на этого вашего Жухлицкого, если он заартачится?
– Вот за этим я и пришел к вам,- сказал Зверев.- Таежный Совет просит у Центросибири оружие…
Серов кивнул, с интересом посмотрел на молодого инженера.
– И что вы хотите?
– Мне кажется…- нерешительно продолжал Зверев.- Центросибирь в Иркутске… до бога, как говорят, далеко, а мы все же ближе. Я мог бы увезти с собой эти винтовки.
И тут Серов вдруг захохотал. Он смеялся долго, с видимым удовольствием и столь заразительно, что Зверев, растерянно вставший было сначала, тоже вдруг невольно повеселел.
– Ох… вы уж на меня не сердитесь, дорогой Алексей Платонович,- сказал наконец Серов, вытирая платком выступившие слезы.- Давно я так не смеялся. Да вы садитесь, садитесь… Как вы мне давеча говорили?.. "Я не большевик, но готов и дальше сотрудничать с вами, поскольку вижу, что ваши цели не противоречат интересам России"? Голубчик, да какой же вы небольшевик, коль готовы оружием подавлять контрреволюцию. - Серов снова засмеялся.
Зверев смущенно покашлял.
– Видите ли, я вырос в семье петербургского профессора. Меня с детства готовили к ученой карьере. Политика не поощрялась моим отцом.
– А как же вы, профессорский сын, попали в Сибирь?- удивился Серов.
– Окончание мной Петербургского Горного института совпало с началом германской войны,- объяснил Зверев.- Я решил, что должен как–то практически быть полезным родине, и уехал на рудники Урала. А оттуда попал в Забайкалье.
– Лет этак двадцать назад из вас вышел бы лихой террорист. Да–да, уверяю вас! - воскликнул председатель Совета.- Вы думаете, бомбы в царей бросали закоренелые злодеи? Ничуть! Самые что ни на есть интеллигентные, благородные сердцем юноши… Да, ведь мы говорили об оружии? Хорошо, постараюсь помочь. Кстати, с кем едете?
– Один, если не найду попутчика.
– Как - один? - поразился Серов.- Голубчик, вы что–то совсем нескладное надумали. Так нельзя! - Серов на минуту задумался.- Знаете, я вам дам одного человека. Бурят, из кударинских казаков. Убил в свое время вахмистра и бежал за кордон. Много лет скитался по Внутренней Монголии, Маньчжурии, служил в монастыре, торговал, был даже одно время в шайке разбойников - хунхузов. Одним словом, перевидал предостаточно.
После революции возвратился в родные места. Сейчас служит здесь в Красной гвардии. Надежный и отчаянно храбрый человек. И стрелок отменный,- счел необходимым особо подчеркнуть Серов.- Для вас будет весьма полезен. Но,- лукаво усмехнувшись, он поднял палец,- услуга за услугу.
– Если в моих силах…
– В силах, в силах,- успокоил Серов.- Вернувшись, вы напишете большой статистико–экономический очерк о Золотой тайге.
– Согласен.
– Но не просто очерк. Я попрошу, чтобы вы нарисовали перед читателем яркую картину будущего Золотой тайги.
– Ну, это уже много сложнее,- Зверев с сомнением покачал головой.- Утопии не по моей части…
– Почему же утопии? Строгий инженерный расчет. Расскажите об электричестве и совершенных горных механизмах на приисках, об огромных заводах и городах в тайге, о железной дороге, пересекшей дикие ныне места. Разве это утопия? Да вот, извольте послушать,- Серов оживился и полез в ящик стола.- После прошлой нашей беседы - помните, Алексей Платонович? - я решил сам почитать о северных наших краях. Найти, к сожалению, удалось немного, но и этого хватило, чтобы пробудить живейший интерес… Вот и они!
Серов извлек несколько книжек в дешевых картонных переплетах и торопливо перелистал одну из них.
– Это,- объяснил он,- брошюра генерала Хлыновского "Угроза Сибирскому Востоку", написанная под сугубо военным псевдонимом "Часовой". Касаясь проекта постройки железной дороги, проходящей через наш север к Амурской железной дороге, он утверждает, что…- Серов, близоруко сощурившись, прочитал отчетливым голосом:- "…стратегическая, экономическая и политическая роль Северо–Байкальского пути так огромна в целях сохранения наших дальневосточных окраин, нашего военного престижа и военной чести, что скорейшая постройка его будет равносильна спасению отечества в годину бедствия".
Председатель поднял крупную, изрядно уже поседевшую голову, усмехнулся.
– Генерал, конечно, рассуждает по–генеральски. Нам он не указ, но то, что казалось реальным еще при самодержавии, тем паче может быть совершено освободившимся народом в целях чисто мирных… Или вот инженер Половников… Вы его, верно, должны знать?
– Да, я слышал о нем,- сказал Зверев, устраиваясь поудобнее в обширном кожаном кресле, ранее украшавшем, вероятно, кабинет какого–нибудь гильдейского купчины.- Лет десять назад он вел изыскания на предмет прокладки железной дороги от Иркутска до Бодайбо.
– Совершенно справедливо. Вот послушайте, что он писал: "Для нас должен быть особенно поучителен пример американцев, которые не задумываются сооружать все новые и новые железнодорожные линии по самым диким, неведомым районам, совершенно ненаселенными, казалось бы, не обеспечивающим ни одной тонны груза. И как по волшебству, край тотчас расцветает, открывается целый ряд новых предприятий, обнаруживается неистощимый запас нетронутых богатств; дикий и незаселенный край превращается в культурный промышленный район с богатейшими предприятиями, новыми городами и миллионами жителей. У нас же хотят поступать почему–то совершенно наоборот: сначала хотят достигнуть какими–то неведомыми, чудесными средствами развития края до крупного грузооборота и тогда только сооружать пути сообщения. Важно иметь только малейший залог того, что данный район таит в себе какие–либо естественные богатства: горно–промышленные, земледельческие или какие–либо другие, и уже судьба дороги должна быть обеспечена"… Вот так–с. И что вы о сем думаете?
– Нечто подобное, помнится, высказывали друзья моего отца, инженеры, профессора, собиравшиеся у нас на квартире,- Зверев с чуть грустной улыбкой человека, вспоминающего минувшее, взглянул за окно на неистовые краски заката.- Главное препятствие они усматривали в самодержавном образе правления в России.
– Вот видите,- удовлетворенно заметил Серов.- То препятствие устранено. Временное правительство, думается, соблазнялось примером Америки. Но это все равно что, сняв один хомут, тут же надеть другой, и не менее тяжкий… А вот деловитость людей инженерного толка нам весьма необходима. Скажем, железная дорога в северной тайге. Окупится ли она? И за счет чего? Золота? Его у нас копают с середины прошлого века и берут пудов по пятьдесят в год, так?
– Примерно… Но год на год, конечно, не приходится.
– Хорошо, и добыто за истекшее время около двух с половиной тысяч пудов. Согласитесь, немало. Но по отзыву горного инженера Боголюбского,- Серов легонько похлопал по лежавшим перед ним книжкам,- об иссякании золотых запасов не может быть и речи, ибо пески с содержанием пять - пятнадцать долей встречаются всюду, и не только в долинах, руслах, но даже на увалах. Что сие значит, вы, конечно, понимаете лучше меня.
– Да, край тот богат бесспорно,- кивнул Зверев.- Золото, платина, лес, пушнина. Возможны железо, медь, уголь. Я уж не говорю о минеральных источниках, могущих снискать краю славу второго Пятигорска. Но он и суров: годовые колебания температур лежат между пятьюдесятью градусами ниже и выше нуля по шкале Реомюра. Вечная мерзлота… Впрочем, я согласен написать очерк. Вы меня убедили: в России сегодняшнего дня можно и должно думать о будущем.
ГЛАВА 3
Комната, где оказался Аркадий Борисович Жухлицкий, была совсем пуста - только глухие стены, ни единого окна. И в пустой этой комнате, в дальнем ее углу, стоял, отвернувшись, голый человек. Невесть откуда сочившийся свет был безжизнен и тускл, но Аркадий Борисович ясно видел, что голова у этого человека по–каторжному обрита, что неподвижен он и холоден, как мертвец. Да, на труп он походил, на труп, который зачем–то прислонили к стене. И едва пронеслась мысль: "Кто, кто это, господи?" - как тело вдруг стало медленно поворачиваться, поворачиваться и, наконец, повернулось. Но не лицо, пусть даже и страшное, мертвое, предстало взору потрясенного Аркадия Борисовича, а все тот же слепой обритый затылок, та же холодная голая спина. Жухлицкий обмер, облился ледяным потом, ощутил, что жизнь покидает его. Рванулся было, но все члены будто вмиг обратились в вату, крикнул, но остановился в горле крик. И эта смертельная жуть все тянулась и тянулась, и не было ей пи конца ни края…
Наконец он проснулся - даже не проснулся, а выполз из сна. Так помертвевший путник выползает из бездонной трясины, уцепившись за случайный куст. Мучительный стон еще тянулся из его губ, билось сердце, отдаваясь во всем теле, мокрое от пота белье вязало, словно путы..
Середина ночи. Мертвая тишина стояла в доме и за окнами, и даже песий брех в отдалении не нарушал ее.
Аркадий Борисович рывком сбросил одеяло, нарочито громко ступая, чтобы подбодрить себя, подошел к столу и на ощупь зажег свечи. Чуть подрагивая, вздыбились несть огненных язычков. Темнота отпрянула и затаилась в углах, под креслами, всосалась в складки тяжелых бархатных портьер. И липкий страх, переполнявший Аркадия Борисовича, хоть и не пропал совсем, но тоже отступы куда–то в дальние закоулки души.
Аркадий Борисович почувствовал озноб, не глядя взял с кресла мохнатый теплый халат, набросил на плечи.
– Черт знает, что за сон! - содрогнувшись, пробормотал он.- Привидится же такое…
Открыв одну из многочисленных дверец огромного резного шкафа, занимавшего всю стену, он извлек бутылку коньяка. Дрожащей рукой налил, выпил рюмку, вторую, плотнее запахнул халат и, закрыв глаза, подождал, пока жар, опаливший желудок, разойдется по телу.
Тишина была такая, что отдавалась звоном в ушах. И в этой тишине он с необыкновенной ясностью вдруг представил себя в образе одинокого измученного человека, затерянного в огромной ночи и огражденного от нее лишь жалким светом гаснущего костра, а вокруг - на сотни верст ни живой души, ни людского жилья, только немые деревья бесчисленными рядами дыбятся в страхе над истлевшими костями тысяч охотников за золотом.
Аркадий Борисович стряхнул оцепенение и с решимостью отчаяния стал ловить звук, перед которым он испытывал суеверную боязнь. Да, он никуда не делся, он был тут - негромкое размеренное постукивание старинных часов "Универсаль–гонг". Часы эти принадлежали еще его отцу, Борису Борисовичу, а до него - молодой вдове читинского золотопромышленника, которую, как говорили, серый ростовщик довел до самоубийства. Борис Борисович - непонятно почему - дорожил иноземной механикой в громоздком резном футляре и даже привез часы сюда, в таежную глухомань. Много лет они служили исправно, негромкими медными ударами отсчитывали положенные часы и одним - каждые полчаса. Ход их был всегда точен, а бой - благозвучен и чист. Но дней за десять до кончины Бориса Борисовича что–то случилось в таинственном нутре "Универсаль–гонга": прежде чем ударить, они мучительно хрипели, стрелки судорожно вздрагивали и лишь после раздавался не удар даже, а какой–то сиплый стон. Произошло это в один из редких приездов Бориса Борисовича на Чирокан - он последние годы почти безвыездно жил в Баргузине, доверив надзор за своими более чем сорока золотоносными площадями сыну, Аркадию Борисовичу. Долго молчал старший Жухлицкий перед захандрившими часами и, вздыхая, покачивал головой. О чем он думал? О том ли, что много-много лет подряд будил его по ночам бой "Универсаль–гонга", и под мягкий их перестук то тончайшей паутиной, то тяжкой цепью тянулась одна только мысль - о деньгах, о золоте? Или о том, что до обидного коротка человеческая жизнь и несправедлив бог, если только он есть: столько молодых, здоровых лет пришлись на нищету и унижение, а когда явились богатство и власть, не осталось уже ни телесных сил, ни желаний, когда–то сжигавших его?..
Два дня после этого был Борис Борисович задумчив и тих, а на третий хватил его удар. Может, и выходил бы его какой ни на есть лекаришка, будь он в Чирокане, но Борис Борисович никогда не торопился заводить на приисках ни школ, ни больниц - боялся лишней траты. На десятый день Борис Борисович скончался, невнятно повелев коснеющим языком похоронить его в Баргузине, на особом кладбище, где покоились многие скороспелые таежные богачи. Все время, пока мучился, отходя, Борис Борисович, "Универсаль–гонг" через каждые полчаса хрипел так страдальчески, что домашние и глядеть–то на них стали опасаться. Аркадий Борисович вознамерился остановить их, но отец взглядом запретил ему это. А в ночь, когда скончался старый хозяин, случилось уж совсем диковинное: маятник исправно отстукивал свое, а вот стрелки стояли на месте. Но стоило только саням, везущим наспех сколоченный лиственничный гроб, скрыться в февральской морозной метели, как часы вдруг ликующе и чисто пробили двенадцать раз подряд. С тех пор минуло восемь лет, и часы все время шли с исправностью безупречной.
Аркадий Борисович снова наполнил рюмку, но пить не стал, дожидаясь с нутряной дрожью, когда пробьют проклятые часы.
Прошло, наверно, полгода, как ночи - слава богу, не каждая - стали для него порой кошмаров. Днем, на людях, он еще держался. При свете дня он был прежним Жухлицким, всесильным хозяином Золотой тайги: со всеми тверд, снисходительно благодушен; ум, как всегда, остер, а воля крепка. Чего стоило хотя бы выселение из тайги почти пятисот русских старателей - степенных отцов с чадами и домочадцами, одиноких шатунов, привыкших жить от фарта до фарта, и охочей до чужого золота расхристанной варнацкой сволочи, которая рыскала с прииска на прииск, нигде подолгу не задерживаясь. Когда весть об Октябрьском перевороте в Петрограде докатилась до таежного Чирокана, Жухлицкий сразу смекнул, что ничего хорошего дальше ждать не приходится. Полтыщи раздетых, разутых и полуголодных мужиков да сотни две бабья с детвой - это ли не страшно? Стоит их только распалить, а там уж им никакого удержу не будет. Аркадий Борисович спешно отрядил в начале зимы верных людей в Читу и Харбин со строгим наказом прекратить на время подвоз в Золотую тайгу продуктов и снаряжения. Тамошние купцы, сами напуганные, меру Аркадия Борисовича не могли не одобрить и про неустойку даже не заикались.
А с конца зимы началось то, что и было подготовлено прозорливыми стараниями Жухлицкого. В приисковых лавках со страшной быстротой исчезли продукты. Опустели и большие центральные амбары в Чирокане. Доверенные Аркадия Борисовича в те дни по сумасшедшим ценам торговали из–под полы ржаной мукой, скверной солониной и спиртом. Но долго так тянуться не могло - золотишко, припрятанное старателями на черный день, иссякло за какой–нибудь месяц; оно и понятно: под конец за пуд ржаной муки стали драть до двух золотников - в семь–восемь раз против того, что платил Жухлицкий харбинским и читинским купцам. За год до этого цена на золото подскочила к сорока двум рублям за золотник (война с германцем!), а Аркадий Борисович принимал его от старателей по шесть рублей и пользы поимел более полумиллиона. Нынче же - и дураку понятно - можно рассчитывать на куда большее, соблазн был велик, но Аркадий Борисович решил на время попуститься деньгами и закрыл тайные склады, устроенные в глухих местах тайги. Голод, призванный дальновидным Аркадием Борисовичем, вступил на прииски.
В канун пасхи с утра у приисковой конторы в Чирокане стал скапливаться народ. Случилось это, правда, не само собой: людям Жухлицкого пришлось порядком покричать в сырых полутемных бараках о том, что пора–де всем миром пойти крепко поговорить с хозяином.
К полудню толпа разрослась порядочно - уже сотен пять мужиков, баб и детишек галдело перед конторой. Комиссар горной милиции Епифан Савельич Кудрин с опаской поглядывал в окно: что мог он, сам–шест, сделать с голодной и все стервенеющей ордой? Пять его подручных тоскливо слонялись по полутемному коридору и трусили отчаянно.
Наконец на крыльцо, ступая крепко, по–хозяйски, вышел Аркадий Борисович и, сощурившись, окинул взглядом толпу. Да, голод выкурил из таежной бездны и свел воедино людей, годами избегавших друг друга,- известное дело, старатель, хоть одиночка, хоть артельный, не выдаст фартового места, в поселок приходит крадучись, с противоположной вовсе стороны, тем же манером и уходит. Вот они, все теперь здесь: вечный неудачник и горький пьяница Васька Разгильдяев, по прозвищу Купецкий Сын, оказался рядом с прижимистым и удачливым Евлампием Судариковым, смирный семейный человек Иван Карпухин стоит плечом к плечу с лихим варнаком и душегубом Митькой Баргузином… старатели, шатуны, бесстыжие артельные мамки, испитые беременные бабы, сопливая ребятня… Чуть в сторонке кучкой молчаливых истуканов застыли китайцы с косами, черными дохлыми змеями свисающими из–под круглых шапочек. Впереди, под самым крыльцом, стоит, дымя цигаркой, однорукий Захар Турлай, председатель Таежного Совета - тоже мне власть, черт бы его побрал.
При появлении хозяина разноголосый гомон стих на миг, затем разом взметнулся рев, слитный, рычащий, злой. Жухлицкий и бровью не повел. В меховой душегрейке, обтягивающей широкие плечи, перетянутый широким ремнем с серебряными бляшками, в расшитых бисером высоких камусных сапогах работы орочонских мастериц, ясным соколом глядел Жухлицкий. Черт возьми, как ухитрился серенький, узкоплечий и сутулый Борис Борисович произвести на свет такого чернявого красавца! Истинно - не в мать, не в отца, а в проезжего молодца. Поговаривали об этом на приисках, поговаривали. Вот только умом и хваткостью младший Жухлицкий пошел в старшего и удачлив был не меньше.
Толпа напирала. Тянулись руки, мозолистые, грязные, источали враждебный жар черные провалы сотен разинутых ртов, изрыгали мат и хриплый вопль.
Жухлицкий внушительно молчал, постукивал хлыстиком по сапогу. За его спиной маячило бледное лицо комиссара Кудрина.
Между тем холодное молчание хозяина мало–помалу студило страсти, и совсем, кажись, установилась тишина, однако кто–то из задних рядов отчаянно взвизгнул:
– Кровососы!
– Уа–а–аау! - единой глоткой ответила толпа, но тут Жухлицкий властно вскинул руку.
– Золотнишники!-зычно гаркнул он, момент был пойман мастерски - тотчас легла мертвая тишина, даже детишки не верещали.- Золотнишники! Видит бог, не я виноват, что тайга осталась без еды. Бунтовщики и воры, мать их так, довели Россию до ручки. Купеческие склады в Чите, что снабжали нас продовольствием, разграблены. Шли к нам обозы из Харбина - так их тоже разграбили. А в январе китайские власти закрыли маньчжурскую границу - кто грамотеи у вас, те небось читали в газетках. Такие дела. Сейчас остается одно: либо подыхать здесь с голоду, либо бросать все и уходить в жилуху!
– Запасы! - взвыла толпа.- Где запасы?
– Попрятал, гад!
– В шурф его, мужики!
– Бей оглоеда!
– Дураки! - багровея, рявкнул Жухлицкий. - Вот скажи ты, Евлампий Судариков, идет нынче золотишко?
– Положим, идет.
– А у тебя на Полуночном доится яма, Карпухин?
– Вроде есть…