- А вот операцию мне действительно предстоит сделать. Но не воображайте, будто вы уговорили. Ходила смотреть на обсадную трубу, сквозь которую прополз этот Зайцев. Подумала: как страшно там было ему ползти в этом узком, тесном туннеле, да еще в воде, задыхаясь! А ведь он прополз. И вы думаете, только производственный интерес им руководил? Вы так считаете?
- А вы?
- Остроносенькая Безуглова, наша лаборантка, по ту сторону трубы его ждала. И я тоже могу сквозь мучения проползти, если меня ждать будут. Понимаете, ждать!
- А кто именно вы хотели, чтоб ждал вас? - волнуясь, спросил Балуев.
- Ну, уж не вы, во всяком случае, - рассмеялась Ольга Дмитриевна. Смутилась до слез, сказала шепотом: - Я понимаю… Вы хороший, добрый. Но добрый не потому, что вы такой всегда, а потому, что считаете: сейчас добрым правильнее и нужнее всего быть. - Говорила она как–то по–детски, бесконечно повторяя это слово "добрый" и каждый раз вкладывая в него свой особый и не совсем ясный для Павла Гавриловича смысл. - Но я хочу, я прошу вас: помогите мне самой стать доброй и чтобы я искренне простила его за то, что он соглашался, чтобы я решилась на операцию!
- Значит, все–таки есть у вас этот близкий человек?
Она ничего не ответила. Она плакала.
Павел Гаврилович осторожно погладил ее по голове. Сказал со вздохом:
- Вы мне адресок не скажете этого товарища?
Она указала глазами: там, возле зеркала, лежали письма.
Павел Гаврилович, оторвав от газеты клочок, записал адрес, свернул бумажку, сунул в нагрудный карман.
Спросил:
- Может, пройдемся? - взглянул в окошко. - Луна.
Она отрицательно качнула головой.
Павел Гаврилович оделся, взял ее за руку, наклонился, бережно поцеловал в ладонь и ушел.
26
В эту же ночь он отправил письмо по записанному адресу и подписался полным своим служебным званием, боясь, чтобы некоторая взволнованность стиля не внушила бы адресату ненужных подозрений.
И хотя авторитет Балуева несколько пошатнулся в коллективе после того, как он еще чаще стал приходить в свободное время в вагон–лабораторию Тереховой, он упорно старался не замечать насмешек и той возникшей отчужденности, о которой мы уже говорили.
А потом приехал из Ленинграда высокий бледный человек неопределенного возраста, с серьезным, замкнутым лицом. Он навестил Балуева, без улыбки пожал ему руку, сказал:
- Поверьте, вы нам обоим сделали такое добро, такое чрезвычайное… его нельзя оценить меньше, чем возвращение к жизни.
- Это не я, а Зайцев, - сказал угрюмо Павел Гаврилович.
- Простите, но ваша фамилия - Балуев?
- Именно, - сказал Павел Гаврилович. Взял телефонную трубку и начал ругаться с Вильманом из–за того, что тот до сих пор не привез с другого перехода трос, необходимый для протаскивания дюкера.
На следующий день Терехова подала ему заявление с просьбой освободить ее от работы. Павел Гаврилович прочел, проставил дату, подписал и уложил в папку.
- Приказ вступит в силу после того, как протащим дюкер. - Объяснил: - Если повредят изоляцию, новому человеку трудно будет сразу уследить. - Положил на папку ладонь, сказал сухо: - Так что вот. Такое решение.
- Но он тогда уедет один. Он больше не может оставаться! - жалобно воскликнула Терехова.
- Пусть едет! - отрезал Балуев. - У него свое начальство, у вас свое. Оттого что неделей позже отбудете, ничего с вами не случится. А производственные интересы я считаю превыше всяких личных дел.
Почему Павел Гаврилович принял такое решение? Руководили ли им чисто производственные соображения или что–либо другое, сказать затруднительно. Как говорится, начальству виднее.
Оставаясь теперь в одиночестве, Павел Гаврилович испытывал не только томительную тоску по семье, по дому. Он подходил к зеркалу, внимательно и досадливо разглядывал свое лицо и однажды признался Фирсову:
- Вот, Алеша, есть такой тяжелый переходный возраст у человека, когда от полстолетия он стремительно катится к шестому десятку. А все ему кажется, что он человек не только не пожилой, а даже не взрослый. И вспоминаю я все чаще и чаще свою первую любовь. Была у нас в деревне такая конопатая девушка. Имени уже не помню. А помню ее, как будто сейчас передо мной стоит. Кофточка линялая нараспашку, на шее шнурок, а на нем ключ от дома. Ноги босые в цыпках, косточки ключиц торчат. Пахло от нее всегда куриным пометом: кур пасла у попа и курятник сама чистила. А я как–то с сарая прыгнул и на борону ногами. Пропорол ноги. А орать боюсь: отец строгий, страда, а я, выходит, как нарочно обезножел. Так вот она меня с бороны стащила, ноги подорожником обложила, обвязала онучками, села на землю, мою голову на колени положила и стала боль и кровь заговаривать. Наклонится к самому уху и шепчет, шепчет. А слезы ее теплые мне на лицо, на шею капают. Вот на всю жизнь ее в сердце храню. Уговаривал ее, когда на стройку с отцом уходил, вместе идти. Забоялась. А потом она умерла. Бык ее рогом зашиб. И понимаешь, чем старее становлюсь, тем яснее ее в мыслях вижу.
Фирсов согласился:
- Это верно, всякую чепуху с детства хорошо запоминаешь. А вот как на заочный пошел - не идет, нет памяти на условность.
Спросил официальным тоном:
- Так даете, Павел Гаврилович, команду дюкер опускать?
- Если без моей команды - давай, - устало сказал Балуев. И упрекнул: - Я же тебе ясно говорил, Алексей Игнатьевич, не ищи чужой спины, когда своя голова есть.
Фирсов поежился и ничего не ответил.
Павел Гаврилович вышел на крыльцо, провожая Фирсова.
Ночные заморозки убелили землю. Темнота, прозрачная, сверкающая, омытая лунным светом, заворожена, недвижима. Поднял голову, посмотрел на небо. Круглый белый слиток луны тяжело висел на небе. Вспомнил, что не так давно любовался луной вместе с Ольгой Дмитриевной и шутливо говорил ей: "Каждый человек весом в шестьдесят килограммов при наличии лунного притяжения теряет семь миллиграммов. Но легче человеку становится жить на земле не благодаря лунному притяжению, а потому, что существует такая штука, как дружба, товарищество, любовь и так далее…" А Ольга Дмитриевна смотрела на него внимательно, доверчиво своими дымчатыми глазами и кивала головой, соглашаясь…
Павел Гаврилович постоял на крыльце, прислушиваясь к тишине, сильно и жадно вдыхая холодный, душисто пахнущий снегом воздух.
Вернулся в избу, разделся, лег на койку, прикрылся поверх одеяла кожаном и погасил свет. Но уснуть сразу не удалось: зазвонил телефон, стоявший на табуретке у изголовья. Павел Гаврилович, не зажигая света, взял трубку, и начался длинный разговор с прорабом другого водного перехода, который находился от этого на расстоянии полтысячи километров, но числился за Балуевым. Чиркнув спичкой, Балуев закурил, слушая обстоятельный доклад прораба и изредка вставляя свои замечания.
Окошко избы сине светилось от лунного света. В открытую форточку тянуло холодом. Убедившись, что молодой прораб все делает толково, Павел Гаврилович положил трубку, свернулся калачиком и вдруг с удивлением почувствовал себя счастливым, умиротворенным…
И, свободно и легко отрешившись от всего на свете, мысленно стал представлять себе этапы завтрашнего опускания дюкера в траншею. И все ему виделось так отчетливо и гладко, как это бывает только в кинохронике или во сне.
Под печью скреблись мыши, сильно дуло из открытой форточки. Павел Гаврилович спал, и его рука машинально сжимала трубку телефона.
27
В столь недавнее время Москва беспрерывно подвергалась мощным нашествиям командировочных. Они оккупировали гостиницы, министерские и студенческие общежития, туристские и спортивные базы, подмосковные дома отдыха, квартиры московских знакомых. Коридоры, кухни, ванные комнаты москвичей обращались в спальни.
Энергичные периферийцы теснили жителей столицы, захватывали лучшие места в театрах, рестораны и столовые и покидали город, навьюченные, словно трофеями, сувенирами широкого потребления.
Хозяйственники и доныне избегают точной характеристики былой роли снабженца. В этом вопросе они придерживаются пресловутой теории "живого человека", гласящей, что в человеке обязательно должно сочетаться хорошее с плохим.
И здесь хозяйственники смыкаются с некоторыми литературными критиками - "правдолюбцами", которые настаивают на том, что даже самый положительный герой обладает пищеварительным аппаратом со всеми вытекающими из такого факта процессами, и скрывать это от читателя не следует. Пускай он знает всю правду о человеке.
После того как снабженцы утратили титул великих путешественников, их роль и деятельность сильно потускнели, а наша литература лишилась завлекательного, в духе средневекового плутовского романа, героя.
А жаль! Представьте приключенческий роман, героем которого является старинный снабженец. Сколько в таком произведении было бы игры ума, предприимчивости, сокровенного знания психологии быта, хитросплетений сюжетной интриги, когда, кажется, вот–вот будет нарушена законность! Ан нет, герой, ловко балансируя, прошел по самой грани уголовно наказуемого и общественно порицаемого. Нет, такое произведение нельзя было бы читать без волнения…
Но увы, жизнь кладет предел некоторым жанрам. И ничего не попишешь, чего нет, того уж нет! Время для написания плутовского романа из жизни "великого путешественника" - снабженца кануло в Лету.
В упомянутую эпоху квартира Балуева, как и многих москвичей, подвергалась интенсивным нашествиям захватчиков - друзей–сослуживцев Павла Гавриловича.
Балуев, находясь на стройке, благодаря этим посещениям сослуживцев был всегда хорошо осведомлен о том, что делается дома, а близкие всё знали о Павле Гавриловиче. Отпадала нужда в письмах, телефонных разговорах. Живые свидетели ярко и красочно, со множеством подробностей передавали все, что могло интересовать Павла Гавриловича. И вдруг такой правдивый источник информации иссяк.
Балуев набил себе руку в деловой переписке, особо при составлении годовой отчетности. Но когда возникала необходимость писать душевно, искренне, не касаясь вопросов производства, он испытывал чувство смущения и обычно прибегал к помощи междугородного телефона.
Как–то в разговоре Евдокия Михайловна, заслоняя трубку ладонью, спросила:
- Павлик, а ты меня любишь, хоть я уже старая–старая?
Услышав, как фыркнула местная телефонистка, Балуев с упреком сказал ей:
- Лиза, не мешай.
И сколько после этого возгласа Балуев ни дул в трубку, ни вызывал снова Москву, столица не отвечала.
В письменной форме он отослал домой объяснение.
Привыкнув искать и находить в служебной переписке особый, не доверенный словам смысл, Балуев при помощи той же психотехники вчитывался в письма жены. Когда жена упомянула, что шла как–то с работы пешком, он срочно вновь вызвал Москву: по–видимому, она страдает кислородным голоданием на почве сердечной недостаточности, пусть немедля берет отпуск, путевку в Кисловодск получит в главке.
Супруга была вынуждена выслать Балуеву официальную справку из поликлиники о состоянии своего здоровья.
Зато в служебной переписке проницательность никогда не подводила Павла Гавриловича. Так, например, когда начальство просило оказать "трассовикам" техническую консультацию при прохождении ими грунтов с высоким уровнем подпочвенной воды, это означало, что придется отдать "трассовикам" свои откачивающие средства. Здесь все ясно. А вот когда жена написала, что видела в квартире Козленковых очень удобное кресло–кровать, которое продают в Мосторге по семьсот рублей, Балуев, вместо того чтобы благословить такую покупку, написал только: "Не забудь передать привет Козленковым". И Евдокия Михайловна очень расстроилась, считая, что этими словами супруг осудил ее намерение.
Но скоро Павел Гаврилович нашел выход. Симпатичных ему отпускников он убеждал проездом через Москву останавливаться у него на квартире. Живая связь через очевидцев вновь возобновилась.
Так, Изольду Безуглову он послал в Москву, чтобы забрать там после зарядки дозиметры для радиографисток. Она привезла Балуеву исчерпывающие сведения о его сыне, который проявил особое внимание к гостье. И когда Изольда с восторгом рассказывала о Химкинском речном порте, Павел Гаврилович озабоченно щурился, зная, что Химки в равной степени знамениты и своим рестораном. Он спросил деловито:
- А пили вы что там, не воду же из Москвы–реки?
Изольда возмущенно всплеснула руками и сказала:
- Вы просто Костю плохо знаете! Он даже извинился передо мной, сказал, что мышление, каким бы сверхчувствительным оно ни казалось, является продуктом вещественного, телесного органа - мозга, алкоголь, воздействуя на кору, ослабляет его деятельность.
- Выходит, с учебой у него неважно, - констатировал Павел Гаврилович.
- Зато он институтский чемпион по волейболу, и их команду за границу скоро повезут.
- Для волейбола этого вещественного телесного органа немного требуется.
- Неправда! Он сказал, что в волейболе, как в шахматах, надо мыслить за много бросков вперед. И нам тоже надо волейбол у себя устроить, - очень содействует гармоническому развитию.
- Ну, а дочь как?
- Леночка у вас ужасно серьезная. Она сказала, что собирается посвятить свою жизнь жизни микробов.
- А этот, ее супруг?
- Он уже себя посвятил чему–то в медицине. Но пока не получается. Просится в Индию. Говорит, там материал чумы, холеры и проказы есть. А у нас ничего такого для него нету. Очень большая бедность по носителям смертельных заболеваний. А по раку у них с Леночкой большие расхождения, ссорятся, и даже очень некрасиво.
- Евдокия Михайловна ничего себя чувствует?
- Здорова. Утром и вечером холодные души принимает. Она у вас такая тонкая в подходе к человеку! Очень культурная. Я сразу угадала: либо она дочь академика, либо народного артиста! Про все–все знает! - Осведомилась кокетливо: - Вы, наверное, в молодости очень ничего были, Павел Гаврилович, раз такую девушку из интеллигентной семьи увели.
Павел Гаврилович внезапно обиделся.
- Не я ее увел, а она меня увела. - Но тут же смущенно согласился: - Жена у меня культурная, верно. - Спросил строго: - Ну, а ты как? Растешь культурно? Рассказывай, какие книги в последнее время прочла. - Выслушав, выразил недовольство: - Слишком много и очень быстро читаешь. Значит, некачественно. Хорошую книгу не читать, а переживать надо. Настоящая книга не для удовольствия пишется, а для познания жизни. Как жить, так и читать вприпрыжку не следует. А фильмы какие в Москве видела?
Безуглова подробно докладывала. Балуев задумался, потом сказал:
- В мои молодые годы, когда кино шло, специально человека назначали вслух надписи читать для неграмотных. Люди пешком двадцать - тридцать верст ходили, чтобы на экран поглядеть. Глядели, как на чудо. Переживали, как взаправдашнюю жизнь. Нынче наш народ по всем показателям в коммунизм входит, а ты мне про всякие житейские подробности из жизни мелких людей рассказываешь.
- Да разве я виновата! - обиделась Безуглова. - Я, как вы просили, только содержание рассказала.
- Ну ладно, - сказал Балуев, - будем наличными средствами в своем деле обходиться. Я вот тут накидал тексты для наглядной агитации, послушай.
Павел Гаврилович надел очки, откинулся на табуретке и, держа на вытянутой руке листок, прочел торжественно:
"Знаете ли вы, что газ - самое экономичное топливо? Он дешевле угля в двенадцать раз и керосина - в семь раз". И еще для полной конкретности добавляю: "Литр воды, вскипяченной на газе, обходится 0,9 копейки, на керосине - 6 копеек, а на дровах - 11 копеек". Теперь сразу обобщение: "Жители трех крупных газифицированных городов экономят в год благодаря газу 350 миллионов рублей". Теперь факт уже не бытовой, а государственный: "Одна газовая скважина дает в сутки количество топлива, равное тысяче тонн угля". Перспектива: "Только в одной Саратовской области хватит газа на сто лет. А сейчас по стране выявлено более ста пятидесяти мощных газовых месторождений". Ну как, убедительно? - Приказал: - Тогда возьмись с ребятами, размножь и расклей вроде плакатов. - Пожаловался: - Прогноз получил на выпадение больших осадков. Значит, снова наше болото промокнет. - Вздохнул мечтательно. - Мне бы кинокартину сейчас вроде "Комсомольска", что ли! Не считаются киношники с хозяйственниками. Самостоятельно приходится объяснять коллективу, что одоление природы - факт неизбежный, но что он возвышает души, когда ясна конечная цель.
Помолчали. Изольда сказала потупившись:
- Павел Гаврилович, я с Игорем виделась, на обратном пути к нему заезжала.
- Так, ну и что?
- Я ведь знаете почему это сделала? Чтобы он из–за меня не переживал. Не хочу, чтобы он обо мне думал, будто я какая–то несчастная была.
- А что тут плохого, если человек о другом думает? Это всегда лучше, чем только о самом себе.
- А мне просто не хочется…
- Вот и зря, - сказал Балуев, - от этого только на душе жир наращивается. - Поправился: - Не о тебе речь, а вообще о людях. Гладкая жизнь не бывает. Теперь, когда мы норму человека так завысили, каждый от другого полную высоту души требует; никакого снижения на духовные ценности, понятно? Внимание к человеку - это одно, а умиротворенность - это совсем другое. Благодушие, оно вроде равнодушия. - Заключил уверенно: - Нет, несчастные люди есть, но чем больше о них думать, тем меньше их остается. - Спросил, отводя глаза: - А как Терехова? От сырой погоды самочувствие у нее, должно быть, неважное?
- А вы разве сами не знаете? - улыбнулась Изольда и смутилась.
- Вот видишь, самой стало неловко, - покачал головой Балуев и упрекнул: - Не так ты про нее думаешь, не так. - Закурил, признался: - Конечно, вообще я лично к ней расположен, ну, а почему же вы ее не признаете? Одинокий товарищ. Это же факт? Сколько подруг–летчиц у нее погибло! Допустим, то, что вы про меня с ней думаете, - правда, хоть это совсем не правда. Разве нельзя вам поближе к ней держаться, даже если неправильно она, с вашей точки зрения, себя ведет? Сказать задушевно, просто, как подруги про такое разговаривают. А то - бойкот! Это что ж такое? Толкать человека на плохое, если считали, что он плохо поступает? - Наклонился, погасил папиросу о каблук, произнес глухо: - Так ты передай девчатам: Балуев сказал, все это неправда. - Задумался: - И никогда правдой не будет, хотя она мне и нравится. Вот уедет она от нас, а помнить я ее все равно буду. - Он застенчиво улыбнулся. - Ну хоть помнить начальник свою подчиненную имеет право? Или, может, и этого нельзя?
- Павел Гаврилович, - взволнованно сказала Изольда, - вы хороший, и мы вам верим, что вы хороший! Мы просто ее нехорошей считали.