* * *
Выезд решили не откладывать. Сашка Скиф ходил с озабоченным видом. Он думал. Думал племянник гипнотизера два дня и две ночи, а на третьи сутки сказал:
– Нужна подержанная милицейская форма, кобура, две рваные фуфайки, две блатные кепочки с пуговками, остальное – по вдохновению.
– Кобура с пистолетом аль без пистолета? – деловито осведомилась Марья Николаевна. – А то у меня милиционер знакомый есть. Я и ружье могу достать.
– Обойдемся и кобурой. Фуфайки бы только порваней.
– Господи! Аль у меня на новые денег нет? Может, вам по?льта купить?
Скиф нахмурился.
– Доставайте, Марья Николаевна, то, что я сказал.
– Ах, извини, сынок! Все сделаем в наилучшем виде, – испугалась мать Музея. – Хочешь как покрасивше…
Петр недоумевал, зачем Скифу потребовался этот маскарад, но расспрашивать не решился. Мотиков же верил своему шефу слепо.
Все приготовления проходили в тайне. Однако вечером, накануне отъезда, Скифа встретил Алик Циавили и стал подмигивать и грозить пальцем.
– Знаем… все знаем…
– Что ты знаешь? – Скиф уставился на курсового донжуана испепеляющим взглядом.
– Все… Ай да скифы, ай да жучки-светлячки…
– Ты что, совсем заболел? – Племянник гипнотизера хотел пройти мимо, но Циавили загородил ему дорогу.
– Слышь, будь другом… У меня сейчас такой серьезный роман заварился… а они направили на Колыму. Вся жизнь кувырком.
– А я тут при чем?
– Возьми с собой.
– Куда? В колхоз? Чего-чего, а колхозов кругом навалом. Выбирай любой.
– Знаем… все знаем…
– Ну и молодец. Знание – сила.
Но отвязаться от донжуана оказалось не так-то легко. Он приставал к скифам, скребся в дверь и лез в окно.
– Жучки вы, – ныл он. – Только для себя. А что товарища на Колыму ссылают накануне свадьбы, им наплевать. Возьмите с собой… В долгу не останусь… Я вас с такими девочками познакомлю…
Циавили надоедал до тех пор, пока чемпион не рассвирепел. Мотиков выскочил из комнаты в одном трико, загнал щуплого донжуана в угол и стал его кидать через себя, отрабатывая прием классической борьбы. Алик дрыгал ногами и руками, как тряпичная кукла, но, закаленный в битвах за прекрасный пол, не падал духом.
– Все равно… знаем… Ой! Куда кидаешь на подоконник! Знаем… все знаем…
Наконец чемпиону надоело, он плюнул и, показав красному, потному донжуану огромный кулак, пошел спать.
… Состав оказался полупустым. Ехали в основном рыбаки, дачники, рабочие из третьей смены. Вагоны, видно, после жарких отпускных дней побывали в ремонте, и теперь сверкали яркой краской и едко пахли пластиком. Тяжелые громоздкие полки были выброшены, вместо них красовались откидные мягкие кресла, как в самолете.
Скифы расположились возле окон, завалив вещами противоположные сиденья. Очутившись в вагоне, Мотиков заволновался. Он то и дело развязывал рюкзак с общественными запасами питания, заглядывал в него и вздыхал.
– Колбасы… мало, – бормотал чемпион. – И сала всего два кило взяли… Саш, дай рубль, там "Частик в томате" продается…
– Хорош и без частика. Ты что, зимовать собрался? – оборвал Скиф. – Послезавтра дома будем.
– Зимовать… Тут и на один обед не хватит.
За окном, топоча, пробежал железнодорожник с флажками; забубнил что-то радиорепродуктор, где-то зашипело.
– Скорей, скорей, заходи, – кондуктор подтолкнул в вагон чемпиона, который висел на подножке, колеблясь, бежать ему за частиком или нет.
Поезд дернулся и пошел, набирая скорость, сначала в лабиринте составов, вагонов, платформ, тупиков с зелеными брустверами, потом замелькали домики пригородов, окруженные уже желтеющими садами, и вдруг вознеслось в небо и поплыло, поворачиваясь вслед за составом, гигантское обзорное колесо, похожее скорее на знамение свыше, чем на творение рук человеческих.
Вскоре город вместе с колесом, разрушенными церквами на холмах, тихой открытой речкой, над которой посреди луга нелепо выгнулся кошачьей спиной железнодорожный мост, семафорами, светофорами, букашками-автобусами внизу (так и хотелось посадить их на ладонь и спеть: "Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки"), шлейфом дыма, тянущимся от семи труб электростанции, похожей на крейсер "Аврора", растворился в дымке, и пошли леса, короткие платформы с названиями "Осиновка", "Земляничная"… По вагону гулял пропитанный запахами ранней осени ветерок, бегали солнечные зайчики. На коротких стоянках залезали старички с кошелками, врывалась шумливая ребятня с удочками. Скифы притихли, встав у окон. Уже давно каждому из них не выпадало вот такое лесное бегущее утро.
Первым стряхнул с себя колдовство Сашка Скиф.
– Тэк-с, – сказал он, вытаскивая из заднего кармана брюк сложенную вчетверо карту. – Хватит баклуши бить. Давайте решать, куда направим свои стопы!
– Как? – удивился Музей. – Ты даже не знаешь, куда мы едем?
– В этом-то все и дело. Просто мне всегда нравился этот поезд: не надо карабкаться по полкам, дрыхни хоть до самого Харькова. Можно сойти вот здесь. Станция узловая, значит, пиво в буфете есть. Вокруг уйма колхозов. Ты смотри, прямо удивительно – одни колхозы. "Красный партизан", "Верный путь", "Первая пятилетка". Поехали в "Первую пятилетку", братва. У нее романтическая конфигурация: похоже на сердце, пронзенное рекой.
– Что ты придумал? – спросил долго крепившийся Петр. – Зачем нам милицейская форма? С ней можно так подзалететь…
– В этом-то все дело. – Скиф продолжал рассматривать карту. – Все продумано. План такой, что никто не устоит.
– Лучше утопленника? – спросил Мотиков.
– В этом-то, Мотя, и все дело. Ты видел, Мотя, как дети идут на первомайскую демонстрацию? В белых платьицах, жуют мороженое и несут флажки.
– Ага, видел, – сказал чемпион.
– Идут, а флажки так и трещат по ветру, так и трещат. Так вот, Мотя, послезавтра вы будете идти по проспекту Революции, выставив свои открепления, и будете смеяться, как дети.
– Я сразу в цирк пойду.
– Не смею задерживать вас, товарищ Поддубный, только не забудьте перед тем, как уйти, поставить Александру Скифину бутылку "Рижского" пива.
– Я десять поставлю.
– Спасибо, Мотя.
– И все-таки, Саша, – сказал Петр Музей, – нам бы хотелось знать, в чем суть твоего замысла. Надо морально подготовиться.
Племянник гипнотизера сложил карту.
– Двинем в "Первую пятилетку". Очень красивая конфигурация. И от станции далеко. Наверно, непуганный край… Значит, вы хотите знать, в чем суть замысла? А, Мотя? Ты тоже хочешь знать, в чем суть замысла?
– Нет. Я тебе и так верю.
– Спасибо, Мотя. Я никогда не сомневался в твоей преданности. И все же Петр прав, требуя раскрытия замысла: надо знать, на что идешь. Особенно когда операция намечается с привлечением милицейской формы. Замысел очень прост, абсолютно безо всякого риска, без погони, масок и стрельбы. Приходим, разговариваем с председателем, он подписывает нам открепления, и мы возвращаемся домой. Без волокиты, нервотрепки и унижения.
– А шинель зачем?
– В этом-то все и дело. Шинель, Петя, пусть тебя не беспокоит. Все пройдет как по маслу. Можете засечь по часам. Операция не займет и пятнадцати минут. А суть дела, ребята, я вам расскажу в лесной полосе возле колхоза. Нам обязательно нужна лесная полоса. Раньше вам знать не надо. Будете волноваться, нервничать.
Мотиков вдруг развеселился.
– Лесная полоса! Га-га-га! Шалаш! Га-га-га! Утопленник! Я знаю – он оденется милиционером, придет ночью: "Руки вверх! Давай открепление!" Га-г-а-га!
Чемпион еще не кончил смеяться, когда в вагоне появился Алик Циавили, волоча хозяйственную сумку и красный зонт. За Аликом шла Рита.
– Я так и знал, что они здесь! – радостно завопил курсовой донжуан и стал грозить пальцем. – Знаем! Мы все знаем!
У скифов был такой вид, как будто во время списывания их внезапно схватили за шиворот.
– Я всю ночь в кустах пролежал, – сообщил Алик Циавили. – Все равно, думаю, выслежу этих жучков. Ну и жучки! Потихоньку выбрались чуть свет – и на поезд!..
– Здравствуйте, мальчики, – Рита села рядом с Петром. – А я тоже решила взять открепление. Вы знаете новость? Мы с Аликом женимся. Не верите? Алик, покажем им черновик.
Циавили засиял и вытащил помятую бумажку. "В народный Загс, – прочел он торжественным голосом. – Прошу Вас зарегистрировать нас, так как мы решили пожениться".
Скиф быстро вырвал бумажку и выбросил ее в окно.
– Идиот, – прошипел племянник гипнотизера. – Ты что к нам привязался? Я спрашиваю, ты чего к нам привязался?
– Но мы решили пожениться… И нам надо открепиться… Иначе Колыма…
– А нам какое дело? Ты чего к нам привязался? Мотя, чего он к нам привязался? Ты же сказал ему, чтобы он к нам больше не лез?
– Сказал, – прохрипел чемпион, начиная багроветь.
Донжуан отбежал в сторону.
– Я всю ночь в кустах пролежал! У меня шея не гнется. Сделаюсь инвалидом – сами будете отвечать.
– Мотя, ну чего он к нам привязался?
– Ых! Ых! – привстал чемпион.
– У меня шея не гнется!
– Сейчас мы ее согнем! Ых! Ых!
– Подождите, мальчики, он не виноват. Это я его уговорила. Мы вам мешать не будем. Просто куда вы, туда и мы. Ну, пожалуйста, Саша… Я вас очень прошу… Мы уже сняли квартиру… Алика берут сапожным мастером… Я устраиваюсь в театр… Ну возьмите, Саша, вам же это ничего не стоит. А? Ну дай я тебя поцелую. Ты такой добрый, славный. Тебя так все любят в институте. Дай я тебя поцелую.
При всех своих достоинствах Сашка обладал одним крупным недостатком: он любил грубую лесть.
– Ну черт с вами, – проворчал племянник гипнотизера. – Только слушаться меня во всем. Во-первых, жениху придется сделать себе прическу "ноль".
Циавили ахнул и невольно схватился за свою прилизанную, набриолиненную шевелюру.
– Это для того, чтобы его не лизали коровы, – объяснил Сашка Скиф. – А то еще отравятся.
– Коровы…
– А ты что думал? Мы едем в колхоз, а в колхозе водятся коровы. Не слышал?
Часть вторая
ПРИКЛЮЧЕНИЯ В КОЛХОЗЕ
I
Переодевались в лесной полосе. Вдалеке, под бугром, уже виднелось село: словно небрежно рассыпанная горсть белых кубиков. Село было не очень большое, в желтых садах. Одно крыло примыкало к низкому лесу, очевидно, разросшемуся из балки, другое подступало к запутавшейся в камышах речке. Туда спускалось красное, похожее на раскаленный и расплющенный в кузне медный таз солнце.
– Шевелись! Мотя, чего ты топчешься, как слон! Придем ночью, – подгонял Скиф.
– Трещит, – жаловался чемпион, натягивая на богатырские плечи рваную фуфайку.
– Черт! Правый бок у тебя совсем новый! Потаскай его по кустам!
Чемпион стянул фуфайку и принялся мутузить боярышник.
Рита на скорую руку подшивала милицейскую шинель. Петр Музей, одетый в подержанную форму старшины милиции, расстроенный, приставал к Скифу:
– Не буду я милиционером! Не буду, и все! Ты же сам хотел!
– Рад бы в рай, да морда не пускает. Видел, какой я в форме? На переодетую гориллу похож. Думаешь, мне приятно быть хулиганом? Я бы с удовольствием в милицейской форме покрасовался.
– Пусть тогда Циавили.
– Ты прирожденный милиционер. Хоть на Доску почета вешай.
– Правда, Петя, тебе очень идет эта форма. Такой благородный вид… – поддержала Рита.
– Фуражка слишком большая… Болтается…
– Подложи газету.
– Не буду я милиционером! – Петр Музей зашвырнул в кусты фуражку. – И вообще не нравится мне это дело. Можем так погореть!
– Боишься – уходи. Я никого здесь не держу, – заявил Сашка Скиф.
– Я думал, что-нибудь простое, а тут целый водевиль. Если разоблачат, пятнадцатью сутками не отделаешься.
Скиф одернул на себе фуфайку, полюбовался рваными рукавами.
– В этом-то все и дело. Дело сугубо добровольное. Не нравится – уезжай.
– Да, не нравится… Лучше просто прийти и попросить…
– Может, еще кому не нравится?
– Шкода – блеск, – закричала Рита. – Я им такую Марго-самогонщицу сыграю – Шекспира не захотят.
– Волосы жалко, – сказал Циавили, поглаживая остриженную под "ноль" голову. – Полгода отращивать надо.
Скиф заставил донжуана вываляться в пыли, и теперь, остриженный и грязный, бывший пижон имел бледный вид.
– Волосы им жалко! – Скиф вскочил и стал расхаживать по посадке. – В фуфайках драных стыдно. В форме милицейской боязно. Так брали бы чемоданчики, гитары – и за романтикой на Колыму. А? Воротите носики? Вам хочется, чтобы открепление прямо в постельку принесли? Хочется? Ах, вот оно что! Тогда конечно. Тогда идите ложитесь в постельки и ждите.
Упоминание про Колыму сразу изменило настроение. Петр полез искать фуражку.
– Я вообще говорю… Я про то, что милиционером надо быть тебе. У меня не получится… Вдруг он потребует документы? Что я ему скажу? Ты-то выкрутишься…
– А ты веди себя так, чтобы он не потребовал. Если будешь вести себя естественно, нормальному человеку никогда не взбредет в голову требовать у милиционера документы. Мотя, ты смог бы потребовать у милиционера документы?
– Нет, – чемпион даже замотал голой, похожей на несозревшую тыкву, головой. – Я их боюсь.
– Я не знаю уголовного кодекса…
– А кто его знает? Думаешь, они? Кодекс знает прокурор. Я же не говорю тебе – оденься прокурором. Ну ладно, теперь уже поздно болтать. Все острижены, кроме тебя и Марго. Пошли, ребята, солнце уже почти село. Командуй, старшина.
Петр Музей направил сползавшую фуражку и крикнул фальцетом:
– Вставай! Пошли!
Скиф поморщился:
– Не так… Разлеглись, вашу бабушку-распрабабушку! В шеренгу становись! – рявкул племянник гипнотизера.
Скифы выстроились в затылок друг другу и пошли.
Впереди Мотиков, в рваной фуфайке, маленькой кепочке, похожий на громилу в душещипательном фильме из жизни гангстеров, за ним приблатненный Сашка Скиф, Рита в вызывающей позе известного сорта девицы. Замыкал шеренгу тощий, грязный Циавили. Сбоку бежал Петр, придерживая милицейскую фуражку.
– Мы идем по Уругваю! – затянул Скиф.
– Ночь – хоть выколи глаза! – подхватила Рита.
Работающие на поле женщины долго смотрели вслед необычной колонне.
– О, господи! – судачили они. – Гляди, милиционер. Кавой-т к нам повели? Впереди-то, впереди… Ну и рожа…
* * *
Председатель колхоза "Первая пятилетка" Петр Николаевич Якушкин сидел за своим столом и мрачно курил сигарету. Вокруг сидели тоже мрачные бригадиры с такими же сигаретами во рту. Давно уже не было в колхозе столько неприятностей сразу. Шофер Сенькин, в трезвом состоянии тихий и даже застенчивый парень, выпив, становился хвастлив и задирист. Возвращаясь из райцентра с базара в нетрезвом состоянии, Сенькин устроил гонки с грузинской "Волгой", налетел на столб и перевернулся. В кузове находилось восемь женщин. К счастью, все остались живы, но троих пришлось отправить в больницу. Остальные с перепугу оказались нетрудоспособными. В результате МТФ и птичник очутились без людей. Молоковоз, пришедший вечером за молоком, ушел в райцентр пустым. Завтра наверняка жди неприятного звонка.
Петр Николаевич с обеда заседал в правлении со своими бригадирами и ничего не мог придумать. В колхозе и так было мало людей, еле сводили концы с концами, а тут сразу вышло из строя восемь человек.
Бригадиры дымили гаванскими сигарами и рассуждали вслух:
– Если Марфу взять с силосу… А Даньшина поставить на силос, а вместо Даньшина пусть встанет Крыгин, то все равно один хрен, некого ставить вместо Крыгина.
Шофер Сенькин сидел тут же и, свесив голову, безучастно смотрел в пол. Как поступить с ним, тоже было неясно. Конечно, с одной стороны, проступок очень серьезный, хорошо, что это еще так кончилось… По правилам Сенькина надо сейчас арестовать и отправить в райцентр, в милицию, пусть ему врежут там на полную катушку, наверняка припомнят и прошлые фокусы. А с другой стороны, кто завтра будет отвозить от комбайна силос? С третьей же стороны, Сенькина никак нельзя оставлять без наказания, ибо он обнаглеет еще больше. Настроение членов правления менялось каждые пять минут.
– Судить! – заявляли они, когда речь заходила о перевернутой машине и недоенных коровах.
– Устроить ему товарищескую темную, и нехай возит силос, а в следующий раз уже судить, только на его место подыскать надо, – перерешали бригадиры, вспомнив, что Сенькина некем заменить.
Петр Николаевич колебался. Отправить Сенькина в район – значит сорвать заготовку силоса и лишиться хорошего работника. Кроме того, за Сенькиным в райцентр наверняка последует его жена свинарка Марья, а может быть, и теща, работавшая на току, и таким образом он лишится еще двух работников.
Размышляя на эту тему, председатель смотрел в раскрытое окно. За окном все было обычно: садилось солнце, мычал пегий телок и рылись в пыли куры. По дороге пробежал мальчишка верхом на стебле подсолнечника.
– Ведут! Ведут! – кричал он.
– Кого ведут, малец? – спросил один из бригадиров, высунувшись в окно.
– Бандитов!
– Каких еще бандитов?
– В лесу поймали! Ух и страшные!
Не успел мальчишка проскакать с новостью дальше, как показалась группа оборванных людей во главе с милиционером. Увидев вывеску на правлении, группа направилась прямо туда. Теперь уже все, кто был в правлении, толпились у окон. Давно никто не видел ничего подобного.
– Может, дезертиров поймали? Брешут, до сих пор дезертиры есть. В газете писали – один двадцать пять лет в норе под полом просидел.
– Молодые для дезертиров-то Может, самодеятельность какая. Циркачи.
Подойдя к окну, молоденький старшина вежливо приложил руку к козырьку.
– Скажите, пожалуйста, могу я видеть председателя колхоза?
– Я…
– У меня к вам дело.
– Заходите.
Стоявший впереди худощавый оборванец подмигнул председателю рыжим глазом.
– Сигареты куришь, гражданин начальник? Может, угостишь? Ну и житуха в колхозе пошла. Хоть перебирайся к вам на постоянное жительство. Да ты не бойся, не задарма прошу. Мы отработаем. Мотя, сбацай нам кукарачу.
Богатырь в донельзя оборванной фуфайке смущенно переминался с ноги на ногу.
– Стеснительный, – пояснил рыжеглазый. – Нос проломить кому-нибудь не стесняется, а кукарачу ему исполнить для тружеников села совестно. Ну, Мотя, давай!..
Оборванец расправил плечи и затопал, бормоча: "А кукурача, а кукарача"… Распахнутые рамы задребезжали стеклами.
– Ну, ребята, а вы что стоите? А кукарача! А кукарача! Трым-татирим-трам-та-та!
Рыжеглазый завихлялся на месте, выделывая ногами черт знает что. Остальные тоже пустились в пляс, подпевая: "А кукарача! А кукарача! Трым-та-тирим-трам-та-та".
Со всех сторон к правлению бежали люди. Возившие силос автомашины останавливались, запрудив улицу. Мальчишки карабкались на силос, чтобы посмотреть сверху, срывались и опять лезли.
– Давай, труженики села, подплясывай! – кричал рыжеглазый. – Разучивай бальный танец "Кукарача"! Танец занесен к нам из далекого Уругвая. Мы идем по Уругваю! Ночь – хоть выколи глаза! Только крики попугаев разрывают трытата-а-а!
Толпа смотрела молча. Только изредка обменивались замечаниями.