Езус Мария, ну как же ему не видеть, когда он сам и вел этих сумасшедших жолнежей на башню ратуши! Иначе разве им самим можно было найти дорогу? Еще герман здесь был, они тут свое добро сбирали и бумажки какие-то жгли, и тут, матка боска Ченстоховска, летит этот самый танк. Остановился, как конь, пушку на дверь навел, посыпались с танка жолнежи, и один черный такой, как цыган, выскочил из танка, и красный флаг у него в руке. Тут германы из окон палить начали, но ваши в здание ворвались, этот черный, что на цыгана похож, ко мне. Он и украинскую мову и польску речь знал. "Отец, веди на башню…" Ну повел, что будешь делать. Пока другие тут, в ратуше, за германом гонялись, он по лестнице вбежал, этот флаг на башне привязал и на флагштоке поднял, а когда сходить стал, ему в спину один герман пальнул. Он упал, его ваши подобрали и на танке увезли. Езус Марпя! Так это все было, Панове, именно так.
Потом нам удалось на окраине отыскать штаб 63-й гвардейской танковой бригады. Ее командир полковник Фомичев был в одном из батальонов, где руководил боем. Начальник же штаба, худой человек, с землистого цвета лицом, был так измотан, что засыпал над картой. Даже, кажется, не очень и понял, чего мы от него хотим и о каком танке "Гвардия" идет речь. Помог нам молоденький офицер связи, прикативший на мотоцикле из района боев. Он, оказывается, как раз уточнял материалы к наградному листу экипажа и подтвердил, что действительно шесть дней "Гвардия" вела бой и действительно подбила и подожгла шесть или семь машин. Вчера и сам этот танк был подбит. Командир танка Додонов погиб. Башенный стрелок Мордвинов и водитель старшина Сурков ранены. А Марченко умер уже в госпитале. Порывшись в планшете, лейтенант отыскал и адрес медсанбата.
Мы, разумеется, покатили в медсанбат, который шикарно развернулся в помещении львовской клинической больницы, где каких-то два дня назад располагался немецкий офицерский госпиталь. На высокой пружинистой кровати лежал весь забинтованный старшина Сурков. Смуглое остроскулое лицо его чернело в свежей повязке, как уголь на снегу. Казалось, что в нем, тяжело раненном, не погасло еще нервное напряжение нечеловечески трудных дней, которые он провел в боях, почти не вылезая из раскаленной солнцем машины.
- …Сашко-то Марченко, радист наш, он здешний был, львовский… Так его немец еще там, в этом самом горсовете… из автомата подрезал. А без него мы - как слепые без поводыря… Суемся туда, сюда. Путь, можно сказать, гусеницами прощупывали. Однако… хоть и без поводыря, сложа руки не сидели… Дали им дрозда… Ну и они нас вчера подковали. Ни фига, семь один в нашу пользу…
Речь его потеряла две трети своей красочности оттого, что некоторые слова, которые Сурков, великий знаток русской словесности, остервенело выкрикивал, пришлось заменять многоточием. Но все же нам удалось уточнить картину этого замечательного и, может быть, единственного в своем роде боя.
Мы взялись было выуживать из Суркова подробности, но женщина-врач, суровая старуха с басистым голосом, выставила нас из палаты: раненый недавно оперирован, он в тяжелом состоянии, его нельзя утомлять.
- Так поправляйтесь, старшина.
- Я что, на мне… все как на кошке заживет. А вот Сашко Марченко да лейтенанта нашего нет. Они… - И тут на загорелом скуластом лице появились и побежали в бинты две крупные слезы.
Корреспонденцию "Флаг над ратушей" я писал в редакции дивизионной газеты. Маленький редактор по мере сил мешал мне писать, подсовывая под нос все новые и новые материалы. Он был страстно влюблен в свою дивизию, в ее людей и требовал, чтобы я обязательно прочел еще какую-нибудь заметку или очерк, где эти люди были им воспеты. Он, искренне помогавший мне в поиске танкистов, как мне кажется, все-таки жалел, что писал я не о людях его славной дивизии, а о танковой бригаде, действовавшей в составе Уральского добровольческого корпуса 4-й танковой армии.
В заключение оказалось, что и сам этот капитан - любопытная личность. Вечером перед прощанием он сменил засаленную гимнастерку на новенький китель, и я не без удивления увидел на нем орден Славы и две нашивки за ранения - красную и золотую. Оказалось, что этот энтузиаст военной печати с мальчишеских лет был рабкором в многотиражке одного из харьковских заводов, стал ее редактором, в войну пошел в ополчение. Был определен в полковую разведку. Отличился, вынеся на плечах командира, раненного во время поиска. Только потом уже, выйдя из госпиталя после второго тяжелого ранения, вернулся к профессии журналиста.
- Приезжайте, обязательно приезжайте в нашу гвардейскую дивизию. Люди у нас во! - напутствовал он меня, - Воюем во! Герои у нас во! - На каждом этом "во" он подымал вверх большой, испачканный чернилами палец своей маленькой, почти женской руки. И так разволновался, что добавил для убедительности: - И харчи у нас во! - вызвав ироническую улыбку на круглой румяной физиономии моего водителя старшины Петровича.
- Уж такие харчи, что после них кишка кишке фигу кажет. Тоже мне гвардейцы, - заявил он, отыскивая по карте ближайшую дорогу к штабу фронта. - С таких харчей только лазаря петь.
Откровенно говоря, мне тоже показалось, что маленький коллега из дивизионной газеты немножко не от мира сего и тылы его редакции работают просто неважно. Но какое это имело значение, если человек этот помог мне добыть материал для первой корреспонденции с Первого Украинского фронта.
Друзья встречаются вновь
Итак, я озаглавил свой очерк "Флаг над ратушей" и, признаюсь, немного гордился, кладя его на пюпитр ДСа, добравшись к исходу дня до фронтового телеграфного узла. ДС - рыжий бледнолицый капитан, пробежав очерк, поднял на меня свои зеленоватые насмешливые глаза.
- На второй заход идете, товарищ подполковник?
- Простите, не понимаю.
- Да мы об этом флаге уже передавали утром.
- Чье? Кто написал?
- Капитан Крушинский. Передал в "Комсомольскую правду". Довольно, скажу вам, интересный материал. - И насмешливо спросил: - Что же, будем дублировать и для "Правды"?
Всяких я повидал ДСов за время войны. Были среди них сердитые и добрые, были охочие поболтать о литературе и о женщинах, были любители послушать анекдоты и потолковать о стратегии. Даже любители попеть были, но такого вот, как этот рыжий капитан, в своей иронии не щадящего, как говорится, ни чинов, ни званий, еще не встречалось.
- Не будем дублировать, отдайте назад, - ответил я как можно спокойнее и, забрав свой действительно интересный, действительно весомый материал, небрежно сунул его в планшет.
С капитаном Сергеем Крушинским, корреспондентом "Комсомольской правды", у меня были старые счеты еще по Калининскому и по Второму Украинскому фронтам. С виду неторопливый, даже флегматичный, а на самом деле собранный, организованный и азартный, он при наших самых добрых отношениях не упускал случая, как говорят газетчики, "вставить фитиль". Самый последний фитиль, вставленный только что, был налицо. Лопнул мой "Флаг над ратушей". И все-таки я обрадовался, узнав, что постоянный соперник в профессиональном соревновании тут и нам вновь предстоит работать вместе.
А когда мы добрались до журналистского жилья при штабе фронта, меня ждал еще сюрприз. Один из двух корреспондентов Советского информбюро, Александр Навозов, был знаком мне еще с юношеских лет. С ним вместе работали мы в Калинине в "Пролетарской правде". Был он крупен, широколиц, нетороплив, в делах основателей, раздумчив и в отличие от многих людей моей профессии действовал по принципу семь раз отмерь, одни отрежь. Мерил он, может быть, и долговато, писал медленно. Зато написанное им не нуждалось уже в дополнительных проверках. Редакция могла спокойно посылать это в набор, зная, что "проколов" не будет. Третьим обитателем "корреспондентского стойбища", как почему-то называли здесь просторный крестьянский дом, рубленный из толстых бревен, был его напарник по Совинформбюро майор Александр Шабанов, человек интеллигентиейшей внешности, с тихим голосом, мягкой улыбкой, с застенчивыми повадками, которые, как говорится, просто противопоказаны нашей беспокойной, агрессивной профессии.
Меня разместили на просторных полатях и, по обычаю военных корреспондентов, к приезду новенького сложили всю снедь, какая у кого имелась, а в центре стола я торжественно поставил две поллитровки, которые вез из Москвы, прижимая к груди, когда машина начинала прыгать на колдобинах растоптанной колесами и гусеницами дороги. Это тоже было по обычаю - так сказать, вступительный взнос в новую корреспондентскую семью.
А потом подошел на огонек известинец майор Виктор Полторацкий. Мы простились с ним в дни штурма Харькова, за день до того, как он попал в госпиталь. Полторацкий в некотором роде был львовским старожилом. Он обосновался здесь до войны как корреспондент "Известий". Ушел из города с войсками, оставив свою квартиру и все свое добро на улице Листопада. В квартире этой, как он сейчас узнал, жила какая-то эсэсовская фрейлейн, секретарша гебитскомиссара Львова. Когда Полторацкий вернулся на улицу Листопада, всюду валялись какие-то женские туалеты - следы поспешного бегства. Но на окне он отыскал томик стихов Тютчева со своим экслибрисом - все, что осталось от его библиотеки.
- Я обрадовался ему как старому другу, - сказал Виктор Полторацкий. - Ношу вот с собой, не расстаюсь. - И он достал из подсумка маленькую книжечку.
Мне, разумеется, пришлось признаться, что я уже побывал во Львове, но о проколе своем умолчал. В конце концов, не так уж важно, из какой газеты узнает советский читатель о подвиге экипажа танка "Гвардия".
Чудно проходят у нас эти корреспондентские встречи. Только к слышишь: "А помнишь, тогда под Москвой…", "Знаешь, как мы им на Втором Украинском…", "Вот под Великими Луками было…", "Други мои, когда мы форсировали Днепр…". У каждого в запасе множество дорогих еще историй, и, когда слушаешь такую вот бестолковую беседу, вдруг приходит на ум, что люди эти, журналисты-офицеры, готовые шагать за десятки километров, лежать в кюветах во время бомбежек, ежедневно, а то и ежечасно рисковать, чтобы добыть для своих читателей интересный факт, что они сейчас вот, в кипении этой нечеловеческой трудной войны, пишут первый, может быть, отрывочный, может быть, неуклюжий и топорный, но зато самый справедливый и неприукрашенный черновик военной истории.
Как водится, разобрали по косточкам Бродско-Львовскую операцию, которая, естественно, занимала наши умы.
И старые и новые мои друзья - бывалые люди, ветераны, побывавшие на многих фронтах. Имеют немалый опыт, И все они сошлись на том, что операция эта пока что единственная в своем роде. В ней войска Первого Украинского фронта противостояли группе немецких армий "Северная Украина" - очень сильной группе. Припоминаем, что в Белгородской операции группу "Центр", такую же примерно по численности, громили войска четырех фронтов. Теперь громит один, и, как мы видим, громит успешно.
- Во воевать-то стали! - восклицает Шабанов, беря на гитаре густой басовый аккорд.
- Ну что ж, и силы у фронта немалые. Не меньше миллиона, - говорит корреспондент "Красной звезды" майор Михаил Зотов, слывущий среди нас великим стратегом.
- Ты считал?
- Так, прикинул… Думаю, что сейчас у Конева не меньше миллиона.
- Н-да… На третий год войны и на одном фронте столько сил выставляем… Недаром союзнички в затылке чешут - откуда что у нас берется…
Разговор становился все более горячим и бестолковым, Потом вдруг стих, и тут обнаружилась еще одна привлекательная черта журналистского братства на Первом Украинском фронте. Здесь, оказывается, любили и даже умели петь. Шабанов в этом отношении оказался просто-таки бесценным человеком.
Снова зарокотала гитара. Под зыбкие ее звуки мягким тенором Шабанов неожиданно запел романс "Гори, гори, моя звезда". Пел так задумчиво, так хорошо, что никто из нас не решался вмешаться в пение, пока не прозвучали последние строки:
Умру ли я, в над могилой
Гори, гори, моя звезда.
Ну а потом, когда все расчувствовались, мы спели песню, которая в то лето, как поветрие, обошла все фронты: "С берез, неслышен, невесом, спадает желтый лист, старинный вальс "Осенний сон" играет гармонист". И немудрящая эта мелодия захватила бывалых, прошедших огонь и воду воинов. Когда прозвучало "И каждый думал о своей, припомнив ту весну, и каждый знал, дорога к ней идет через войну", ей-богу, у некоторых, не буду уж уточнять, у кого именно, глаза были влажными…
"Нет, в отличную компанию привела меня военная судьба в лице начальника военного отдела "Правды" генерала Галактионова в финале войны", - раздумывал я, укладываясь на своих полатях на свежей, шуршащей, душистой овсяной соломе. И все-таки, каюсь, скребет, ох как скребет на душе: с флагом-то на ратуше вышел прокол. Не мою корреспонденцию и не в "Правде" прочтет на эту тему маленький лохматый редактор, прочтет и, может быть, нехорошо подумает обо мне. Ну ничего, ничего. До Берлина 896 километров. Будет еще время.
Клещи
Наступление войск Первого Украинского фронта на бродско-львовском плацдарме победно закончилось. Оно продолжает развиваться в направлении на запад и юго-запад. Но города Львов, Станислав, Броды освобождены. Москва отметила эти победы салютами. Десятки частей и соединений, участвовавших в сражении, получили наименование Львовских и Станиславских. В освобожденные города и села вернулись уже партийные и советские работники. Советская власть на местах делает первые шаги по восстановлению нормальной жизни. Из лесов вышли партизанские отряды и целые соединения. Вчера на самой большой площади Львова бушевал огромный митинг.
Теперь для нас, военных корреспондентов, открылись уже устаревшие, сданные в архив боевые карты, и мы получили возможность в деталях представить себе и масштаб и силу отшумевших сражений и рассказать читателю о его успехах.
Когда-то зимой 1941 года. как упомянуто выше, я был свидетелем того, как войска молодого Калининского фронта освободили мой родной город. После операции я, разговаривая с командующим, неосторожно выразил удивление, почему немцы не завязали затяжных уличных боев, а в сущности оставили город, лишь выставив сильные арьергарды и побросав при поспешной эвакуации массу техники и военного имущества.
Командующий тогда усмехнулся и показал на карту: видите. Две красные стрелы, обозначавшие наступавшие армии, огибали город и почти сходились западнее его.
- Клещи, - пояснил командующий. - Мы взяли их в клещи. Отрезали их от их тылов и оставили им одну дорогу. Они не ушли, отнюдь. Мы заставили их уйти, побросав технику. Мы вытащили их в поле и там начали громить.
И вот теперь, когда мы смотрели на эти обтерханные по краям рабочие карты оперативного отдела, мы видели, как, искусно маневрируя огромными массами войск, стрелковыми и танковыми соединениями, заставляя их совершать быстрые, порою просто невероятные броски, командование клало в основу все тот же принцип: взять врага в охват, вытащить его из городов на просторы полей, обойти его оборону, перехватить его коммуникации.
- Все те же клещи? - спросил я командующего Маршала Советского Союза И. С. Конева, с лица которого еще не сошла усталость. В эти последние дни он почти не появлялся в своей штаб-квартире, находился все время на наблюдательных пунктах наступающих корпусов и дивизии. - Так же, как в Калинине, как в Харькове, в Кировограде?
Командующий усмехнулся.
- Ну что ж, действительно клещи. Нужно экономить технику и беречь людей. - И, подумав, добавил: - Нам еще много предстоит работать. - Он так и сказал: не воевать, а работать. - Силы еще нам понадобятся.
Оказалось, что он читал в "Правде" мою статью об освобождении Львова. Она вышла, как говорится, "к большому салюту", что в корреспондентском мире считается шиком. В общем-то он эту корреспонденцию одобрил, но сделал замечание.
- Вот не подчеркнули вы одной характерной особенности этой операции. Написать-то написали, а не подчеркнули, не развили. Ведь мы впервые ввели в сражение две танковые армии Рыбалко и Лелюшенко в такую узкую полосу прорыва, да еще при одновременном отражении сильных контратак, предпринятых противником на флангах. Знаете, какая там была борьба! Я-то знаю, собственными глазами с НП видел. Об этом стоило бы написать подробнее. Это новое. Нам предстоит, наверное, не раз такие прорывы проделывать и маневрировать в оперативной глубине.
- Где, когда? - неосторожно спросил я.
Командующий усмехнулся.
- Четвертый год воюете, а штатский дух из вас еще не выдохся. Разве такие вопросы военачальнику, когда речь идет о его планах, можно задавать: где, когда, сколько? - И, по своему обыкновению сдабривая речь народной мудростью, добавил: - Только плохая курица кудахчет до того, как снесет яйцо. Понятно это вам, товарищ подполковник? Для войны еще места хватит. - И он показал на карту Европы, висевшую на стене.
- До Берлина 896 километров, - уточнил я.
- А вы что, измеряли? - удивленно спросил командующий. И тут лицо его тронула улыбка. - Ах да, это на том указателе во Львове значится. Стало быть, видели, какую на нем надпись-то солдат мелом сделал! - Голубые глаза командующего весело сузились, в них засветился совсем молодой задор. - Правильно написано, художественно…
И, посмотрев на часы, командующий встал, давая понять, что разговор окончен.
"Смерть нас подождет"
Наступление войск Первого Украинского фронта продолжает развиваться. Мы уже в Польше, немецкое командование, несмотря на то что и в Белоруссии тоже идут огромных масштабов бои, принимает все меры, чтобы остановить наше наступление.
На оперативной карте жирные синие стрелы перед нашим фронтом стали еще более толстыми. В овалах, обозначающих противоборствующие части, появились новые номера. В конце июля и начале августа в группу армий "Северная Украина" по приказу Гитлера срочно переброшено против нас еще семь дивизий, в том числе три танковые. Три стрелковые дивизии выдвинуты из Венгрии и еще семь движется из самой Германии. Предположительно, эти семь из тех, что были оставлены в резерве против второго фронта союзников, который никак, ну никак не может открыться. У нас в войсках к этому будущему второму фронту отношение явно ироническое. Американскую свиную тушенку называют консервами "второй фронт". Пошучивают: что-то Черчилль слишком долго пришивает последнюю пуговицу к шинели своих солдат. Но теперь, когда мы наступаем широким фронтом, в иронии этой нет уже трагической горечи, какая звучала в дни боев у Сталинграда. И часто в наступающих частях можно теперь слышать:
- А ну их к дьяволу. Пусть себе чешутся. Без них обойдемся и сами Берлин возьмем.