Советские люди, герои "Ревущих сороковых", побеждают суровые условия плавания и овладевают искусством охоты на китов. Более того, китобойный промысел сближает их, закаляет волю.
Содержание:
ПЕТР КАПИЦА 1
РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ 1
Капица Петр Иосифович - РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ 36
ОТКРЫТА ПОДПИСКА НА 1965 ГОД 36
ПЕТР КАПИЦА
РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ
ПЕТР КАПИЦА
Никто из работавших в двадцатых годах рядом с комсомольцем Петром Капицей в литейной ленинградского завода "Знамя труда" не предполагал, что этот смышленый и упрямый хлопец, отливавший головки блоков для тракторов "Фордзон-Путиловец", впоследствии будет писателем.
Юноша так увлеченно следил за тем, чтобы в литье не было "зерен" и "соловьев", что, казалось, кроме форм и потока жидкого, искрящегося чугуна, его ничто не интересует. Однако молодой литейщик писал стихи. А кто не писал их?
В конце двадцатых годов Капица был послан на учебу в инженерно-экономический институт.
В 1931 году на страницах журнала "Пролетарский авангард" появляется его повесть "Правила весны". Повесть привлекла к себе внимание - в ней автор затронул волновавшие тогда комсомольскую молодежь вопросы любви и морали.
Первая встреча с читателем оказалась решающей для молодого автора: в 1934 году Капица стал профессиональным литератором. Сначала он редактирует старейший комсомольский журнал "Юный пролетарий", затем журнал ленинградских пионеров - "Костер".
В 1938 году на страницах журнала "Литературный современник" появляется роман Капицы "Боксеры". Это произведение о людях сильных характеров, о людях большого мужества. В своих письмах к автору читатели требовали продолжения романа. Требование весьма соблазнительное: продолжать жизнь героев не то, что начинать вещь заново - при продолжении первая книга - фундамент второй. А когда есть готовый фундамент-легче строить. Редко кто из современных писателей не поддается соблазну. Правда, не всегда соблазн сей приводит к хорошим результатам, иногда появляются ничем не оправданные пухлые дилогии и трилогии. Капица написал продолжение "Боксеров" лишь через десять лет после выхода первой книги. Вторая книга вышла под названием "Когда исчезает страх", в ней герои "Боксеров" проходят - через военные испытания.
Войну Петр Капица провел на флоте - сначала на Балтике, а потом на Черном море. В конце 1943 года в газете Черноморского флота начала печататься повесть Капицы "В открытом море". Описываемые в ней события и подвиги героев-моряков были восприняты читателем как действительно существующие. И это естественно: Петр Капица - писатель, любящий сильных и мужественных людей. И роман "Боксеры", и повесть "В открытом море", и рассказы "Охотники выходят в море" - произведения о людях несгибаемой воли. Таковы и герои повести "В дни разлуки", и книги "Они штурмовали Зимний". Повесть "Ревущие сороковые" - тоже о людях сильных и отважных.
Читатель уже знаком с ними по книге "В дни разлуки". В повести "Ревущие сороковые" писатель продолжает рассказ о них.
"Ревущими сороковыми" мореплаватели называют сороковые широты Южного полушария, где ледяные антарктические заряды встречаются с мощными обжигающими потоками воздуха тропиков.
Ревущие сороковые - местечко пострашнее "кладбища кораблей" Бискайи. Ревущие сороковые в повести Капицы - символ того пути, который герои произведения, бывшие катерники военного флота: офицер запаса Константин Шиляев, сигнальщик Семячкин, радист Фарафо-нов, комендор Трефолев и боцман Демчук - преодолевают "на гражданке". А их "гражданка" - китобойное дело.
Профессия китобоев до недавнего времени считалась привилегией гордых потомков викингов - норвежцев. Да, только им было доступно искусство гарпунеров и раздельщиков китовых туш. Соотечественники Тура Хейердала и сейчас плавают почти на всех китобойных судах мира. Даже промысловый флот таких морских наций, как Англия, Япония и Голландия, содержит в штате своих китобойных флотилий на золотых окладах норвежцев.
Плавали первое время и на наших судах норвежские специалисты, пока любознательные и настойчивые советские моряки не овладели секретами мастерства гарпунеров и раздельщиков. Капица убедительно показывает, как его героям приходится осваивать новую гражданскую профессию прямо на месте, в тяжелейших условиях Антарктики, от полугодового пребывания в которой, по свидетельству английского мореплавателя капитана Беннета, люди сходят с ума. Советские люди, герои "Ревущих сороковых", побеждают суровые условия плавания и овладевают искусством охоты на китов. Более того, китобойный промысел сближает их, закаляет волю. И как в годы отчаянных схваток с гитлеровцами, когда герои повести плавали на катерах-охотниках, за малый размер прозванных "тюлькиным флотом", а за отвагу "деревянными линкорами", - так и теперь они стойко преодолевают трудности и выходят победителями. Но моя задача не пересказывать повесть, а представить читателю ее автора.
Повесть "Ревущие сороковые" - несомненный успех Петра Капицы, идущего от книги к книге по своему пути. Пожелаем ему попутного ветра!
П. САЖИН
РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ
МОРЕ ЗОВЕТ
Дни становились короче. Над огородами и полями плыли, поблескивая на солнце, паутинки. Из садов доносились запахи антоновки и боровинки. Рдели рябины, золотились березы.
Я часами бродил по тихим уличкам разоренного войной родного городка, подолгу сидел над обрывом у реки, курил и думал: как жить? Чем заняться?
В небе появлялись все новые и новые звезды. И луна становилась серебристой. В вышине то и дело пролетали незримые птичьи стаи. Гуси летели к теплым морям, перекликаясь во тьме, журавли печально курлыкали. И невольно охватывала тревога: "А я остаюсь зимовать здесь. Надо что-то предпринимать". Без моря я не представлял своей жизни. Когда долго плаваешь на корабле, когда море перед тобой во всякую минуту, когда засыпаешь и просыпаешься под мерный плеск волн, то невольно относишься к морю как к живому существу, как к близкому другу, без которого жизнь кажется неполной, пресной и душной. Тебя манит и тянет к морю. Ты даже во сне видишь его, слышишь шум прибоя, ощущаешь на лице холодные брызги и могучее, бодрящее дыхание морского простора.
"Война давно кончилась, раненая рука окрепла. Довольно бездельничать! - наконец сказал я себе. - Пора заняться серьезным делом".
- Съездим на денек в Ленинград, - предложил я Леле. - Тебе надо показаться врачу.
- Зачем? - пожала плечами жена. - Я заранее могу ответить на все его стереотипные вопросы: "Да, жила в блокадном Ленинграде… боялась бомбежек… недоедала, близка была к дистрофии". И заранее предскажу шаблонное заключение: "Ослабление сердечной мышцы. Полный покой, витамины, глюкоза, усиленное питание". А ко мне нельзя подходить с общей меркой.
Дело в том, что до войны Леля была одной из самых способных молодых спортсменок. Она показала рекордное время в беге на восемьсот метров. Ей прочили большое будущее. Но тут грянула война.
В это послевоенное лето она пыталась войти в спортивную форму: соблюдала строгий режим, много тренировалась. И меня вовлекла в спартанскую жизнь.
В сентябре Леля выступала на районных соревнованиях молодежи. Я пришел посмотреть на ее бег.
После пистолетного выстрела Леля сразу же вырвалась вперед. Она бежала без всякого напряжения, легким, размашистым шагом, уходя все дальше и дальше от своих соперниц. Леля мчалась по кругу, слегка закинув голову назад. Ее бег был так стремителен и красив, что я невольно залюбовался им.-
И вдруг, выйдя на второй круг, Леля словно оступилась, она покачнулась, прижала левый локоть к боку и продолжала бежать каким-то отяжелевшим шагом, точно ноги отказывались подчиняться ей.
Я видел, как лицо ее побледнело, как она, замедляя скорость, пыталась вдохнуть открытым ртом воздух и не могла… Я ринулся к беговой дорожке и на ходу подхватил ее.
В моих руках Леля как-то сразу обмякла. Ноги ее подкашивались, ей хотелось опуститься на землю, но я не давал ей ни лечь, ни сесть, а водил по полю, чтобы она постепенно отдышалась и успокоилась.
- Понимаешь, в глазах потемнело и воздуху не стало хватать, - с трудом выговаривала Леля, объясняя свое состояние. - Такого со мной еще никогда не было…
Потом Леля ушла в раздевалку и долго не выходила. Тревожась, я заглянул туда и увидел, что она неподвижно сидит с понуро опущенной головой.
- Леля! - окликнул я ее. - Что ты? Идем домой.
Она нехотя поднялась, завернула шиповки в газету и пошла за мной. Веки у нее набрякли, словно от слез. По пути Леля опять заговорила о своей неудаче:
- Чем же теперь жить? Спорт для меня значил очень много. Так хотелось доказать, что Николай Иванович не ошибся, не зря потратил на меня столько сил. Я ведь многого лишила себя… соблюдала строжайший режим, не знала покоя, работала как каторжная. И вот те на - ничьих надежд не оправдала! Все убила проклятая война.
И вот теперь, когда она несколько успокоилась, я пустил в ход логику:
- Хоть ты и врач, но сама себя не можешь выслушать. В Ленинграде ты покажешься специалисту… и не одному. Может, все еще поправимо.
- Хорошо, я поеду с тобой, - согласилась Леля.
В Ленинград мы прибыли рано утром. Леля отправилась к знакомому профессору, а я - в Управление Балтийского пароходства. Пройдя в сектор кадров, я спросил: не требуются ли сейчас штурманы?
- Скоро понадобятся, - ответил пожилой моряк.
Он попросил написать краткую биографию, заполнить анкету, оставить две фотокарточки и домашний адрес.
Из порта я вернулся повеселевшим. Леля догадалась, где я пропадал без нее, и, как бы невзначай, поинтересовалась:
- Ты что - на работу решил устраиваться?
- Довольно лодырничать. Наши отпускные деньги уже на исходе.
- И опять в моряки?
- А куда же еще? Не новую же специальность выбирать?
- Но ведь море опять нас разлучит?
- С этим придется мириться. Ну а что же тебе профессор сказал?
Леля смутилась.
- Ему показалось совсем не то, что я думала… В общем, придется показаться еще одному врачу… Ты не тревожься, ничего особенного.
Вечером мы поехали на Елагин остров. Прогулялись по тенистым дорожкам старого парка и вышли на Стрелку - узкий мыс на слиянии Средней и Большой Невок. Отсюда хорошо виден был Финский залив.
- Ну что в нем хорошего, в твоем море? - сказала Леля. - Кругом одна вода. И посмотреть не на что.
- Это же не море, а лишь залив, "Маркизова лужа"! Настоящее море иное. Оно просторное, вечно волнуется, шумит! Когда плаваешь в нем, то ощущаешь не тепленькие объятия речной водицы, а упругую, несущую тебя силу. Если проживешь хоть год на море, то уж не забудешь его…
- Свое противное море ты, оказывается, любишь больше, чем меня!
Она явно ревновала меня к морю.
* * *
Через несколько дней я неожиданно получил письмо от старшин, с которыми воевал на Балтике.
"Здравствуйте, товарищ, старший лейтенант! - писали они. - Кланяются Вам Фара-фонов и Семячкин. Мы помним, как Вы опечалились, отправляя нас в госпиталь. Действительно, плохи мы тогда были: рана на ране, хоть за борт списывай. А все-таки выжили! Нашего брата не скоро возьмешь. Демчук на Севере успел повоевать. Я, правда, еще прихрамываю, а Семячкин двух пальцев лишился и плечо лечит. Но ничего, поплаваем еще!
Мы слышали, что Вас тоже демобилизовали. Неужто море покинете? А нам никуда от него не уйти. Погуляли мы немного и пошли в Балтийское пароходство. Там дружка одного встретили. Он спрашивает: "Хотите в кругосветное? Сейчас набирают военморов всех специальностей на китобойную флотилию". Как же не хотеть! Мы сразу в сектор кадров. А там нам действительно говорят: "Нужны. Если еще демобилизованные катерники найдутся, посылайте, всех возьмем".
Тут мы о Трефолеве, о Демчуке и о Вас сразу вспомнили. Суда китобойные небольшие, вроде наших "охотников". Вот бы Вам капитаном, а Демчуку - боцманом! Опять бы вместе поплавали: я радистом, Трефолев - пушкарем, Семячкин - марсовым. Если надумаете, то поспешите, китобои скоро снимутся с якоря. Приезжайте прямо в гостиницу "Англетер". Мы оба живем в 27-м номере.
Крепко жмем руку! С балтийским приветом!"
Ниже стояли размашистые подписи Фара-фонова и Семячкина.
- Неужели они тебя сманят в китобои? - забеспокоилась Леля.
- А почему бы и нет? С последним ночным поездом мчимся в Ленинград. Готовь чемоданы.
В гостинице "Англетер" я разыскал двадцать седьмой номер и постучал в дверь. Фара-фонов и Семячкин обрадовались, увидев меня здоровым и бодрым.
- А нам говорили, что ваше дело плохо, - сказал Семячкин. - Контужены крепко, и рука будто не действует.
- Чепуха! И левая и правая в полном порядке;
- Ну, тогда вас обязательно возьмут. Мы уже разговаривали с флагманским штурманом.
Они принялись рассказывать, какие суда отправляются в плавание, и на небольшой карте карандашом прочертили дорогу на "оборотную сторону земли".
Поход был заманчивым. Предполагалось, что китобойные суда обогнут Западную Европу, выйдут в Атлантический океан и вдоль Африки доберутся до льдов Южного полюса. О таком путешествии я не раз мечтал в юности.
- Хорошо, подходит, - сказал я. - Ведите к вашему начальству.
Флагманским штурманом оказался высокий пожилой моряк. Узнав, что во время войны я командовал "морским охотником", он задал несколько вопросов по судовождению и заключил:
- Добро. Рад хлопотать за вас. Сегодня же доложу капитан-директору.
Но тут, вспомнив про настроение Лели, я замялся и попросил повременить, доложить через день или два.
- Что? - удивился флагманский штур-ман. - Вы - молодой моряк, и еще размышлять будете? Да кто вам предоставит такую практику? В ваши годы я бы ухватился за нее руками и ногами. Через какие-нибудь двести дней вы будете штурманом дальнего плавания! Да дело не в звании - вы мореходом сделаетесь! А эти люди у нас выводятся. Сейчас многие моряки не плавают по океанам, а просто пересекают их по кратчайшей прямой. Это морские чиновники! Они сидят в каютах и на мостик по радио распоряжения передают. За них автоматика работает. Истинные же мореплаватели - это рыбаки и китобои, которые месяцами не видят берегов, скитаясь среди волн…
Он еще минут пять горячо говорил о жизни китобоев, затем неожиданно поднялся, крепко пожал руку и заявил:
- На размышление даю двадцать четыре часа. Но я уже вижу - вы согласны.
Леля в тревоге ждала меня.
- Ну как? - открыв дверь, спросила она.
- Ты, наверное, сейчас расстроишься, но я ничего не мог с собой поделать.
- Так я и знала, - сказала она. - Ну что ж, если по-иному нельзя, уезжай!
- Леля, пойми, когда еще такой случай представится? И потом, эта разлука не такая, как во время войны. Я просто буду занят много дней. Мы опять встретимся. Все жены моряков живут так же. Мы ведь с тобой не годимся для спокойной и безмятежной жизни.
- На сколько месяцев ты уедешь? - уже спокойно спросила она.
- До весны. Зимы у меня в этом году не будет.
- А для меня наступит, наверное, самая длинная и томительная зима.
- Если это тебя так огорчает, я останусь.
- Нет-нет, ни в коем случае! - словно испугавшись, торопливо сказала она. - Я и так виновата… думала только о себе. Не обращай внимания на меня.
- Ты была сегодня у врача?
- Да.
- Что он тебе сказал?
- То же самое… Я просто не поняла себя… Знаешь, у нас будет ребенок.
- У нас с тобой? Что же ты молчишь? Вот здорово! - Я бросился целовать ее. Когда прошел первый порыв радости, спросил:
- Подожди, но как же ты останешься одна?
- В конце зимы я переберусь к твоей маме, будем жить вместе.
- Но без меня тебе будет трудно. Нет, нужно отказываться от Антарктики и устраиваться на судно каботажного плавания.
- Жертв не требуется. Я все продумала. Это случится еще не скоро, весной. Уходи в Антарктику и не думай ни о чем. Только не задерживайся… Я очень буду ждать!
МЫ КИТОБОИ
Я был зачислен вторым штурманом на только что отремонтированное китобойное судно "Пингвин". По виду наше судно было крупней "морского охотника", но оказалось таким же тесным и неудобным для жилья, как и "МО".
Меня со старпомом поселили в надстройке, в тесной каютке; порой казалось, будто мы ютимся в большом шкафу, приспособленном под жилье.
Старпом спал на нижней койке, я - на верхней. У нас на двоих был небольшой столик, зеркало, полка для книг и ниша с вешалкой для верхней одежды. Чемоданы мы держали в рундуке под койкой, Когда требовалось что-нибудь в них найти, то один из жильцов должен был покинуть каюту, а другой - открыть дверь в коридор и вытащить чемодан. Но мы не жаловались на тесноту. Я привык к ней на "морском охотнике", плавая на Балтике, а Феоктист Варфоломеевич Черноскул во время войны - на бронекатере Дунайской флотилии.
- Мне роскоши не надо, - говорил старпом. - Была бы койка да сверху не поливало бы водой. И я обойдусь.
Длинных речей Черноскул не любил, отвечал на вопросы коротко, без лишних пояснений. Феоктист Варфоломеевич был человеком приветливым; никогда ни на что не жаловался и, казалось, всем желал добра, а по службе оказался строгим и требовательным, как и положено старпому. Слово "долг" в применении к нему утрачивало всякую ходульность. Черно-скул так выполнял службу, что ему любой моряк мог позавидовать.
О прежней жизни старпома я знал лишь несколько эпизодов, из которых путной биографии не составишь. Но я не досаждал ему расспросами, а у Черноскула не было любопытства к моему прошлому. Правда, наедине мы с ним оставались редко: в мое дежурство он отсыпался, а когда я был свободен, Феоктист Варфоломеевич стоял вахтенным на мостике либо занимался сотней неотложных дел. Старпом на нашем судне отвечал за все.
Команда у нас еще была не полной. Каждый день появлялись новые люди. Мы, конечно, встречали новичков настороженно: хороший ли это моряк? Будет ли он надежным товарищем?
Рано утром на пристани появился невысокий и тощий механик, с землистым и морщинистым лицом.
- Здорово, Моргач! - приветствовал его наш старший механик, Гурий Никитич Труш-ко. - Давненько я с тобой не плавал. Почитай, лет десять? Где тебя в войну качало?
- На госпитальных плавал. Два раза тонул. Штук десять осколков в меня всадили, а весом не прибавился.
- А со "змием" как? - Трушко выразительно пощелкал пальцем по горлу. - Сильно заводишься?
- Обрезал концы, - решительно заявил Моргач. - Думаешь, от запоя отощал? Не-е, на лечение меня в сухой док списали. Вялость кишок нашли. Насилу вылечили. Три месяца гулял по бюллетеню.
- Ничего, у нас откормишься. Китятину едал?
- А как ее у вас подают - в сыром или жареном виде?
- С ветерком и штормовым перцем.
- Ну, тогда подойдет. Надоели штили да молочные коктейли.
Хотя второй механик был внешне каким-то безликим, но шутку он понимал и мог сам от-бчться острым словцом. Такой нам подходил. К тому же Трушко заверил: