- Вы извините, - вмешался маленький курчавый рабочий, - но Егоров правильно вас информировал. И я тоже считаю долгом про себя сказать: под Вильнюсом жил восемь месяцев в земле, в катакомбах. Это был сплошной ужас. Я свою дочь и жену там, в земле, под землей похоронил. И я тоже лазил в трубу, содрогался и лез. Но вы же понимаете, что такое душевная травма! Война - это такая сволочь! Стоит перед вами нормальный человек, а он травмированный. А вы знаете, сколько таких?
- Знаю, - прошептала Изольда и отвернулась, чтобы не сказать. Но, не удержавшись, все же сказала громко: - Я вот от немца родилась. - Она зачерпнула снег, вытерла им лицо и спросила еле слышно: - Вот какая я, понятно?
- Ну, это вы извините! - возмутился курчавый. - Никакая вы не такая. Вы просто хороший советский человек. И совершенно неправильно, когда хотите внушить окружающим о себе что–то такое особенное. Ну и что? Надо себя мучить? - сказал он с укоризной. - Не всякая правда есть правда. При чем здесь вы? Ни при чем. При чем мы все? Ни при чем. Повторяю: война - сволочь! И каждый согласится, что она сволочь.
- Это ты правильно, Матвей, - поддержал долговязый. - Если каждый из нас начнет из своего горя от войны веревочку всю жизнь вить, опутаешь душу и не выпрямишься. - Спросил Изольду: - Вы как, сыр плавленый признаете? Отведайте. У меня его целая коробка. Купил, упаковка понравилась. Попробовал - вроде мыла. Поешьте. Ползти парню долго, зачем же натощак ждать?
- Спасибо, - сказала Изольда, - я очень люблю плавленый сыр, очень!
- А глаза у вас сногсшибательные! - сказал Изольде курчавый и подмигнул в сторону трубы. - Гарантирую, что этому парню они там в темноте, как фонари, светят. Вы же, конечно, заметили, как он именно на вас в последнюю секунду оглядывался?
- Вы веселый! - улыбнулась Изольда.
- Именно, - согласился курчавый, - природный юмор. Зачем отказываться, если можно доставить людям удовольствие?
21
Виктор Зайцев все сильнее ощущал тяжесть троса, тяжесть промокшей одежды, задыхаясь в промозглой, едкой духоте, продвигался уже не ползком, а корчась всем телом. Ободрал рукавицы, порвал штаны на коленях о выступы накладных колец. Потерял галоши, ботинки тоже ободрались о выступы.
Он разбил о шершавый свод лоб. Кровь, стекая, склеивала глаза. Но все равно здесь ничего нельзя было разглядеть, в этой тьме. Он чувствовал себя всего замкнутым, стиснутым в стальной бесконечной дудке. От удушья тошнило, кружилась голова. Временами казалось, будто труба начинает вращаться и он вращается вместе с нею. Тело стыло в мокрой одежде, лицо покрывалось холодным потом. Скрежет троса о стены трубы, зловеще усиленный эхом, чудился грохотом обвала.
Был момент, когда Зайцев вдруг стал быстро пятиться и пятился до тех пор, пока свившийся в спираль трос не остановил его. Виктор ужаснулся сначала оттого, что оказался закупоренным в трубе, и только потом, когда сознание медленно вернулось, панически испугался, поняв, чть он только что хотел сделать… Тогда он лег и лежал, вытянувшись, отдыхая, глушил стук сердца, больно отдававшийся в висках.
Чтобы не было так страшно думать о смерти, он стал думать вслух. Слушая свои слова, грозно усиленные эхом, разговаривал уже с ними, с этими оторванными от себя словами.
- Мне больно дышать! - жаловался один Зайцев.
- Может, тебе вентилятор поставить? - издевался другой Зайцев.
- Сбросить петлю и ползти обратно, ведь нет же больше сил.
- Первое, что увидят, это твою мокрую задницу, и ты ею вываливаешься из трубы на землю!
- Стоит лечь на спину, положить на грудь фонарь, помигать - и тебя вытянут тросом обратно. Выползешь на спине ногами вперед. Скажешь честно: "Не смог".
- А мама ползла с обеспамятевшим раненым отцом! Потом, когда сама обеспамятела, ее нес отец… И она лежала на нем вздутым животом, где, скорчившись, как сейчас, был уже ты… будущий Виктор Зайцев. Они ползли через болото. Шлепали пули. А в партизанской базе фашисты добивали раненых. Болото было покрыто хрупким черным льдом, и они проваливались в этом льду. И всё ползли. Отец приказал: "Ползи, ты же скинуть можешь, а я отлежусь, отдохну и поползу за вами". Будто мать уже была не одна. А она сказала: "Что же я потом скажу, если ребеночек вырастет? Бросила отца умирать, да? Я не хочу, чтобы он меня презирал".
Они, полуживые, спорили, как отнесется к ним их будущий ребенок, став взрослым. И снова ползли, поочередно волоча друг друга. Про это ему рассказывала мать. Рассказывал и отец, когда матери не стало. "Она родила тебя еще здоровой, а потом ее от простуды скрутило. От боли полупомешанной делалась. Кололи ее каждый день. А потом и уколы не действовали, так ее сводило всю. Гладил я ее утюгом через шерстяную шаль. Сутками синим светом прогревал, а она все мучилась и даже кричать уставала. И просил: "Ты прости меня, Виктор, я с ней очень замучился, но никогда виду не подавал. Сколько лет вроде домработницы при вас был. На пенсию жили. А я же здоровый человек. И от всего отошел. Можешь ты понять меня?"
Но Виктор все–таки не мог простить отцу и даже перестал называть его отцом.
И теперь, замкнутый в трубе, обессиленный, он впервые за два года громко и нежно сказал:
- Папа, папочка! - И совсем по–детски: - Я больше не буду так с тобой, папочка! Я сегодня же у тебя письмом прощения попрошу. Сегодня же, сразу, как вылезу, сразу напишу!
И он стал быстро двигаться по трубе, цепляясь за стены всем телом, волоча за собой тяжелеющий трос.
Когда Виктор лежал, вытянувшись, не зная, что он делает - отдыхает или уже сдался, трос недвижимо свисал из жерла трубы.
По эту сторону дамбы остались двое рабочих, Пеночкина и Подгорная.
Моторист, Марченко и Безуглова перебрались на противоположную сторону дамбы.
Снегопад прекратился. Стало сухо в воздухе. Раскрылось чистое, твердое, сияющее небо.
Моторист сказал встревоженно:
- Боюсь, труба на выходе промерзла, и тогда парню не выкарабкаться. Надо выход прочистить.
Взяв скарпель и кувалду с короткой ручкой, он стал карабкаться на откос. Марченко и Изольда молча последовали за ним.
Моторист оказался прав. Выходящая из–под дамбы обсадная трубы промерзла.
Сначала лед отбивал моторист, потом Марченко, потом Изольда. Они все дальше углублялись в трубу. Обвязавшись веревкой, выволакивали поочередно друг друга, когда от усталости рука уже не подымала кувалду.
Трос обессиленно и неподвижно свисал из трубы, и из нее не доносилось ни звука, как ни кричала в жерло, доходя до полного исступления, Пеночкина.
Зина сбросила на землю пальтишко. Оставшись в одном легком платье, она решительно полезла в трубу. На мгновение оглянувшись, крикнула:
- Я только погляжу, что с Витей, и сейчас же обратно! - и скрылась в темном зеве.
Курчавый рабочий, который стоял ближе к трубе, кинулся в ее жерло. Он что–то кричал оттуда, но что, понять было нельзя.
Долговязый рабочий успел схватить Капу Подгорную, заломил ей за спину руки, когда она стала отбиваться ногами. Он только просил:
- Вы по колену не бейте, оно у меня разбитое, срослось кое–как. Не ломайте, а то снова охромею.
- Пустите! - молила Капа.
- Нет, не получится. И так начинка в трубе - дальше некуда. Натворили делов! А все почему? Это же геройство как зараза… - Попросил: - Вы будьте умная, и я вас отпущу. Бегите к Балуеву, информируйте про чепе. Надо людей спасать. Они же теперь только трубу собой закупоривают, друг дружку душат. Паренек–то сквозняком дышал. Бегите, скажите: прямо беда.
На объединенном техническом совещании "трассовиков" с "подводниками" было решено протащить трос через обсадную трубу с помощью компрессора. Засадить в трубу деревянный пыж соответствующего диаметра, прикрепить к нему конец троса и продуть трубу сжатым воздухом, как это делают, прогоняя через газопроводные плети металлический ерш для очистки их от мусора.
И вот, когда решение было найдено, в контору ворвалась Подгорная и сообщила, что в обсадной трубе погибают люди.
За многие годы Павел Гаврилович Балуев выработал у себя защитный рефлекс. В самые критические, грозные минуты он мгновенно обретал невозмутимое, пожалуй, какое–то ленивое, равнодушное спокойствие, зная, что нет ничего опаснее горячей суетливости.
Снисходительно улыбаясь, он попросил Подгорную успокоиться. Одеваясь, расспрашивал, вполголоса отдавал приказания и даже успел похвастать начальнику СМУ‑8 Жаркову:
- Видал, какие у меня орлы!
Но шоферу приказал:
- Саша, включай реактивную скорость, беда у нас: люди гибнут!
"Газик" мчался, будто им выстрелили.
В машине Балуев снял ботинки и натянул сапоги, которые у него всегда хранились здесь, завернутые в брезентовый балахон вместе с батоном и банкой консервов.
Балуев помнил все несчастные случаи, которые когда–либо происходили с людьми на строительствах.
В прежние годы чаще всего причиной их было равнодушие к технике. Но война научила сноровистому, неутомимому вниманию. Солдатское бесстрашие - это, в сущности, мудрое умение ни на секунду не утрачивать вдумчивой, спокойной осмотрительности. Молодежь, которая приходила сейчас на стройку, была воспитана на глубоко уважительном отношении к механизмам. Но что для хозяйственника являлось поистине опасностью - это отважная героика в труде. Предотвратить ее почти невозможно, тут не помогают никакие самые суровые правила техники безопасности. Предусмотреть и предотвратить такой героизм - задача непосильная даже для самых маститых и высокомудрых начальников строительств, прославленных высоким мастерством организаторского искусства.
Хозяйственники не любят, когда на их объектах обнаруживаются факты героизма. Они считают: если потребовался героизм, значит, я что–то просмотрел, недоучел, недодумал.
Но недаром в строительстве существует термин "фронт работ". Это не только топографическое понятие. Оно проникнуто духом борьбы, музыка его звучит мажорным, волнующим боевым маршем. И как ни лукавят некоторые хозяйственники, как ни отрекаются, как ни уверяют, что героизм - это случайность, форсмажор, чепе, порожденные непредусмотрительностью администрации, - дерзость, отвага берут над ними верх.
Хозяйственники частенько и сами бросаются очертя голову навстречу опасности.
То же случилось с Балуевым. Он твердо решил сам лезть в трубу, чтобы вытащить оттуда потерпевших. У него уже был опыт: в Сталинграде он, пробираясь по подземным канализационным коммуникациям, подрывал доты врага.
Обернувшись к водолазу Кочеткову, Балуев сказал:
- Я лезу первым, а ты сзади будешь мне светить фонарем.
Водолаз промолчал, потом сказал загадочно:
- Ладно, там на месте будет виднее, кто кому откуда светить будет.
Выскочив на ходу из машины, Балуев бросился к трубе.
На земле лежала бледная, в изодранном в клочья платье Зина Пеночкина. Курчавый, сидя подле нее, оттирал снегом свои исцарапанные в кровь руки.
Долговязый рабочий сказал угрюмо:
- Я его за ноги волок, а он за ее ноги держался, так и отбуксировал. Спасибо, не далеко пролезли, а то бы не вытащил.
Очнувшись, Пеночкина старалась стыдливо прикрыть себя руками. Она вся скорчилась, голубые трикотажные трусики были разодраны на боку, и она пыталась натянуть на колени обрывки юбки.
Балуев снял пальто, поднял Пеночкину, завернул в пальто и понес в машину. Когда он нес ее, просыпались на землю розовые бусы.
Водолаз Кочетков разделся и, оставшись в одном шерстяном водолазном белье, уже бодро шагал к трубе. Но долговязый рабочий остановил его:
- Ты обожди, не суйся без ума. По тросу видать: парень уже много прошел, с той стороны путь к нему короче.
Водолаз молча полез на откос дамбы. Рабочий крикнул ему насмешливо:
- Ходите там, среди дремучих водорослей, в сырых потемках, как водяные цари, а в трубу слазить побрезговали. Да ежели бы она даже канализационная была, раз стройке надо, - забудь, что водяной, лезь, и все. - Пригрозил: - Подожди, я вас на собрании обнаружу. Ты мое лицо запомни, я человек твердый. - И тоже полез на дамбу.
Балуев карабкался вслед за ними…
Подгорная, обняв Пеночкину, уехала с ней в медпункт.
Зина говорила возбужденно:
- Все мое оборудование пропало. Бусы порвались, клипсы потеряла. Один клипс всю щеку разодрал. - Сказала: - В медпункте сразу потребую лекарство для бесчувствия от боли. - Наклонясь над зеркальцем, недовольно оглядела свое лицо. - Ну и рожа! Глядеть страшно.
В медпункте выяснилось, что кроме других повреждений, у Зины сломан нос. Она молила в отчаянии:
- Доктор, пожалуйста, он ведь не только для того, чтобы им нюхать! Это же главное украшение лица!
- Слушайте, - попросил доктор, - давайте так: плакать будем тихо, а смеяться громко.
Зина спросила доверчиво:
- Значит, нос у меня по–старому останется?
- Вполне, - заверил медик.
Лежа на раскладушке в медпункте с забинтованным лицом, уже успокоившись, Зина доверительно говорила:
- Знаешь, Капа, есть я очень хочу. Когда от переживаний стала тощая, аппетит прибавился. Сейчас я бы всю жизнь могла питаться одной любительской колбасой и ситро.
- Ну о чем? О чем ты говоришь? - возмутилась Подгорная.
Глаза Зины стали испуганными, она простонала в отчаянии:
- Ну, Капочка, только не расстраивайся. Могу же я одна на всех быть глупая!
Подгорная обстоятельно расспросила врача о здоровье Зины. Узнав, что той ничто не угрожает, на всякий случай предупредила:
- Товарищ Пеночкина совершила подвиг, она спасала человека в обсадной трубе.
- Скажите! - удивился врач. - А на вид пичужка!
Когда Подгорная уходила, Зина сказала жалобно:
- Я ведь, Капочка, никаких мучений не люблю: ни физических, ни нравственных. А почему–то мне всегда достается. - Спросила испуганно: - Ты не знаешь, меня резать не будет доктор? Или, может, у меня мозг сотрясенный? Знаешь, как сильно за ноги тащили!
- Спи, - сказала Капа, - спи. Завтра тебя уже домой отпустят.
Пеночкина притянула подругу к себе за шею и попросила тихонько:
- Я бы очень хотела, чтобы Витя меня навестил, чтобы он увидел, как я здесь лежу пострадавшая, забинтованная. Он ведь меня всегда чернил, а я его всегда белила. - И тем же шепотом: - Или, может, Вася Марченко навестит? Он тоже хороший.
Капа сокрушенно вздохнула и закрыла за собой фанерную крашеную дверь с плакатом на наружной стороне - жирный желтый младенец с самодовольным лицом важно восседал на белых весах.
Капа невзначай подумала:
"Если у меня когда–нибудь будет ребеночек, я обязательно куплю вот такие же эмалированные красивые весы и буду взвешивать его каждый день".
…Съехав на спине с дамбы, Балуев, прихрамывая, побежал к выходной плети обсадной трубы.
Моторист и Марченко, положив на плечи трос, вытягивали его из трубы.
Рядом в рифленой железной, стоящей торцом бочке дымным столбом горел солидол.
Виктор Зайцев в лохмотьях черной, влажной, источающей пар одежды поворачивался к огню то спиной, то боком. Жирная копоть уже успела покрыть его лицо, и только белки сверкали перламутром.
Изольда подошла к Зайцеву и вдруг поцеловала его. Зайцев сказал ошеломленно:
- Я же грязный! Ты же испачкаешься!
Марченко, увидев Балуева, бросил трос, доложил:
- Порядочек, товарищ начальник! Можно плеть и обсадную трубу протягивать, согласно отстающему расписанию "трассовиков".
- А вам кто разрешил?! - закричал вдруг Балуев, испытывая пьянящее ощущение переполнявшего его сейчас счастья. - Безобразие! - Он сам с удивлением слушал свой зычный, начальнический голос. Но не в силах удержаться, топнул ногой и снова крикнул. - Я спрашиваю, кто разрешил?
Подошел вразвалку моторист. Вытирая ладони о штаны, сказал:
- Привет Павлу Гавриловичу! Меня обсудить надо, я допустил… - и улыбнулся, - такое безобразие.
Балуев притянул моториста, потряс за плечи, потом обнял Марченко и Зайцева.
- Витенька, - сказал Балуев, - дорогой ты мой человечишка!
Он тискал и прижимал к себе Зайцева, гладил его по голове, сбивчиво шептал нежные слова. Потом отвел от пылающей бочки и вдруг заявил непреклонно:
- А отцу твоему я сейчас же телеграмму, понятно?
- Я папе сам по телефону позвоню, - сказал Зайцев тоже шепотом.
- Вот это, Виктор, будет по–человечески… Настоящее решение.
Подошли тракторы "трассовиков", чтобы протянуть газопроводную плеть сквозь обсадную трубу.
По приказанию начальника строительно–монтажного участка Жаркова на обеих сторонах дамбы уже были вкопаны столбы с фанерными дощечками. На них торжествующие надписи: "СМУ‑8".
Балуев, оглядевшись, произнес печально:
- Подперли нас "трассовики". Вставили нам фитиль нашими же руками.
Уже вступил в действие пережиток производственной ревности. Терзаясь ею, Балуев думал сейчас только о том, как можно опустить с высоких и рыхлых песчаных откосов траншеи дюкер, чтобы обойтись своими трубоукладчиками, а не "одалживать" их у "трассовиков", которые, конечно, "пойдут навстречу" и даже с удовольствием, но пришлют потом счет с графой "Накладные расходы".
Жарков любил рекомендовать себя такими гордыми словами: "В экономических вопросах я тигр. Никого не щажу".
Как всякий добрый и мягкий человек, он проявлял иногда даже излишнюю скаредность, когда дело касалось государственных средств. Но в данном случае он решил быть щедрым. Подойдя к Балуеву, великодушно предложил:
- Дай список своих ребят. Представлю к денежной премии из своего директорского фонда.
- Сами не нищие, - сказал, недовольно морщась, Балуев. - Ты к чужой славе не подлаживайся, моих орлов я сам награжу. Присутствовать - приходи, пожалуйста. Можешь даже в ладоши похлопать. И добавил. - Из толпы, конечно.
Пошли к машине. Впереди шагали Балуев и Зайцев. Безуглова шла чуть позади, стараясь своей тенью касаться Виктора.
Моторист, провожая Марченко, говорил, кивая на Изольду:
- А она девка неудержимая! Не хуже шахтера в трубе лед вырубала. А я думал: маникюр, куда ей.
Марченко молчал. У него болело все тело. Было мутно в глазах, сухо во рту.
Он сказал раздраженно, для того чтобы хоть что–нибудь сказать и отвязаться от моториста:
- Два года стыки на трубах варю, а в первый раз как следует внутри облазил.
- Это верно, - вздохнул моторист, - неуютное помещение. А на кой вы столько обручей внутри ее засаживаете, пошкрябались об них все до крови.
- Без подкладного кольца стык не сваришь.
- А я думал, для особой прочности, - сказал моторист. - Так это, выходит, только из–за вас, сварщиков, столько металла зря натыкано!
- Из–за нас, - покорно согласился Марченко, думая совсем о другом: почему это Изольда ни разу не оглянулась на него. Он шагнул к ней, взял бережно за локоть и спросил, заглядывая в лицо:
- А здорово мы все–таки Витьку из трубы извергли. Ведь это ты до него первая долезла и, как утопленника, за волосы тянула.