Ножа не было…
Юлиньку "вводили" в старый спектакль "Трактирщица". Роль Мирандолины у нее уже была играна.
После дневной репетиции побежала в больницу.
Доктор Арефьев скорее походил на борца-тяжеловеса. Большая, совершенно лысая голова поражала буграми черепа. На носу росли волосики, они золотились на солнце. Руки у него такие здоровенные, что люди удивлялись: как он обращается с детьми? Но Юлинька знала: дети обожают его.
- Будьте покойны, мамаша, мальчик ваш становится уже румяным! - Арефьев глядел на нее поверх очков. - Парень - первый сорт. Скоро выпишем!
- Спасибо вам, доктор! - Юлинька даже молитвенно сложила перед грудью ладони.
- Вот видите, я вас обрадовал, а вы, мадам, однажды испугали меня! - доктор сделал строгое лицо.
- Я? Когда же? - удивилась Юлинька.
- Ну, как же! Смотрю: на палубе корабля у огромного орудия, среди бесшабашных моряков, появляется этакая девушка и называет себя комиссаром! Фу ты, ну ты, ножки гнуты!
Юлинька засмеялась.
- А вы не смейтесь! Я было - за шапку! В жизни ложь невыносима, а в искусстве - преступна!
- Значит, я… не понравилась вам? - огорчилась Юлинька.
- В первую секунду. Не поверил как-то. А потом и не заметил, как забрали вы меня в руки. Да-а, - он медленно и откровенно осмотрел ее с головы до ног, - сила не в мускулах, а вот здесь, - он постучал себя по шишковатому лбу, - и вот здесь, - потыкал в грудь. - Мысль и чувство! Превосходный спектакль! И своевременный! Небось слыхали, какой Ниагарский водопад вранья обрушили на нас джентльмены за границей? Из-за Венгрии!
Разговаривали долго. Арефьев смотрел все спектакли, знал всех актеров и судил довольно строго. Некоторые спектакли ему не нравились.
- У узбеков есть поговорка: "Подкрашивая бровь, не выдави глаз". Так вот, во многих спектаклях вы, подкрашивая жизнь, выдавливали ей прекрасные глаза.
Не нравились ему и плохие актеры:
- Они во всех ролях одинаковы!
Юлинька вспомнила о Северове. Идя домой, все думала о нем: способный же он человек, а вот действительно не находит красок для характеров.
Дома она поставила на плитку картошку, обед готовить было уже некогда: скоро идти на спектакль. Помогла Сане решить задачку.
Когда пришел Северов, Юлинька сидела с Саней за столом. Из большой кастрюли извергались клубы пара, стояла тарелка с соленой капустой и тарелка с крупными ломтями хлеба. Смеясь и обжигая пальцы, чистили картошку, ели ее с таким аппетитом, что Алеша даже слюнки сглотнул.
- Мы - туристы! Мы на привале! У костра! В дремучем лесу! - сообщил Саня.
- Садись, Алеша! - пригласила Юлинька.
- С удовольствием. У костра - с удовольствием! - Алеша сел к столу. - А это, братцы, подарок от нас всех… - Он развязал пакет, звякнули и сверкнули коньки. - Вот это - ага, это большие! - Сане! Поменьше - Боцману!
Саня сразу же сел на пол прилаживать к конькам веревки. Северов закурил и крепко потер виски. Сегодня он получил деньги за чтение по радио и немножко выпил. Его переполняла любовь ко всему белому свету. Казалось, что теперь он все поймет и во всем разберется.
- Ах, вояки, вояки! - проговорил он.
- Кто? - удивилась Юлинька.
- Есть актеры, которые витийствуют! Махают шпагами! А шпаги-то деревянные, щиты картонные! О народе толкуют, о жизни, о борьбе! А из-за кулис не вылезают! О народе судят по своим женам и теткам, а о жизни - по книгам. Вот и я, должно быть, такой же! Не могу простить себе провала в "Оптимистической".
Юлинька смотрела на него задумчиво, не мигая.
- Нужно не охать, а добиваться!
- Да, да, ты права! Ты права!
Саня, стуча коньками, ушел на улицу.
До спектакля был еще час.
- Ты извини, Алеша, я прилягу.
- Нет, нет, я ухожу! - вскочил Северов. - Прости. У тебя и так забот полон рот!
- Подожди. Говори. Я хочу слушать тебя, - строго остановила Юлинька. Она легла на раскладушку, закрыла глаза.
Алеша, заложив руки за спину, быстро ходил по комнате. Он говорил волнуясь, теряя мысль:
- Помнишь, у Чехова есть: "Хорошо, если бы каждый из нас оставил после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность, бесследно". Ах, как это верно! И еще Сенека: "Одни люди умирают при жизни, другие живут после смерти".
- Многое же ты запомнил! - не открывая глаз, сказала Юлинька.
- Милая, милая, ты пойми: коротка жизнь человека, словно песня! - Северов взял шаль и накрыл Юлинькины ноги. - И спеть ее нужно, как поют хорошие певцы, без фальши. Я не пришел на землю есть да спать. Я хочу вырыть свой колодец. А китайцы говорят: "Пьющий из колодца не забудет того, кто его вырыл!"
Алеша стремительно зашагал, подбрасывая спичечный коробок и ловя его на ходу. Юлинька чуть-чуть приоткрыла глаза, незаметно следила за ним.
- Хочется прожить ярко, шумно! Послужить людям так, чтобы не забыли они. А люди работают. Люди очень много работают. Борются! Сражаются! И как приятно, - нет, больше, - какое счастье играть для них. Доставлять им радость! Удовольствие! Сеять в их мозгу, как цветы, хорошие мысли.
Юлинька, подложив под щеку ладошки, слабо, как во сне, рассмеялась.
- Алеша, ты знаешь такую побасенку: "А чего ваши-то умерли? Хлеба, что ли, не было?" - "Да нет, хлеб-то был, да отрезать его нечем было!"
- Не понимаю.
- Что же ты все говоришь да переживаешь? Ну и рой колодец! А нет лопаты, ищи ее, ищи, ищи! - Юлинька говорила все тише, тише: засыпала. - В тебе очень много хорошего, очень… Но вот говоришь ты много, а делаешь… - Она замолчала.
- Утомилась. Спи, спи. Я разбужу на спектакль, - смущенно прошептал Северов и вышел.
Юлинька широко открыла глаза, смотрела вслед пристальным, сияющим взглядом. Потом глаза ее стали меркнуть и, наконец, равнодушно закрылись.
Но через минуту Юлинька заставила себя вскочить. Тело налито усталостью, глаза слипались. Юлинька сделала несколько приседаний, бег на месте, ополоснула лицо холодной водой, и по телу заструилась свежесть.
С королевского столика взяла чемоданчик с гримом, сняла с вешалки дошку и пошла в театр.
Весна среди стужи
Театр часто вывозил спектакли в колхозы, в рабочие поселки, в воинские гарнизоны.
В этот день повезли "Трактирщицу" в колхоз за шестьдесят километров. Выехали в четыре часа дня. Заснеженная земля сверкала под солнцем. Ничего живого на десятки километров. На белой сопке росли сосны в один ряд, как забор. Вершины слились в черную полоску, под которой виднелись редкие стволы, тонкие, словно карандаши, с кусками синего неба между ними. Заборчик из сосен казался игрушечным, выстриженным из черной бумажки.
Актрисы сидели в валенках, закутанные шалями. И только Юлинька была, как всегда, в шароварах, в черной каракулевой дошке, в белом шлеме, в желтых ботинках.
Сначала ее все веселило: и блеск снегов, и белые цепи сопок, и швырянье на ухабах. Караванов, сидя рядом, улыбался над тем, как она дурачилась, всем восхищалась, глядя в проталину на застывшем окне. Проталина быстро затягивалась пленкой льда. Юлинька дыханием оттаивала ее, то и дело терла кулаком в красной перчатке и сообщала, что видела.
Полыхалова насмешливо переглядывалась с другими актрисами. Дескать, притворяется наивной девочкой!
Холод давал себя знать. Нос Юлиньки покраснел, и она принялась топать ногами, дуть в перчатки. Обжигающий ветер проникал во все щели. Потолок зарос инеем, словно его обшили белой овчиной.
- Что, припекает? - спросил Караванов.
- Ага, - чуть не плача, ответила Юлинька.
- Дитё неразумное, - заворчал Караванов. - Разве можно одеваться так в длинную дорогу да еще в нашем драндулете?
Юлинька промолчала, что ее валенки носит Саня.
Караванов снял меховые рукавицы и натянул на ее руки.
- А вы?
- Мои грабли любой мороз вынесут. А вот что с вашими ногами делать, не знаю.
- Вытерплю, - стучала ботинками Юлинька.
- А завтра сляжете, заболеете.
На последней скамейке балагурил Касаткин:
- Стужей проморозит, солнцем прожарит, дождем промоет - артистом будешь! Любую дирекцию вынесешь! От любой рецензии не дрогнешь!
Прошел еще час. Юлинька уже охала. Ноги нестерпимо ныли. Она все стучала ими. Темнело. Мороз крепчал. Проталина в окне заросла инеем и походила на лохматую заплатку. Казалось, нет конца пути. Проехали только еще половину. Юлинька думала с ужасом: "Как вытерплю?" Хотелось выскочить из автобуса, бежать за ним, чтобы согреться.
День кончился. Ледяной мрак. Автобус швыряло не переставая. Он весь грохотал, скрипел, того и гляди развалится.
Замерзнув, все молчали угрюмо. Только на последней скамейке стонала и плакала Варя. Она ехала в туфельках и калошах. Да неунывающий Касаткин стукал палкой, уверяя, что стучит оледеневшей рукой. Потом он стал изображать, как на базаре гнусаво поет нищий-слепец:
Наберу одну-другу полтину
И пойду смотреть кинокартину.
- Гонят в зверскую стужу в чертовой душегубке! - сквозь зубы цедила Полыхалова. - Самих бы вот сюда, на наше место. А на собраниях будут распинаться о чуткости!
- Да скоро ли приедем? - взмолилась Юлинька.
- А ну-ка, снимайте ботинки, - приказал Караванов, - суйте ноги мне на колени под пальто!
Юлинька покорно наклонилась расшнуровать, но ее ударило головой о переднюю скамейку.
Тогда Караванов сам разул ее, сунул ботинки в карманы.
Юлинька поджала ноги на сиденье. Кроме чулок, на них ничего не было.
- Сумасшедшая девчонка! - в изумлении прошептал Караванов, зажав в ладони маленькие ледяные ноги. Он сильно мял их, тер, а потом заботливо, испытывая бесконечную нежность, положил на теплые колени и закутал в полу мехового пальто.
- Фу, как хорошо, - вздохнула Юлинька, вытирая слезы, - спасибо!
Но тут же охнула. Ее подбросило вверх и стукнуло спиной о стенку. За воротник посыпался иней. Колени задрались высоко, опираться было не на что, Юлинька почти полулежала и на всех ухабах ее стукало. Шлем сполз на глаза. Она пристраивалась и так и этак, но ее швыряло и швыряло. Тогда Караванову пришлось перегнуться, охватить ее плечи. Теперь стало неудобно и ему, но он готов был так ехать всю ночь. Он ощущал маленькие ноги, каракулевые плечи, и ему чудилось, что Юлинька в темноте не сводит с него глаз.
- Согрелись? - шепнул он.
- Согрелась, - шепнула и она.
- Сеня! - крикнул Караванов. - Возьми Варины ноги на колени!
- Разувайся, Варвара Ивановна! - распахнул Сенечка полушубок.
Касаткин постучал палкой.
- Эге, одубели ножки! Износу не будет!
Варя смеялась и плакала.
Наконец приехали. И какой же поднялся шум, когда оказалось, что клуб ледяной и согреться негде! Углы в зале заросли инеем, с подоконников свисали сосульки. В пожарной бочке вместо воды был лед.
- Вот так номер! - свистнул Касаткин.
Сбились в маленькой комнатке около электроплитки. На стенах висело много гитар, балалаек, мандолин, и, когда кто-нибудь громко говорил или кашлял, они гудели, струны их роптали.
Но самым обидным показалось то, что зрителей пришло мало. Они едва-едва заполнили треть зала. Сидели в пальто, в шапках, с покрасневшими носами. Со сцены катились волны ледяного воздуха. Зрители дули в окоченевшие кулаки и со страхом смотрели на актрис. А те, с голыми руками и шеями, в шелковых платьях, обмахивались веерами.
Актеры начали играть кое-как, на ходу сокращали текст, тараторили. Но Караванов сразу же одернул:
- Это что за халтура? Люди платили деньги, а вы…
- Триста рублей, - ехидничала Полыхалова.
- Играли - веселились, подсчитали - прослезились, - зубоскалил Касаткин.
- Дело не в деньгах, - рассердился Караванов. - Колхозники смотрят! Клуб ледяной, в него страшно войти, но пятьдесят человек все-таки пришли. Значит, мы должны показать им настоящий спектакль!
- Раньше на все закрывал глаза, а теперь, смотри-ка, всюду сует "ос! Ругается, порядки наводит, - шептала Полыхалова Белокофтину. - Ожил. Пыль стряхнул. Любовь, она ведь не картошка!
Смешливый Касаткин, увидев, как у Юлиньки дрожали на сцене от холода губы, а изо рта шел пар, принялся фыркать. В зале заметили, тоже начали смеяться. Касаткин кусал губы, по лицу текли слезы, говорить он не мог.
И Юлинька рассмеялась. Зеленая шелковая юбка, прозрачная, как папиросная бумага, блузка, которую облегала черная бархатная корсетка, стянутая на груди красным шнурком, совсем не грели.
Касаткин попытался выговорить свой текст, но замычал и ушел со сцены раньше времени. Караванов так отчитал его, что у Никиты, несмотря на холод, выступила сквозь грим испарина.
Наведя порядок, Караванов ушел в гримуборную.
Юлинька, отыграв, тоже бежала туда, набросив на плечи шубку, не снимая туфель, надевала серые валенки Караванова, садилась к плитке и вытягивала руки над раскаленной спиралью. Пальцы просвечивали, делались розовыми, фарфоровыми.
Караванов, в алом камзоле, в белых чулках до колен, стоял за ее спиной. Он упирался острием шпаги в носок голубой туфли, положив тяжелые руки на эфес.
- Не-ет, бежать из театра! - выкрикивала замерзшая Полыхалова. - Не нужен театр! Кино заменяет! И дешевле и лучше!
- А может, дело не в кино, а в нас самих? Может быть, мы играем не ахти как?! - усмехнулся Караванов. - Может быть, пьесы у нас на одну колодку?
Начали акт, все ушли на сцену. Остались Юлинька и Караванов.
В спину дуло. Караванов повел плечами, оглянулся. В незастывший уголок окна увидел огромную лунную ночь. Мягко и нежно сияли молочно-голубоватые снега. На них четко виднелись черные ели. Они были пятнисты - на лапах искрились комья снега. Мерцающая даль виднелась беспредельно. За черными елями проступали смутные, серебристые сопки. Во всем чудилось что-то радостное.
Караванову нравилась эта поездка, этот ледяной клуб, холодный мрак в автобусе. Ночь казалась полной поэзии, молодости. Он шевельнул пальцами, все еще ощущая в них ноги Юлиньки. "Идиот", - улыбнулся, чувствуя себя все счастливее и счастливее. Он всегда любил облака. Сейчас, в лунном небе, они уплывали, прозрачные, как дым, уплывали за сопки, звали: "С нами, с нами! Там, далеко, хорошее. - о чем мечтаешь!" А Караванов улыбался: "Нет, уж теперь не обманете! Все хорошее, что ищу всю жизнь, оказывается, вокруг меня, во мне самом, в людях". И облака уплывали, а он смотрел и смеялся, как, бывало, на Волге.
Караванов оглянулся. В углу, закутавшись в его шубу, дремала Варя. У плитки сидела одна Юлинька и поглядывала на него.
- Выходите за меня замуж! - вдруг вырвалось у Караванова без всяких предисловий. - Выходите! Я люблю вас! Люблю вашу ребятню!
Эхо отдалось в гитарах на стене.
- Тише! Ради бога, тише! - ужаснулась Юлинька, торопливо оглядываясь на Варю. - Да разве можно говорить здесь об этом?
- Об этом я готов говорить где угодно. Выходите, - неуклюже и счастливо твердил Караванов. - Ради вас я готов… Вы оживили меня! Вы напомнили мне, как прекрасна жизнь!
Он протянул большие руки и, еще не зная ответа Юлиньки, но почему-то и не беспокоясь о нем, шагнул к ней.
Дверь распахнулась, ввалился Касаткин и, зажимая ладонью рот, фыркая, грудью лег на стол.
- Что такое? - спросила Юлинька.
- Белокофтин… ох! Белокофтин вылез на сцену в валенках. Ох! - слезы текли по гриму. - Граф! В бархатном итальянском костюме, в кружевах, и вдруг… подшитые, огромные валенки! А по ним шпага стукает! - Касаткин опять повалился на стол.
- Да что он, с ума сошел? - закатывалась и Юлинька; глаза ее сверкали ярче обычного. - Забыл, что ли, снять?!
Караванов не рассердился, что его прервали. Сегодня он был великодушен и мог со всеми поделиться счастьем.
Погас свет. Актеры на сцене замолкли. Затрещал, заскрипел занавес, точно по кочкам проехала несмазанная телега. Плитка медленно остывала, темнела раскаленная спираль.
- Люблю театр за то, что в нем каждый день что-нибудь да случается! - воскликнул Касаткин.
- Поэма, а не спектакль! - входя, продекламировала Полыхалова. - Совсем, как во МХАТе!
Долго сидели в темноте. Наконец сердитый, сонный заведующий клубом принес керосиновые лампы. Закончили спектакль при них.
И снова все повторилось. Мерцание снежной дали, черные ели на лунном снегу, грохочущий автобус, проклятья Полыхаловой, охи замерзающих, Юлинькины ноги на коленях, и бесконечное, все нарастающее счастье в душе.
И Юлинька слышала его счастье и сама была переполнена чем-то весенним, от чего щемило сердце. Она ясно видела, что кончается ее старая жизнь и вот-вот начнется новая. И уже не избежать ее потому, что если не будет этого голоса, этого каравановского лица, этих рук, от которых чувствуешь себя спокойно и уверенно, мир опустеет.
"Что так влечет к тебе, друг мой? Ах, какой глупый вопрос! Кто скажет: когда и отчего рождается любовь? Почему теперь так далек для меня ты, Алеша? Ах, какой глупый вопрос! Кто скажет: когда и почему умирает любовь?"
А снежная, лунная даль радостно мерцала, подмигивала вспышками, звала…
Перебитые руки
Караванову теперь казалось преступлением молчать с том, как репетирует Чайка. Он дружил с Воеводой и все же, как-то встретив его в коридоре, откровенно высказал ему свое мнение.
- Пойми, это не искусство! - доказывал Караванов. - Ты же не маленький, сам видишь!
- Ну, знаешь ли, на всякое чиханье не наздравствуешься! - вспыхнул Воевода. - Тебе не нравится, а мне нравится. Услышим мнение публики! Может быть, мы с Чайкой вообще не ко двору? Пожалуйста, хоть завтра помашем из вагона платочком!
- Не обижайся! Но вы с женой любите не искусство, а себя в искусстве! - резко бросил Караванов.
С тех пор Воевода перестал с ним здороваться.
Караванов, репетируя, видел, что спектакль получается интересный, но Чайка непоправимо портила его. Он не стерпел, пошел к Скавронскому.
- Нельзя же допускать явный брак! Собирайте срочно художественный совет! - сердито настаивал он.
Скавронский пошел на репетицию, сел в уголке темного зала.
На другой день назначили показ художественному совету.
Воевода непривычно сутулился, шаркая по полу бурками с кожаными носками.
Алеше стало жалко его, и он упрекнул Караванова:
- Зачем вы подняли всю эту бучу?
- Дорогой мой, если проходить мимо всех безобразий, то от театра рожки да ножки останутся. Живо поставят его на службу не людям, а себе!
Когда в зал вошли Скавронский и пять человек из художественного совета и закрыли все двери, гнетущее состояние овладело актерами.
- Ничего, ничего, пусть товарищи посмотрят, увидят ошибки, помогут! - бодрил всех Караванов.
Из-за того, что волновались, репетиция удалась.
Северов чувствовал себя уверенным, сосредоточенным. Он сам пережил много похожего на то, что случилось с героем. Роли было из чего вырасти.
Когда Алеша вел сцены с Чайкой, он видел тоскливо-растерянные глаза, чувствовал, как напряжены ее губы, худые пальцы. Чайка старалась изо всех сил, но выходило еще хуже. Не было легкости, простоты, естественности. Она не говорила, а кричала, лезла из кожи, трудилась.