Балуев съездил на стройку химзавода, оформил все документы уже после того, как зачислил Безуглову к себе на работу, и с великолепным душевным тактом больше никогда не возвращался в разговорах с ней к драматическому событию, с которого началось их знакомство.
Павел Гаврилович разыскал также Игоря. Беседовал с ним. Но вынес о нем нехорошее впечатление. У паренька было слишком раздражено самолюбие. Игорь так много говорил о себе, что Павел Гаврилович прервал его властно и холодно:
- Вот что, молодой человек. Я Безуглову в Сибирь отправил. Там газопровод гоним. Хотите, завтра к ней слетайте. У меня как раз хозяйственник туда в командировку едет.
- Но почему же завтра? - спросил Игорь. - Я не могу сразу так сорваться.
- Не можете? - сказал Павел Гаврилович. - Не надо.
- А вы мне лучше адрес Безугловой оставьте.
- Могу. Пиши. Земля. До востребования. Человеку.
- Я серьезно.
- Ты сам еще не человек и не серьезный, - грубо оборвал Балуев. - А станешь таким, мне напишешь. Только честно и про то, что я и ты знаем, тогда решу, давать тебе адрес или нет. Все будет зависеть от твоей аргументации. - И ушел, простившись не очень дружелюбно.
Безугловой он сообщил о встрече с Игорем кратко и неохотно.
- Этот парень сразу с солидным лицом на свет родился. Не решился на опрометчивый поступок - к тебе на самолете в Сибирь кинуться.
- Какая Сибирь, от химзавода всего двадцать километров!
- Что ты говоришь! - притворно удивился Балуев. - Значит, спутал, другую дивчину в Сибирь послал, не тебя. Так что же, сообщить об ошибке? Сказать, что ты к нему, выходит, ближе находишься?
- Не надо, - попросила Безуглова.
- А когда надо будет, скажешь мне? Даешь слово?
- Даю.
- Он думает, и ты думай, - посоветовал Павел Гаврилович. - А на досуге - я про вас обоих. Не возражать?
- Пожалуйста, - тихо произнесла Изольда и потупилась. - Я отцу письмо послала. Написала, что все хорошо у меня.
- И правильно, - обрадовался Балуев. - Коллектив у нас самый передовой на всей трассе. Пускай знает.
14
Павел Гаврилович как–то сказал жене, смеясь:
- Иду по улице Горького, вдруг кто–то шлеп меня по плечу. Оглядываюсь - старичок. Ухмыляется, физиономия лиловая. "Здорово, говорит, Пашка". Смотрю, шуба с бобровым воротником. Шапка пирожком, серый каракуль. Щурюсь: что за тип? А он: "Ты что ж, подлец, забыл, как я тебе свои выходные портки ссужал, когда ты за Дуськой ухаживал?" Колька Снигирев! Гляжу и думаю: ведь мы с ним однолетки. А он уже полностью оформился в старикашку. По носу только и узнал. Нос у него всегда солидный был. И на жратву чуткий. Стоит кому–нибудь в общежитии сало на сковородку бросить, он уже тут как тут. Обвинит в индивидуализме и на еду наваливается. "Обжорство, говорит, наследие капитализма, с ним надо бороться беспощадно, и коллективными действиями". А свой паек на базаре продавал. Правда, библиотеку скопил себе тогда порядочную.
- Что же он сейчас делает?
- Какая–то обыкновенная знаменитость по линии электроники. Пробки из–за него всегда в общежитии перегорали, мастерил из всякого хлама приборы, а мы из–за него без света сидели. Теперь веселый, довольный. "Заначил, говорит, ты у меня, Пашка, портки. Скидавай с себя теперь немедленно, а то милиционера позову". Зашли в ресторан, спрашивает: "Что у вас тут есть диетическое?" Дожил!
- Почему ты так о нем нехорошо отзываешься?
- Да ведь морда дряхлая, а мы с ним одного года рождения. Обидно. Сверстник называется! Выходит, наше поколение уже того, кандидаты на сошествие с мировой сцены.
Но, откровенно говоря, тут Павел Гаврилович лицемерил. Просто ему хотелось, чтобы жена запротестовала и сказала возмущенно: "Неправда, Павел. Ты у меня сильный и годы пока еще не могут ничего с тобой поделать. У тебя здоровье как у водолаза. И все потому, что работаешь на открытом воздухе".
Действительно, на стройке Павел Гаврилович держал себя молодцом. В любую стужу одевался легко, любил, по старой памяти, показывать себя мастером на все руки. Становясь иногда рядом с монтажниками, не уступал им в умении. Старым рабочим нравилась эта черта в начальнике и внушала к нему особое дружеское доверие. Молодые рабочие, наоборот, иронически посмеивались, считали, что начальник таким наивным способом просто подлаживается к ним.
Вообще с молодыми рабочими все обстояло далеко не просто. Эта молодежь, в большинстве своем с законченным средним образованием, не была на фронте, но познала горести и беды, причиненные войной. Война разорила человеческие семьи и оставила неизгладимую памятную боль в сердцах, но война же помогла выкристаллизоваться характерам этих ребят и в тяжелом детстве, и в видении самого страшного, самого великого, на что способен человек, ставший насмерть во имя защиты отчизны. По своему культурному уровню они так резко отличались от старых рабочих–строителей, что казались людьми, пришедшими сюда из будущего. Но школа не вооружила их профессиональными знаниями, и они, особенно в первые месяцы, болезненно переживали свое унижение, вынужденные на глазах у всех начинать учиться заново, чтобы обрести звание рабочего. Самолюбивые, с легко уязвимым чувством собственного достоинства, смущенные тем, что старым рабочим за их обучение платят сто - сто пятьдесят рублей, они были оскорблены и тем наконец, что их рвение немедленно стать на самостоятельную работу отвергается со снисходительной улыбкой, потому что здесь нет места для ручного труда. Сложнейшими, привередливыми машинами управляют только механики–дизелисты, величественные самодержцы, которые с самим Балуевым ведут себя, словно спортивные чемпионы с тренером - уважительно, давая, однако, при этом почувствовать, что это они - добытчики производственной славы участка.
Но больше всего Балуев тревожился, чтобы эти новые молодые рабочие в суровой и трудной обстановке не утратили те мечты, которые разжигала в каждом из них школа, мечты о яркой, широкой жизни, о неутомимой страсти познания. Может быть, им это никогда прямо и не пригодится в работе, но без этого человек оказывается духовно маломощным. Павел Гаврилович радовался тому, что его молодые в поразительно короткие сроки овладевали техникой, - здесь плодотворно сказывалось их умение учиться. Но уже огорчительной ему представлялась та легкость, с которой иные вчерашние ученики обретали солидную умиротворенность, довольство достигнутым и растворялись в старом поколении рабочих, словно ничем качественно от него не отличаясь.
Павел Гаврилович не пропускал ни одного комсомольского собрания, часто бывал в молодежном общежитии, навещал также и тех ребят, которые селились по избам, снимая углы и койки.
Ему очень нравился Виктор Зайцев - вежливый, аккуратный, деловитый, избранный комсоргом стройки.
Зайцев купил патефон. С патефоном он приходил к ребятам. Пластинки носил в портфеле, иголки - в нагрудном кармашке, вместе с бруском, о который точил их.
- Понимаете, Павел Гаврилович, - говорил Зайцев, счастливо сияя глазами. - Музыка - это чудесное средство для того, чтобы с человеком по душам поговорить. Я даже сам не думал, что она такими возможностями располагает. - Пояснил с достоинством: - Вы понимаете, комсорг - это же официальное лицо! Попробуйте с человеком без достаточных оснований на морально–этические темы заговорить - обидится. По какому праву, мол? - Расплывался в мечтательной улыбке. - А тут вдруг музыка, да еще если Чайковский. Молчим, слушаем. Федька только сопит вначале. Это, говорит, точно наматывание нервов на катушку!
- Это кто - Федька Медведев?
- Да нет, Железнов. Вы же его знаете!
- Тот, что все вокруг завстоловой увивался? Скверная баба. Вечеринки у себя устраивает.
- Правильно! - обрадовался Зайцев и похвалил: - Вот вы тоже человек наблюдательный, как и я. Но я по комсомольской линии, конечно, особо обязан. Так вот, кручу Седьмую рапсодию Листа. Он: "Хватит, довольно". А у самого губы дрожат. Я говорю: "Как же так, Федя? Такая музыка светлая, чистая. Что же тебе, румбу поставить, как у заведующей столовой дома?" Он, знаете, весь так побледнел и сдался. Даже попросил: "Ставь еще что–нибудь свое". И начал про любовь говорить. Какая она должна быть настоящая у человека.
- А сам что же пакостился?
- Это не просто, Павел Гаврилович. В нашем возрасте вы уже дискуссии устраивали публичные о свободе любви, и Луначарский даже на эту тему выступал и еще кто–то из старых большевиков. Но ведь итогов вы не подвели. Я спрашивал в библиотеке, ничего такого авторитетного библиотекарша не предложила.
- А тебе постановление ЦК надо, что ли?
- Зачем же вы сердитесь, Павел Гаврилович? - упрекнул Зайцев. - Для вас, может быть, все давно ясно, а вот, представьте, Федя мне говорит: не нужно преувеличивать значение женщины в жизни человека.
- Тоже мне человек нашелся.
- Да, человек, - горячо сказал Зайцев. - И хороший человек, раз он переживает и мучится. Он придумал такую глупость, будто женщины, поскольку они больше всего были угнетены неравенством при капитализме, в своем историческом развитии сильно от мужчин отстали.
- Завстоловой эта подлая, - раздраженно сказал Балуев. - И если бы общественное питание находилось в нашей системе, я бы ее давно со стройплощадки выставил. Что же твой Федя по одной лахудре на всех женщин клевещет!
- Да он и не клеветал вовсе. Он же мне так, раскаивался, - сказал Зайцев счастливым голосом. - Он же нарочно демагогически сказал, чтобы я ему про Капоногову стал доказывать, как он перед ней виноват и обязан во всем признаться. Я ему про Добролюбова рассказал. Он на эту тему тоже очень мучился.
- А при чем тут Капоногова?
- Ну, как вы не понимаете! Она сказала Феде: сначала я комнату получу, а ты - седьмой разряд, тогда распишемся. Тогда, пожалуйста, семья.
- Ну что ж, правильно, - одобрил Павел Гаврилович. - Крепкая девчонка.
- А он считал, будто она только практически мыслящая, а когда любишь, нужно поступать, исключительно подчиняясь чувству.
- До чего же договорились?
- А я ни о чем с ним и не собирался договариваться, - с добродушным лукавством ответил Зайцев. - Поговорили еще о Рахметове, о Дзержинском, ну и о вас тоже.
- Что же ты меня сравниваешь с такими вершинами? - Балуев даже возмутился.
- А мы не сравнивали, - ухмыльнулся Зайцев. - Мы просто говорили. Вы же с самой первой пятилетки свою жену любите… Есть начальники, которых нужно только на работе слушаться, и все… А другие - которых по–человечески слушаются. - И тоном обличителя заявил: - Вы жене отсюда на самолете сирень посылали? Посылали. Ну и все! Чего же вы отпираетесь? Вот мы и говорили: это - любовь. А ведь тоже могли на всяких стройках, как Федя, с легкомысленными женщинами связываться. Вот нам, значит, конкретный пример. - И произнес деловито: - Федя к вам на днях придет советоваться. Я с ним твердо договорился, чтобы больше никакой Крейцеровой сонаты.
- А о чем же со мной советоваться, если все решили?
- Как о чем? - изумился Зайцев. - Чтобы вы его на курсы механиков послали, а Капоноговой - по окончании им курсов - насчет жилплощади схлопотали. Нужно же его моральное решение организационно подкрепить! Как же!
- А его Капоногова после всего от себя не погонит? Или решили про завстоловой от нее скрыть?
- Нет, зачем скрывать! Мы вместе с ним исповедь для нее писали, и дневник он ей тоже приложить обещал. Лев Толстой тоже так сделал, перед тем как жениться.
- Ты что же, классиков специально для беседы подчитывал? - иронически осведомился Балуев.
У Зайцева порозовели скулы, признался шепотом:
- Я, Павел Гаврилович, самовоспитанием тоже для себя занимаюсь. - И вдруг поддел насмешливо: - Или вы рекомендуете дождаться на эту тему какого–нибудь постановления? Им руководствоваться?
Балуев добродушно рассмеялся, похлопал одобрительно Виктора по плечу и вдруг, растрогавшись, махнув рукой, с отчаянной решимостью объявил:
- Эх, была не была, даю из директорского фонда на телевизор "Рубин". Ставь в красном уголке и собирай к нему всех ребят каждый вечер в кучу.
- А лыжи? - спросил Зайцев. - Вы же спортинвентарь обещали?
- Да что вам, мало на работе свежего воздуха, чтобы еще на лыжах шляться?
- Павел Гаврилович, - сухо сказал Зайцев, - физическая нагрузка современного высокомеханизированного рабочего совершенно недостаточна для гармонического развития всего организма. Спорт - необходимость. Кроме того, вам угрожает переход на семичасовой рабочий день, и вы должны подумать о культурном досуге рабочих.
- Да, - сказал Павел Гаврилович, - коммунизм теперь превратился для нас, пожилых граждан, в реальную опасность. Как бы не отстать, а то вот застряну в социализме, а вы потом к себе пускать не будете.
- Нет, почему же? - сказал Зайцев. - Пожалуйста, милости просим. - Потом спросил озадаченно: - Павел Гаврилович, вот эта новая, Изольда Безуглова, странная какая–то. Держится отчужденно, в общежитие пойти не захотела, сняла на стороне койку…
- Ну ладно, - нетерпеливо перебил Балуев. - Безуглова - это не так просто. Жизнь ее - не дважды два. Пусть сначала с ребятами сдружится, акклиматизируется. Душа у нее сейчас вроде как струна, слишком сильно натянута: чуть заденешь - больно. Чтобы без меня ничего. Понятно? Тут я тебе просто как коммунист предлагаю. И всё…
Беспокоясь, как сложатся отношения комсорга с Безугловой, Балуев еще раз вызвал к себе Зайцева и сказал:
- Ты, Виктор, вот что, побеседуй с ней осторожно и анкету помоги правильно заполнить.
- Да что она, неграмотная? - удивился Зайцев.
Балуев поморщился и сказал резко:
- Ты вникни. У человека отчим - Герой Советского Союза. Муж ее матери погиб на фронте, а родилась она от кого?
- Она–то не виновата? Пусть пишет в анкете Героя.
- А почему у нее немецкое имя Изольда? Вдумался?
- Неправильно, глупость это! Какая она там Изольда?
- Мать у нее гордая, решила не скрывать, потому и имя такое дала. И она тоже решила всю жизнь его носить и не отказываться, не менять.
- Чего же она сама себя мучает?
- Вот правильно! Человек мучается.
Зайцев воскликнул горестно:
- А я, Павел Гаврилович, ничего этого вначале не знал и даже вывод о ней ошибочный сделал. Пришла. Смотрит, прищурившись, губы кривит, что ни скажешь - усмехается. Держится заносчиво, а оказывается, это все оттого, что она мучается, а признаться не хочет.
- Верно, мучается. А вот то, что не хочет признаться, неправда. Она сразу про себя все первому встречному выкладывает. Только один раз не сказала. - И тут же поспешно добавил: - Ну, про этот случай не будем. Так что вот предупреждаю: скажет.
- Да ведь она мне уже сказала, - признался Зайцев, - сразу и сказала, как всем. А глаза у нее, я заметил: тревожные все время, даже когда смеется. Смеется–то она громко. Спросил ее: "Небось тебе в канцелярию охота?" Это когда я на ее прическу взглянул, волос целая охапка, цвет красивый, вроде как светятся. Наверное, оттого что она против окна сидела. Так вот, сказал ей про канцелярию. А она свои руки мне под нос сунула: "Гляди, маникюр самый для канцелярии подходящий". Взглянул я, а они у нее в мозолях, в болячках, в трещинах.
- Штукатуром она работала.
- Понятно, ручной труд. При механизации таких рук у рабочего не бывает.
- Ты понял, что я тебе о ней сказал? - спросил Балуев, продолжая тревожиться о том, что Зайцев не сумеет достаточно глубоко вникнуть в трагедию девушки.
- Понял, - сказал Зайцев, - и ничего особенного в этом не вижу. - Смутился, поправился: - То есть надо, чтобы никто в этом ничего особенного не видел. - Помедлив, произнес с волнением: - И главное, чтобы она перестала так мучиться. Мало ли что война с людьми понаделала! А они тут при чем?
- Ей многие уже так говорили.
- Ну и что?
- Сказать правильные слова - это еще не все. Одними словами душу человека не лечат.
- А что делать?
- Ты меня спрашиваешь, а я тебя. Будем в викторину играть? По–моему, ничего пока делать не надо. А вот самому за нее душой заболеть стоит. Тогда найдется, что делать.
- А вы заболели?
- Заболел, - сказал Балуев доверительно. - Сильно заболел. Опрессовывают дюкер, момент ответственный. Она стоит с изолировщицами, разговаривает, а я не за дюкер волнуюсь, а за нее. Вдруг кто из новых девчат спросит: кто, что, откуда? Она сразу и ляпнет. А они у нас, знаешь, какие острые, сгоряча любое могут отмочить. - Задумался. - Ты вот про руки ее говорил.
- А они ведь не от работы такие. Это у нее заболевание трудноизлечимое, нервное - экзема называется.
- Почему же трудно? - возмутился Зайцев. - Если она нервная, так и от нас всех зависит, чтобы она излечилась и руки у нее навсегда от болячек очистились.
- Что ж, буду о наших комсомольцах по ее рукам судить! - сказал Балуев. - Учти, строго буду судить, как член партийного комитета буду о вас судить.
Зайцев встал, одернул вельветовую куртку со множеством застежек "молний", сказал, твердо глядя в глаза Балуеву:
- Павел Гаврилович, я вам как перед партией говорю: будет Изольда у нас здоровая. Клянусь вам, чем хотите…
15
Зина Пеночкина и Капа Подгорная - два "светила". Они работают радиографистками. Обе в равной мере горды своей профессией.
Атомные изотопы - это вам не шуточки. Ощущая близость к столь могущественным силам природы, радиографистки любят таинственным тоном рассуждать о гибельном воздействии атомных излучений.
У Капы это получается особенно внушительно. У нее черные, печальные удлиненные глаза, вокруг головы венок из косы цвета вороненой стали, голос грудной, глубокий.
Зина Пеночкина - полненькая, белокурая, смешливая. Голос у нее нежный, мяукающий. Она всегда портит трагические рассуждения Капы легкомысленными замечаниями, отличается живостью характера и имеет склонность сочинять про себя смешное.
- Подумаешь, - говорила она презрительно, - тоже мне - атом! Гнилушки и те светятся. - Пожимая округлыми плечами, заявляла решительно: - Раз свинец излучения не пропускает, значит, и атом бессильный. Люди на все могут найти управу. Товарищ Несмеянов обещал в газете: после того как ученые наловчатся управлять термоядерными реакциями, у нас исчезнет забота об источниках энергии, и мы досрочно вступим в полный коммунизм. Только о своей морали останется забота… А материальные вопросы для людей решатся сразу и окончательно. Одежду будем носить из пленки и не шитую, а клееную. Атомами уже сейчас котельные на электростанциях топят и на ледоколе "Ленин" тоже. - Вздыхала мечтательно: - Надоест на трассе - поступлю на ледокол матроской. Возьмут беспрекословно. У меня производственный стаж больше, чем у всех моряков, которые только недавно спохватились, что атомами можно отапливаться лучше, чем углем, и дешевле…
Капа и Зина снимают койки в одной избе с уговором, что хозяин сдает им и дровяной сарай.
В дровяном сарае они выкопали две глубокие ямы и хранят там контейнеры, внутри которых - ампулы с радиоактивным кобальтом.
Свинцовые цилиндрические слитки контейнеров снабжены грубо кованными железными дужками. Продевая сквозь дужку палку, девушки относят в грузовик сначала один контейнер, потом другой.
В кладовке они оборудовали фотолабораторию, где проявляют снимки сварных швов.