Гестаповец, или, может быть, полицай повторил вопрос по-русски.
"У нас всегда закрыта калитка. Папе угрожают, что его убьют за то, что он служит у немцев… Несчастные кролики!.. Что скажет господин Грот!"
Но гестаповцам некогда было слушать ее болтовню. Старший скомандовал:
"Обыскать!"
Они вошли в дом. Собаки остались во дворе, их интересовали кролики, а не мой след. Да и от следа, как я потом узнал, ничего не осталось. Эта девочка сделала еще один на диво хитрый ход: она успела протереть крыльцо и пол в коридоре раствором формалина.
Из комнат первого этажа до меня долетел гул голосов. Но слов нельзя было разобрать.
Потом я услышал шаги на лестнице. И ее голос:
"Там живет господин Грот. Но он не оставляет ключа. Он не верит, что я устерегу дом. Вы можете, конечно, взломать дверь. Вы передушили его кроликов. Но что скажет господин Грот? Давайте лучше я ему позвоню, пускай он привезёт ключи. Он быстро, у него своя машина. Тогда вы сами ему объясните, что это ваши собаки передушили его кроликов. Чтоб он не думал, что я не уберегла".
"Ну и нашел себе трещотку этот Грот", - сказал один из гестаповцев, нажимая на ручку двери. Другой, где-то внизу, засмеялся: "А так она ничего. Молоденькая. Ножки стройные".
Шаги начали спускаться, затихать, отдаляясь. И все звенел ее голосок. Она говорила что-то про своего папу, про господина Грота и про кроликов. Я услышал шум машины. Потом подробный доклад какому-то начальнику о поисках. Возможно, что это был сам Бругер. Выслушав, он рявкнул:
"Идиоты! Перевернуть вверх дном весь район, но найти этого бандита! Вот его фотография".
Работали они оперативно, ничего не скажешь: меньше часа прошло после происшествия и уже была размножена моя фотография. Я ждал, будут они "переворачивать" дом Савича или нет? Признаюсь, в ту минуту мне не хотелось стрелять ни из пистолета, ни из автомата. Я понимал, какую беду накликал бы вооруженным сопротивлением на эту милую "трещотку". Как ни суров и беспощаден был тот день, мне до боли стало жаль ее. Она должна жить! Должна жить… чтоб принести кому-то много радости.
Нам повезло: в дом они больше не вернулись. Бругер верил доктору Савичу. "Переворачивали" соседние дома.
Через некоторое время она поднялась ко мне. Тихонько отперла дверь, молча прошла к дивану, устало опустилась на него, вытерла ладонью лоб.
"Ух, кажется, миновало. - Глаза ее блестели радостно и возбужденно. - Как я трусила! Если б вы знали, как я трусила. Теперь я понимаю, что такое "душа в пятках". - Она скинула туфельку, пощупала свою пятку и сама засмеялась: - А здорово я водила их за нос! Вы слышали? Из меня могла бы выйти актриса. До войны я ходила в кружок при клубе железнодорожников".
Она вздохнула, вспомнив то дорогое довоенное время.
Я спросил, как ее имя.
"Софья… Мама звала Соня, а папа и тетя - Зося. Мама моя на двадцать лет моложе папы, ее забрали в армию, мама хирург. В нашу армию, - с гордостью подчеркнула девушка. Лицо ее вдруг омрачилось. - А папа работает у немцев. Парадокс. Правда? Но он ничего дурного не делает, я знаю… Тетя Марина умерла два месяца назад. Поссорилась с папой, а у нее больное сердце. Папа очень тяжело это переживает. Ну что это я - папа, папа. А вы, может быть, не знаете, кто мой папа?.. Доктор Савич. Вы здешний? В городе его многие знают".
Я ответил, что знаю Степана Андреевича. Учился у него.
Это ее ошеломило. Она вскочила, приблизилась и внимательно поглядела мне в лицо.
"Боже мой! Теперь я, кажется, вспомнила. Вы приходили к папе сдавать экзамены, когда его оперировали по поводу тромбофлебита".
И стала задумчивой серьезной. Спросила:
"Скажите, вы знали, что папа работает у немцев?"
"Знал".
"Знали и пришли к нам в дом?"
"Знал и пришел, потому что уверен, что доктор Савич меня не выдаст".
Она посмотрела на меня долгим взглядом, а потом наклонилась и… поцеловала в щеку. По-взрослому серьезно, с благодарностью.
Моя первая подпольная кличка была "Виктор", и я почему-то так назвался, хотя потом понял, что это ненужно и нечестно по отношению к Зосе.
"Спасибо вам, Виктор, - сказала она. - Теперь вы мне брат. И я вас спрячу как брата. Так спрячу, что фрицы за сто лет не найдут. Идемте. А то через час вернется Грот. Он аккуратный".
Тогда я спросил:
"Думаю, в доме, где живут два врача, найдется скальпель и пинцет?"
"Скальпель? Зачем вам скальпель?
"В бедре у меня сидит осколок гранаты".
Весьма возможно, что только в тот момент она осознала всю серьезность опасности, которая теперь угрожала ей, отцу. Кролики, формалин, болтовня с гестаповцами - все это, очевидно, делалось в порыве, в увлечении необычным, все это была почти игра в спасение молодого здорового парня. А тут она поняла. И растерялась.
"Что же делать? Идемте в папин кабинет, там все есть. Нет, нет… Нельзя… Могут прийти. Давайте сюда, наверх. Автомат поставим на место… Вот так… Кровью не закапали?" - Осмотрела пол. Потом открыла незаметную дверцу в стене, и мы очутились в чулане, завешанном одеждой. Пальто, костюмы, платья. Что-то зашито в простыни, должно быть шубы. Пахло нафталином.
"Богато живет доктор Савич. Жалко добра, потому и у немцев остался", - недоброжелательно подумал я.
Мы пролезли под одеждой и через еще меньшую дверцу выбрались на чердак - узкий проход между стеной мансарды и крышей. Откуда-то издалека процеживался свет, и можно было разглядеть, что здесь и вправду "черт ногу сломит". Старые стулья, картины, диван, верстаки, мешки, посуда - все это было нагромождено в полном беспорядке. Мы едва протиснулись под выступом окна и перебрались на другую сторону, за глухую стену мансарды, где было просторнее и светлее.
Здесь на старом матрасе Зося устроила мне пристанище. Другим ходом, через люк в потолке над кухней, она принесла простыню, подушку, одеяло, инструменты, бинты, вату, йод.
И я сделал себе операцию - вынул осколок. С ее помощью. Перед этим мы поспорили. Я считал себя уже настоящим медиком. Окончил медицинский техникум. Во всяком случае, давно уже избавился от ложной стыдливости, когда дело касалось болезней. Но, понимаешь, перед этой девочкой мне почему-то стыдно было. Я попросил ее отойти. Она не согласилась.
"Я никогда не хотела быть врачом. Но я дочь двух врачей", - решительно заявила она.
И она таки хорошо помогла мае. Во всяком случае, крови не испугалась и перевязку сделала умело.
А потом пришел Грот. Мы услышали, как хлопнула за стеной дверь. Зося нырнула в люк. Мужские шаги. Их голоса, его и ее. Слова не пробивались сквозь стены. О чем они говорили? Я ненавидел этого немца и за то, что он офицер гитлеровской армии, и за то, что оторвал от меня Зосю, не дает ей прийти сюда. Мне было тяжело оставаться одному.
Вечерело. Поднялся ветер. Старая железная крыша громыхала на тысячу ладов. А мне чудилось, что в городе идет стрельба, кричат жен-щины, дети. Встали перед глазами повешенные, так явственно, как ни разу еще за этот долгий и страшный день. Ветер раскачивает их тела. Почернелые лица. Почернелое лицо Павла. Его живое, светлое лицо, на котором всегда играла улыбка, то задорная, веселая, то лукавая, то грустная. Он стоял передо мной, живой Павел, и просил: "Антон, если со мной что случится, не оставь Тарасика". Я не разыскал Тарасика. И мне хотелось кричать от обиды и боли.
Донесся глухой баритон Савича. Потом голоса стихли. Наверно, сели ужинать. В светлой столовой, за круглый стол, накрытый белой скатертью. Я вспомнил, что уже сутки ничего не ел. Но есть не хотелось. В голове стоял гул. Кто такой Савич? Зося горячо поблагодарила, когда я сказал, что доктор Савич, я уверен, не выдаст меня. Однако не предложила: придет, мол, папа и сделает вам операцию, не повела, в отцовский кабинет. Почему? Скажет ли она ему обо мне?
Тысячи мыслей сразу. Они жгли меня. Я чувствовал, что начинается лихорадка. Если потеряю сознание, начну бредить - выдам себя, выдам её… И я напрягал, все силы…
Стемнело. А ветер не утихал. Осенний. Хо, лодный. Злой. И я все такя провалился в темную пропасть. Там, сплетясь в клубок, катались волкодавы. Глядя на них, ржали эсэсовцы, и морды у них были тоже собачьи. Вдруг Лучинский страшной крючковатой, как у Вия, рукой, показал на меня: "Вот он!" Я бежал. А они гнались за мной. С необычайной легкостью я перепрыгивал через заборы, даже через дома. У меня колотилось сердце. Вот-вот догонят.
Я пришел в себя от прикосновения к лицу холодной мягкой ладони и шепота над ухом:
"Голубчик! Что ты? Жар? На, выпей вот это. И поешь".
В темноте девушка сунула мне теплую бутылку. Помогла поднять голову. Я пил сладковатую жидкость, от которой пахло смородинок и полынью. А она подбадривала меня:
"Пей, пей. Ты стонал. Не надо стонать… Нельзя. Если б я могла остаться здесь с тобой. Я б последила. Съешь вот это".
В руке у меня оказался кусок мяса, должно быть, крольчатины.
"Они сели играть в шахматы, отец и Грот. Оба чем-то взволнованы, что-то скрывают от меня. А я от них. Если б мне можно было остаться с тобой, Виктор. Я присмотрела бы за тобой".
Питье и еда подкрепили. Я постарался успокоить ее:
"Это во сне. Больше стонать не буду. Не позволю себе спать".
Она ушла. Теперь я был спокойней. Я чувствовал ее присутствие, ее заботу. И мне не было страшно в темноте под крышей, которая гудела и грохотала. Только не слишком бы Зося старалась, а то может нас провалить. Теперь уже я думал не о себе - о нас.
Мне и вправду стало лучше. Во всяком случае, сознания я больше не терял.
Среди ночи пошёл дождь. Десятки молоточков застучали по железу. Потом по моей голове. Оглушили. И я провалился в пустую яму, где не было ни собак, ни гестаповцев.
Проснулся, когда рассвело. Самочувствие почти как у здорового. Даже нога не очень болела. Больше - палец на руке, и я долго не мог вспомнить отчего. В мыслях тишина. И на дворе тихо. Хлопнула калитка. Голоса. Кто-то ушел. Скоро явилась Зося. Принесла завтрак - кашу, молоко, яблоки. Вкусно и много. Была она сосредоточенна, серьезна, не так говорлива, как вчера. Сказала с болью: "Они повесили одиннадцать человек. На площади. Какое зверство! А наши задушили начальника полиции.
"Собаке - собачья смерть", - не выдержал я..
Она взглянула на меня и… догадалась:
"Ах! Это вы?!"
Трудно понять, чего больше было в ее возгласе: удивления, восхищения или страха? Я испугался, что теперь она будет меня бояться. Страшно станет ей оставаться один на один с человеком, который может своими руками задушить другого.
"Я выполнил приговор народа. Этому гаду давно был вынесен приговор. У меня не было другого оружия…"
Это звучало как попытка оправдаться. И мне самому стало неприятно. Почему я оправдываюсь? Нет, она поняла. Вздохнула тяжело и сказала:
"Я хочу ненавидеть их, как вы. И не могу. Грот добрый человек. Культурный. Вежливый".
"Для того чтоб их так ненавидеть, надо знать то, что знаю я!" - И я, волнуясь, стал рассказывать о расстреле военнопленных в карьере кирпичного завода, о пытках, которым подвергают наших людей в застенках гестапо, об ужасах еврейского гетто, о зверском убийстве девятилетнего мальчика, моего соседа, вина которого заключалась в том, что он, выбежав утречком во двор, написал струйкой на снегу слово "Гитлер"… И о борьбе, которую ведут армия, народ, партизаны. О подполье в городе, о Павле, его друзьях, их казни.
Нет, она жила не так уж изолированно. Кое-что она слышала. Но поведение отца, которого она любила и каждому слову и поступку которого верила с детства?! А потом этот доктор Грот. Он осуждал жестокости немецких властей. Однако тут же оправдывал их тем, что якобы с нашей стороны война ведется антигуманно. Факты фанатического убийства немецких солдат и чиновников вынуждают власти прибегать к таким жестоким мерам. Война есть война. А вот если б наш народ покорился, они, немцы, только несли бы нам свою высокую культуру. Он часто разглагольствовал о великой культурной миссии германской расы.
Мы проговорили часа два. "Какая была бы подпольщица!"- подумал я, когда она рассказала о кроликах и формалине. Вдруг она спохватилась. "Ой, надо ж обед готовить!" Савич и Грот являлись обедать ровно в час дня. С немецкой пунктуальностью.
На третий день утром меня навестил сам хозяин.
- Савич? - снова переспросил удивленный Шикович.
- Савич. Я услышал чужие шаги, схватился за пистолет. Он словно предвидел это. Сказал из-за угла: "Не вздумайте стрелять. У меня мирные намерения". Я спрятал пистолет под одеяло, но не выпускал из рук.
Савич приблизился. Ссутулившийся, старый. Совсем седой. С начала оккупации я старался не попадаться ему на глаза, чтоб он не узнал своего бывшего студента. Изредка только видел издалека. Как он изменился! Куда девался тот стройный, подвижной, жизнерадостный человек, которого мы в техникуме любили, несмотря на его требовательность. "Зачем такому старику работать у немцев да еще возглавлять отдел охраны здоровья? Чье здоровье он охраняет? Свое собственное не мог сохранить", - саркастически подумал я.
На чердаке стоял полумрак. Но Савич сразу узнал меня.
"Антон Ярош?"
Ну и память!
"Погоди! Погоди. Высокий. Блондин. Так это ты - Лучинского? - Болезненно этак поморщился. - Не очень красиво"..
Меня взорвало.
"А вешать людей на площади - красиво? Что значит какой-то холуй в сравнении с этими людьми?!"
"Тише ты!.. - прошептал он. - Не одного себя ставишь под удар. Не забывай".
Я сразу прикусил язык.
Он присел на матрас, коснулся сухой ладонью моего лба.
"Ранен? Зося бинты таскает".
"Ранен", - признался я.
"Покажи. - Разбинтовал. Осмотрел рану. - Кто оперировал?"
"Сам. Зося помогала".
"Ну что ж… Гангрены нет. Через неделю будешь плясать. Когда-нибудь станешь хорошим хирургом".
Напророчил старик.
В тот момент я почувствовал к нему симпатию. Нет, черт возьми, все-таки это тот же Са-вич, которого я знал! И у меня невольно вырвалось:
"Спасибо, Степан Андреевич!"
"Меня благодарить не за что, - проворчал он. - Зосю благодари, - и, помолчав, сказал сурово: - Ты вот что… Лежи… тут… Тихо лежи… Но, упаси боже… тронешь Зосю…" Я даже не сразу сообразил, что означает "тронешь". А понял - задохнулся от обиды и возмущения.
"Что я, по-вашему, - фашист?"
Он похлопал меня по щеке:
"Ну-ну… Не обижайся. Я сам когда-то был молод". "Молодость молодости рознь".
Савич незаметно вздохнул.
"Да… Трудная у вас молодость. Ну, будь здоров. Так помните - осторожность…"
И ушел. Еще больше, казалось, сгорбился. А через несколько минут появилась Зося. Порывисто бросилась ко мне.
"Виктор, дорогой, ты знаешь… - Опять на "ты", как в ту, первую ночь. - Ты знаешь… Он ничего не сказал. Прижал меня к себе, поцеловал. И заплакал. Папа заплакал. Боже мой! И только все время повторял: "Будьте осторожны! Будьте осторожны!"
Они не заметили, как, рассвело. Был конец июня, самые короткие ночи. Просыпались птицы, наполнялся гомоном лес. Только когда над дубами со свистом пролетели две утки, громко шлепнулись в старицу и крякнули, Ярош прервал рассказ, поднял голову. Удивился:
- Утро?.. Ну вот, по сути, и все… Об остальном как-нибудь в другой раз.
Шикович молчал - переваривал то, что услышал. Готовый сюжет. Готовые образы… Но все-таки кто же такой Савмч?
Усталый Ярош сидел на лавочке и слушал утро.
Наконец Шикович почувствовал, что ему холодно на земле. Затекли нога и рука. Поднялся, потянулся.
- Ну, брат, дал ты работу моему склеротическому мозгу. Но скажи откровенно, Антон, почему ты все это рассказал? Молчал, молчал, а тут - бух, сразу, в один присест… Среди ночи…
Ярош задумался на минуту,
- Вчера я встретил Зосю.
- Ту самую? - Кирилл перепрыгнул через потухший костер. - Где? Погоди. Ты же говорил, что дочь Савича погибла..
- Так я думал семнадцать лет.
- Ну и ну! Где ты ее встретил?
- В больнице. Я ее оперировать буду. Приобретенный порок…
- Сердце? - Кирилл свистнул. - А вдруг зарежешь?
Ярош вздрогнул и ответил зло:
- Я никого не режу. Я лечу, - и, должно быть желая смягчить резкость ответа, предложил дружески: - Пойдем на луг. Встретим солнце.
6
Славик Шикович стоял на привокзальной площади с двумя девушками. Пёстрые юбки зонтиком, прически "воронье гнездо". Обе рыженькие, подкрашенные хной. Славик вертел в руках цепочку с ключами от автомашины что-то рассказывал, пытаясь их развлечь. Но сознавал, что остроумие его иссякает, и злился. Было жарко и скучно. Хотелось пойти в ресторан. А денег ни гроша. Даже на автобус, чтоб поехать к родителям. Да и скука там, на даче. Все ахают: "Какой лес! Какой луг! Река!" Славик злился на родителей. Сегодня в особенности. Построили дачу, живут в свое удовольствие… А он должен работать и питаться в столовке. И мать теперь заодно с отцом. Ничем ее не разжалобишь.
Скучно.
И вдруг Славик увидел Тараса. Разглядел через площадь. Тот стоял на остановке загородных автобусов в большой очереди.
- Ша, леди! Вижу одного представителя будущего. Попробую разжиться на сегодняшний день. Подождите.
И он двинулся через площадь, не обращая внимания на машины.
- Хэлло, мистер Гончаров! - шумно приветствовал Славик.
- Здорово, товарищ Шикович. - Тарас улыбнулся, как улыбаются взрослые, глядя на забавы детей.
Колхозницы из очереди с любопытством и насмешкой смотрели на юношу в узеньких брючках, пестрой рубахе, со шнурочком на шее, стянутым металлической пряжкой.
Славика несколько смутили эти взгляды. Он показал на туристский мешок, стоявший у ног Тараса.
- Куда с таким "гумном"?
- К своим.
- Заботливый сын почтенных родителей? - Славик взял Тараса под руку, кивком головы предлагая отойти.
Не так уж они были близки, Тарас и Славик. Когда их семьи сдружились, Тарас служил в армии. Вернулся - пошел на завод. Славик в это время кончал десятый класс. При всей его бесцеремонности, Славику нелегко было попросить денег у этого спокойного, старшего по возрасту парня.
Тарас достал пачку "Беломора", протянул.
- О, гляди ты! Не знал, что члены комбригад курят.
- А что мы, ангелы? - Тарас щелкнул перед Славиком зажигалкой, давая прикурить.
- Скажи по совести, скучно в такой бригаде?
- Странные у тебя представления, работник телестудии. Почему скучно? Скучно хорошо работать?