На лестнице, на ее площадках актеры ловили режиссеров, предлагали свои услуги, рассказывали о себе, вытаскивали Из карманов документы, вырезки из газет.
Тут Алеша и столкнулся с Сенечкой Неженцевым. Его курносое лицо было усталым. Засунув руки в карманы, он то и дело поднимался на носках.
- Давно здесь? - спросил Северов.
- Месяц уже тру подметки! - Сенечка швырнул окурок в урну.
- Какие же театры набирают нашего брата?
- Лысьва, Сарапул, Ижевск, Серов, Владимир. И еще какая-то мелочь.
- Владимир? Хороший город! Где хозяйственник?
- Где-то здесь терся. - Сенечка огляделся, не увидел. - Да будь он проклят! Опротивели они мне все!
Актер, куривший рядом; показал:
- Вон у дверей. Их двое - он и Достоинство. Рядом стоят. Он - в очках, а Достоинство - с портфелем.
Говоривший засмеялся басом, протянул большую мозолистую руку, руку не актера - крестьянина:
- Караванов, Роман Сергеевич. Прибыл из Читы. Да неужели не знаете? Странно. Россия не знает меня!
Северов вздрогнул. Юлинька едет в Читу, она будет работать с этим человеком!
- В Москву-матушку прикатил в так называемую творческую командировку. Вечерами смотрю спектакли, а днями - на мытарства господ артистов.
Улыбка обнажила отборные, как зерна кукурузы, большие зубы. Караванову лет тридцать пять. От коренастой, мускулистой фигуры, одетой в поношенный темный костюм, веяло мужицкой силой. Он держался просто, двигался спокойно. На крупном лице с широким носом сверкали насмешливые глаза.
- Вот именно! - заговорил Сенечка. - Ходишь и продаешь себя. А на душе так гнусно, будто в магазине пустые бутылки сдаешь!
Последние три года Неженцев работал в Сызрани. Публика любила его. Но вот приехал новый режиссер, потащил из других театров дружков. Им отдавал лучшие роли. Сенечка выступил на собрании.
- После этого меня почти в статиста превратили. Но ничего, я всегда говорил дураку, что он дурак, а подлецу, что он подлец! И впредь буду говорить!
На "бирже" Неженцеву не везло. Знакомых не было, а без рекомендации устроиться не легко. Вел переговоры, и душу наполняли то надежда, то отчаяние. Кончились деньги. Если не устроится - куда деваться? А он приехал со старухой матерью.
- Голова трещит, - Сенечка потер виски, - тошнит от этой "биржи"!
- Дитя мое, не повергайтесь в пучину озлобления! - засмеялся Караванов, с интересом разглядывая Сенечку. - Дня через три прибудет в столицу с дружеским визитом режиссер Воевода. Я начну с ним переговоры о вас. Думаю, что они пройдут в духе дружбы и взаимопонимания. Ждите совместного коммюнике о встрече двух министров.
Караванов весь был наполнен добродушной иронией. Северову это понравилось.
Лицо Сенечки разрумянилось, глаза из серых стали голубыми, повеселели. Он скрылся в толпе.
- Актеры - большие дети. Их легко увлечь, - улыбнулся Караванов.
Северов посмотрел на него ласково.
- Он способный актер и прекрасный помреж. Устройте его, - и сжал Караванову локоть.
Подошел Дальский.
- Здорово, друг, здорово. Домой вместе едем?
Караванов представил его:
- Наш трагик. Выйдет на сцену - для зрителей трагедия.
Алеша засмеялся, пожимая Дальскому большую, мясистую руку. Потом отыскал Неженцева, отвел в угол, смущаясь, предложил:
- Сенечка, у меня есть лишние деньги. Хочешь, одолжу?
- Что за вопрос?! - обрадовался тот. - С первой же зарплаты вышлю!
…Смеркалось. Мокрый асфальт, как вода, приобрел глубину - горящие лампочки отражались в нем огненными столбами. Девушки с зонтиками проносили букеты багряных кленовых веточек.
Северов удивлялся: три дня назад бродил с Юлинькой чуть не у подножия Эльбруса, а сейчас один шея по шумным улицам Москвы.
И вот они - намокшие Кремль, храм, Мавзолей… С чугунных бород Минина и Пожарского капало. Как будто воины только что вышли из боя и еще не стерли пот.
Текло по стволам голубых елей у Кремлевской стены.
Северов шел, сняв кепку, смотрел на Спасскую башню, и ему представлялись канувшие в прошлое седые века. Вытащил папиросу, но тут же спрятал, сердито посмотрел на бумажку, прилипшую к торцам.
Опять вспомнил о "бирже". Прыгал, порхал Кадя с подбритыми бровями. Как они, эти Кади, играют рабочих, колхозников? Они же, кроме актерской братии, никого и ничего не знают!
Алеша вспомнил: это же самое говорил и Голобоков…
На второй день режиссеры заметили Северова. Ему предложили ехать в Курган, в Курск, в Тюмень. И он уже решился выбрать Курск, но неожиданно появившийся Никита Касаткин перепутал все планы.
Касаткин распахнул дверь, остановился на пороге и звонко произнес:
- От матушки Волги артистам привет! - присел на левую ногу, склонился, как придворный короля Людовика, поболтал рукой над полом.
Многие обернулись и, увидев щекастого толстяка в клетчатом костюме, рассмеялись.
Касаткина уже окликали знакомые. А он, увидев Алешу, двинулся к нему, чиркнул спичку о лоснящуюся подошву, поднес актеру с незажженной папиросой. Врезался в толпу. Какая-то актриса чихнула. Касаткин выдернул платочек, торчавший у нее из кармана, подал: "Будьте здоровы!" Он пробирался, пожимая десятки рук, рассыпая шутки, хохоча, хлопая по плечам. С ходу облапил Северова:
- Чертушко! И письма не мог написать?!
…С детства Касаткин мечтал быть фокусником или актером. Но когда почти все молодые, здоровые мужчины из колхоза ушли на фронт, пятнадцатилетний Никита сел на трактор. Если, бывало, трактор останавливался, у Касаткина не хватало сил завести. Он дергал ручку и плакал.
И только уже после войны он появился на пороге казанского театра и заявил, что хочет учиться в студии.
- А что вы можете? - спросил режиссер, седой и величественный, как могут быть величественными только режиссеры.
Касаткин внезапно подпрыгнул и два раза перевернулся в воздухе.
Режиссер от неожиданности откинулся в кресле, впился глазами в паренька.
- Могу еще иголкой проткнуть щеку, - таинственно прошептал Касаткин.
В нем было столько простодушия, искренности и врожденного юмора, что режиссер смотрел на мальчишку и, потеряв свое величие, трясся от смеха.
После окончания студии Касаткин работал в нескольких театрах. За отворотами его клетчатых брюк сохранились усики овса с Волги, в кармане - яблочное зернышко из Крыма, на борту пиджака - пятно от кишиневского вина…
- Ну, как ты живешь на белом свете? - шумел Никита.
Северов остановил:
- Потом все расскажу. Я впервые вижу этого режиссера. Кто он? - и показал в угол.
Там сидел человек небольшого роста, худой, смуглый до черноты. Тщательно выбритые щеки, подбородок отливали синевой. Волнистые волосы его были проволочно-жесткие, они даже при движении головы не шевелились. Человек яростно разрывал их, причесывая пятерней. На темном лице серые глаза казались особенно светлыми.
- Кто, кто? - Северов тряс Касаткина за плечо.
- Хэ! Режиссер из Читы, Воевода!
- Мы ехали вместе. Хочешь сведу?
Караванов подвел к Воеводе Неженцева.
Алеша поправил галстук. Рука вздрагивала.
- А кто ему нужен?
- Э, он закидывает сеть на крупную рыбу - комик, любовник, резонер. Ну и, конечно, на всякую молодую плотвичку. Да ты не спеши! Дел приличных нет, все мелочь или дальние. Съезд режиссеров в самом разгаре. Вот-вот должны подъехать южные "дела". Нас, молодых, любой театр с руками и ногами проглотит!
- Молчи! - все больше волновался Северов. - Я должен работать у него! Понял?
От Воеводы, улыбаясь, отходил Неженцев.
- Взял. А ну, крой! - подтолкнул Алеша Касаткина.
- Дай хоть осмотреться! А то с корабля на бал! - взмолился Никита.
- Ну! - Северов сверкнул глазами.
- Вот сатана!
Касаткин подлетел к Воеводе. Алеша слышал, как приятель сыпал:
- Очень способный… Яркий, сочный… Зарплата небольшая… Зритель любит… Ручаюсь за него… Не пожалеете, полезный для театра…
Караванов тоже что-то говорил, по своему обыкновению усмехаясь.
Воевода оценивающим взглядом осматривал лицо и фигуру Северова, а Северов делал вид, будто ничего не знает. На скулах проступил румянец. Шумела, двигалась толпа, а он почти не видел ее.
Касаткин подбежал:
- Идем. Неженцева взяли и актером и помрежем.
- Если выгорит, памятник воздвигну тебе… в душе! Бронзовый! Вот так же под облаками, на здании! - Алеша показал в окно на каменную девушку.
Воевода спрашивал отрывисто, резко, будто снимал допрос: где работал? Что играл? Зарплата?
И Северов тоже отвечал отрывисто, кратко. А Воевода пристально следил за его лицом, за движением губ, вслушивался в голос, в произношение, смотрел на руки. И вдруг добродушно улыбнулся:
- А теперь скажите сами - хороший вы актер? Только по правде!
Алеша засмеялся:
- И хвалили и ругали. Всякое было.
- Дайте трудовую книжку.
Не взглянув, Воевода сунул ее в карман.
- Аванс получите завтра!
Северов с разбегу налетел на актрису. Не извинился. Он только видел у буфета, в кругу приятелей, клетчатого Касаткина с лоснящимся краснощеким лицом. И еще он видел три ослепительных световых водопада - они обрушивались в гудящий зал из трех огромных окон.
Каменная девушка тянула руки к облакам, ветер развевал ее легкое платье.
- Если ты, бродяга, не поедешь со мной, я душу из тебя вытрясу! - проговорил ликующий Северов, прижав к себе Никиту Касаткина.
Из фиолетовой тетради
Это не записи. Это разговор с тобой. Это я шепчу тебе на ухо…
Перо над лесом
Пролетевшие гуси обронили над зубчатым лесом белое перо. Оно кувыркалось, плыло. Только что миновали Ярославль. Весь день смотрел в окно вагона.
Прошуршит листок, связанный паутиной в трубку, сверкнут у соседки расширенные глаза, мелькнет на опушке тихий полустанок с журавлем колодца, запахнет осенней остекленевшей речкой, опилками с порубки - и все во мне вздрогнет. Радость струится со дна души. И в струйках - ни одной соринки. Это любовь. Ко всему… К тебе… Это она делает чудеса с душой.
Я весь полон тем, что проносится мимо. И все мерещится далекая музыка. Задумаюсь, засмотрюсь в открытую дверь в тамбуре, и вдруг возникнут звуки. Тряхну головой, прислушаюсь, не могу понять - или почудилось, или в самом деле музыка? А от нее мечтается - не поймешь о чем. И куда-то хочется - не разберешь куда. И улыбнешься сам себе: какое счастье жить! Какое счастье понимать красоту вокруг! Какое счастье любить и перо над лесом, и полустанок с журавлем, и глаза соседки.
Издалека
Ты помнишь? Сверкающий огромный тополь среди большого поля. Сколько ни уходишь, а он все рядом…
Здесь живет ветер
А сейчас плетень тайги на горизонте. Желтые сжатые поля. Синие рябые озера. Они мелкие, круглые - налили чай с голубикой в огромные блюдца, и ветерок дует, остужает. Рыжие березняки. Далеко видно в глубь рощи - там светло и празднично. Подожженные березки сами освещают свой лесок. А внутри этих рощ живет ветер. Все вокруг в поле кажется недвижным. Только роща - клубок из вертящейся листвы. Ветер, рыжий, косматый, носится кругами, беснуется. Треплет каждую ветку. Но никуда не улетает. Роща - берлога ветра.
Это запомнить
Что толку для Родины, если ее только любят? Нужно что-то для нее и сделать. Это - главное. Это запомнить.
Нет моих следов
Когда я мальчишкой сел за парту, седая учительница подала карандаш и научила писать.
Когда я мальчиком умирал, строгий доктор всю ночь просидел у кровати, и смерть испугалась его.
Когда враг подходил к моему дому, к моему саду, товарищ упал с простреленным сердцем, а враг бежал от моего сада.
Когда я захлебывался в Волге, рыбак протянул мне весло.
Да разве я могу забыть вас, люди?
Но почему в душе так тревожно и грустно? Может быть, потому, что я знаю: настанет минута и я уйду от вас… с этой земли, в рощах которой живет ветер… Может быть, и поэтому. Будете ли помнить меня? Хотя, что я дал вам? Я не протянул еще весло, не поделился теплым хлебом, не прикрыл вас щитом сердца. За что меня помнить? Нет моих следов на вашей дороге.
Далекая музыка
Странные, беспокойные ночи. Я мало сплю. Почти совсем не сплю.
Моя жизнь в дороге внешне однообразна. Все дело в том, что нельзя выразить словами.
Легкий запах, какой-то полузвук, алое облако, фонарь в темноте, чей-то вздох за моей спиной - все мгновенно рождает чувства.
Легкая печаль вдруг обернется легкой тревогой, тревога незаметно перейдет в радость, а ее, глядь, уже вытеснила горечь полузабытого воспоминания. Едва осознаешь эту горечь, а она уже растворилась в светлых, как золотая осень, надеждах.
Вот зашумел далекий поезд… Гудок… Сердце сжалось. О чем-то жалеет. О чем?
Узенький месяц сверкнет за бушующими черными деревьями - и всю душу так и пронижет трепещущая любовь: это вдруг ощутишь свою Родину, землю.
Ветер донес из глубины полночи далекую-предалекую музыку. И словно кто-то позвал издали, да так позвал, что мечешься, горюешь: если б туда!
Или ветка потрется о киоск на перроне. Стоишь слушаешь и тихо смеешься.
Что это? Почему? Может быть, все это напоминание? Ассоциации?
Чаша
Яблоновый хребет. Сосны и ветер. И где-то ты. Ты здесь проедешь. Я не дождусь той минуты, когда ты проедешь здесь. Хочешь, я расскажу о мелькающем мимо?
Поезд влетел в широкую падь. Она как чаша. Ее края - величавые сопки. Они голубеют вдали. А над нею - покрывало небес с облаками, с птицами, с солнцем…
Вдоль моего пути вьется речка. Дорога в лесу, речка в лесу, это прекрасно!
Низина мокрая, в ней трава золотистая, вся низина золотистая…
Сквозь траву сияет вода - не забуду.
Темный уютный сосновый лес - не забуду.
Вот-вот красно-желтый домик железнодорожника. Сколько их на великой дороге!
Несется грузовик. Его кузов до бортов насыпан тяжелой пшеницей - люди будут есть теплый хлеб.
Черные шпалы треугольной клеткой, стога на полянах, жирное вспаханное поле - следы чьих-то рук.
А где мои следы? Мчусь мимо, мимо…
Ветвистые сосны насорили темные круги шишек.
Березовый лесок набросил на плечи золотую шаль. У березок ножки в ярко-белых шелковых чулках.
Сидит бригада рабочих с лопатами - берегут великую дорогу. Люди могут ехать спокойно.
За рябину держится девочка лет семи. Она в отцовских ботинках, она в красном платьице, беловолосая. В синих глазах - изумление. Поезд для нее примчался из чудесного мира и мчится в чудесный мир. Она стоит при дороге и ждет своего часа. Она ждет и держится за рябину, а ветер треплет эту рябину и треплет красное платьишко, цвета рябиновых ягод.
Так и я: рябиной стою на ветру, а мечта и надежда, как беловолосая девочка, рядом со мной. Придет ли наш час?
Зелено-мягкий, совсем не осенний, луг раздвинул лес. По лугу волочится тень облака. На траве стадо пестрых коров - людям будет теплое молоко.
По коридору-просеке через лес рабочие ставят столбы, тянут провода - людям будет теплый свет.
Лучатся озерки - сгустки сияния. Раскрашенные листья замусорили стеклянную гладь.
Болотце в лохматых кочках, они - как бородавки.
Болотца видны сразу: вокруг них трава выше чем на лугу.
Поезд взлетает на высокую насыпь.
Внизу, среди осинника, бревенчатая банька, рядом - костер.
Густой белый дым загнулся над полем, недвижно повис длинным-длинным хвостом.
Дальше - белая лошадь, и черный жеребенок, и мальчик лежит в увядающей траве - хорошо!
В чаше плещется море сверкающего воздуха. Катятся волны ветра, запахи полей, земли, озер, лесов. Ползут шорохи, шелесты. Скользят тени облаков, тени птиц, блики, брызги солнца. Льются реки света.
И все это огорожено голубыми сопками, и все это накрыто синим небом с солнцем, с облаками, с птицами.
Поезд вырвался из чаши, въехал в другую.
А ведь позади таких чудес семь суток. Они лежат в моей душе. Я богач.
Последний час
Подняты полки. Проводник выметает сор. Чемоданы увязаны. Впереди Чита. В сердце звенит тронутая струна. Я не знаю этот город, но я уже люблю его: в нем будешь жить ты.
От Москвы семь тысяч километров. Твоя дорога еще лежит среди этой беспредельной чаши, накрытой журавлиным небом родины. Из этой чаши нам пить и пить.