Девочка и рябина - Илья Лавров 8 стр.


Войдя в комнату, Алеша швырнул на стул пальто и кепку вместе с пластами снега, сдернул ботинки и лег на кровать. Накрыл голову подушкой, чтобы не мешали звуки. Мама всегда сердилась: "Задохнешься!" Теперь она уже ничего не скажет. Пять лет не видел ее. А как она звала в письмах! И как он мало писал. Если бы оживить, сказать, что он любит ее. Он никогда ей этого не говорил. Обнять ее, приласкать. Он никогда не ласкал, стеснялся. Но поздно, поздно, не вернешь. И никак невозможно представить мертвой седую, величавую маму. Он все видел ее за пианино, все рядом с мальчиком или девочкой. Ее нежные, белые руки летают по клавишам. И сейчас он ясно слышал скорбную мелодию "Лунной сонаты". В разных концах страны звучат пианино, рояли - это играют ее ученики. Это живут ее звуки, ее душа.

Все уходит. Нет отца. Нет мамы. Видно, только большие дела не уходят. Только им не страшна смерть. Только они нетленны. Дела живут. Напоминают. Смерть страшна, когда жизнь проходит бесследно, никчемно. Когда не успеваешь сделать свое дело. А он не может сделать. А годы уходят. Уходят… И успеет ли?

В окне посинело. Оно стало меховым, лохматым.

Конечно, все в театре смотрят на него, как на бездарность. Даже как будто здороваются холодно. Он вспомнил, как Полыхалова кричала: "Понавезли артистов! Получать зарплату есть кому, а играть некому!"

Конечно, это о нем. И, наверное, все так думают.

Алеша вскочил, оделся и выбежал на улицу.

В синих сумерках все снегопад. В воздухе точно повисло множество белых плюшевых шнуров. Они осторожно вздрагивали. Город белый.

Он прибежал в театр. Схватил у секретарши лист бумаги и, прижав его к стене, написал заявление с просьбой уволить.

Скавронский в зеленом кабинете был один. Он глянул в заявление, удивленно поднял нависшие брови.

- Садитесь. Что случилось?

- Я не могу так! Я не могу быть в тягость театру!.. Всем!… Не могу, чтобы меня считали бездарностью! - говорил быстро, порывисто Алеша, стоя у стола. - Я провалил роль. Я репетировал скверно. Отпустите меня. Лучше я пойду дворником. Больше пользы принесу. - И вдруг совсем по-мальчишески добавил: - У меня мама умерла… Отпустите меня!

Скавронский внимательно и серьезно посмотрел на него, изорвал заявление, вышел из-за стола.

- Успокойтесь, Алексей, - проговорил он, усаживая на диван и обнимая за плечи, - вы одаренный человек. Просто вы еще мало пожили, мало узнали, перечувствовали. Стучитесь, и вам все откроется. Я уверен. И кончим об этом. Где ваша мама жила? - в его голосе зазвучала отеческая теплота.

Алеша стал рассказывать о матери, об отце, а Скавронский просто слушал, но так слушал, что на душе становилось все легче и легче.

Капитан и лев

Звенели звонки. Сенечка примчался в гримуборную, закричал: "Сиротина, на выход!" А Юлинька еще не загримирована. Она мечется в ужасе, мажет лицо и вдруг слышит свою реплику. Хочет бежать - и не может. Еле идет к сцене, слышит - там уже замолчали. Долго-долго молчат. Страшная пауза, замешательство, когда не выходит актер. Юлинька в отчаянии рвется, но ни с места… В зале смешки, говор. Наконец выбирается на сцену и чувствует, что забыла все слова роли. Хочет вспомнить их - и не может, хочет бежать со сцены - и просыпается. "Сон! Ох, как хорошо, что это сон!" - вздыхает она. Приоткрыла глаза - перед ней висит зеркало, и в нем отражается окно, заросшее голубыми листьями. Повернула голову - на королевском столике в зеркальце то же окно.

Рано утром она отвела Фомушку в детсад, а потом вздремнула немножко. Потянулась, с удовольствием ощущая свое здоровое тело, горячий прилив сил. Засмеялась, отбросила одеяло, прыгнула с кровати.

На щеке отпечатались кружева. На подушке они белые, а на щеке розовые.

На репетиции Юлинька одевалась в черные шаровары и пушистый белый свитер, на голове - белый шерстяной шлем с ушами. Она становилась похожей на мальчика-конькобежца. Не только мужчины, но и женщины говорили:

- Вы, Юлинька, очаровательны!

Она засмеялась в зеркало, скорчила гримаску, покружилась, глянула в окно.

Радость на душе все прибывала. И эта первозданная белизна первого снега на крышах, и эти занесенные сады, и эти белые лохматые провода - все нравилось и волновало.

Завтра праздник, демонстрация, а вечером премьера.

Роль Юлиньке явно удалась. Она видела это по лицам актеров, да и сама, репетируя, чувствовала себя легко, свободно.

Услыхав за окном крики соседских детей, Юлинька натянула на голову белый шлем и выбегала на улицу.

Морозец легонький, бодрящий. Юлиньку наполнило такое радостное ощущение чистоты и свежести, что она вдруг закричала: "О-го-го-го!" Руки и ноги быстры и неутомимы, тело гибко и красиво, а на душе легко и светло. Юлинька подбежала к сынишке Дальского, повалила в пушистый снег, упала сама. Началась возня.

Потом влетела в комнату, закрылась на крючок.

Мальчик пинал валенком дверь, а Юлинька смеялась, стряхивала с шаровар и свитера снег и кричала:

- Не мешай! Я работать сейчас буду!

Шлем сполз набок, щеки пылали.

Душу охватила беспричинная, легкая печаль.

Юлиньке словно что-то стало жалко или чего-то не хватало, а может быть, сделалось обидно, что никто сейчас не видит ее свежести, что золотые дни могут пройти бестолково, она может прозевать их. Молодость, свобода - вольные птицы на ветке. Посидят недолго и унесутся. И это утро, и этот снег, и это счастье пройдут, погаснут…

Юлинька налила из термоса дымящийся чай. Чашка была фиолетовая, в золотых выпуклых цветах по бокам и красная изнутри. Если стукнуть по ней - она запоет. Подбросила серебряную круглую ложечку с витой ручкой, поймала, села на стол, ноги поставила на стул и принялась пить.

Словно бы тихие воспоминания о чем-то милом, но утраченном заполнили ее, все перепутали в душе. Она что-то хотела, но чего - и сама не знала. Юлинька подумала о Караванове и поняла, что ей все утро хочется увидеть его. Она отставила чашку, нахмурилась. Решительно спрыгнула со стола, села на диван и принялась читать роль.

Работала Юлинька удивительно много. Репетировала дома, в театре, просила повторять свои сцены несколько раз, оставалась с партнерами после репетиций. И все это вместе с бесконечной домашней работой.

В театре только удивлялись. Она даже не худела.

Юлинька взглянула на крошечные, как гривенник, часы - было десять. Сунула прозрачный кружевной платочек под браслет часов и пошла к Караванову.

Комната Караванова, обставленная по-холостяцки бедновато, была тщательно прибрана. Сам хозяин, одетый в костюм песочного цвета, с сиреневой полоской, походил на именинника. У Юлиньки запрыгали в глазах смешливые искорки.

- Вы, Юлинька, сегодня красавица, - пробасил он смущенно.

- А вы же мне это каждое утро говорите! - Юлинька вспыхнула и сделалась еще лучше, свежее.

Села на диван.

- И долго еще буду говорить. Ловите! - Караванов бросил китайский мандарин.

- О! - вскричала Юлинька. - Хоть сотню съем!

Караванов вытащил из тумбочки сетку с мандаринами и стал бросать их через всю комнату.

- Куда вы! Хватит!

- Ста еще нет!

Караванов бросал, а Юлинька ловила золотые мячики и складывала на колени.

- Довольно! Роман Сергеевич! С ума сошли?

- Шестьдесят! Шестьдесят один!

На коленях выросла золотая, раскатывающаяся груда.

- Похвастались - ешьте!

Гарун, повиливая хвостом, подошел к Юлиньке, понюхал мандарины.

- Видишь, что делает твой хозяин? Как маленький! - Юлинька бросила мандарин в Караванова. - А теперь ловите вы! - Мандарины посыпались золотым дождем. Караванов прыгал, метался, ловил - сзади было окно, эта отчаянная девчонка, не задумываясь, разобьет.

Гарун удивленно посматривал на людей, на раскатывающиеся по полу мандарины.

- Теперь садитесь и ешьте, - приказала Юлинька.

Караванов сидел рядом, обдирал шкурку. Мандарины были вкусными, как никогда, и сам Караванов был молодым, как никогда. "Хэ, тридцать пять лет! - подумал он, швыряя корочку в сеттера. - Да разве это возраст? Ерунда на постном масле!"

Он засмеялся.

- Что такое? - спросила Юлинька.

- Ерунда на постном масле.

- Что ерунда?

- Сосчитать до тридцати пяти. Раз, два, три - и все!

- Не понимаю.

- И я не понимаю. Понятно все только дуракам!

Они рассмеялись.

- Я покажу вам фокус! - воскликнула Юлинька. - Дайте спички.

Она сложила вдвое корочку мандарина, сжала - из пористой корки ударили струйки сока - тоненькие, как паутинки. Юлинька пустила струйки-паутинки в луч солнца, и они рассыпались клубочками золотой пыльцы.

- Моя путет покасыфать фокуса! Гоп-ля! - крикнула Юлинька, изображая китайского фокусника. Она подставила горящую спичку, и сок с легким треском начал вспыхивать.

- Здорово! - восхищался Караванов.

…Потом репетировали очень трудную сцену. Алексей - Балтийского флота матрос первой статьи - требовал ответа.

И вот ей, комиссару, нужно было победить его логикой, силой мысли, ленинской правдой, открыть ему глаза, указать дорогу.

Они столкнулись в палатке для решительного разговора. Матрос пришел притворно-разухабистый, с гармошкой.

Юлинька была в этой сцене твердой, мужественной и разила четкой, отточенной мыслью.

И вдруг сегодня ночью, размышляя над этой сценой, она открыла новую грань в поведении комиссара.

- Это как будто незначительный штрих! - увлеченно доказывала Юлинька. - Комиссар неожиданно почувствовала, что она нравится как женщина. Но, уверяю, это многое меняет. И у вас и у меня!

Караванов прищурился, стараясь представить, какой оттенок внесет это в их диалог.

- Давайте-ка попробуем! - предложила Юлинька.

Она всегда репетировала так увлеченно, что захватывала и Караванова. Он давно уже не работал с таким интересом, с такой жадностью. Каждая репетиция будоражила, доставляла удовольствие.

Они расставили стулья и начали.

Караванов видел хрупкую, но уверенную женщину, внешне спокойную, с умными ясными глазами. И вдруг что-то изменилось в ней: походка стала мягче, и как-то глянула через плечо, и поправила волосы. На матроса повеяло женственностью. Дрогнуло сердце. Юлинька влекла не только мыслями, но и напоминала о чем-то нежном, чистом, человеческом. Может быть, о такой любви, какую матрос еще и не испытывал? И у него по-другому зазвучал голос, по-другому заиграла гармонь, по-другому он взглянул. И комиссар сразу сделался сильнее, матрос же слабей, и легче им стало найти общий язык.

- Да, в искусстве нет пустяков! - проговорил Караванов. - Один штрих - и все меняется! Умница вы!

Работали долго, уточнили все неясные места и мизансцены.

- Как-то завтра пройдет премьера! - волновалась Юлинька.

Она села у стены на ковер рядом с Гаруном. Караванова восхищали такие мальчишеские выходки. Возбужденный работой, помолодевший, предчувствуя успех в спектакле, он размашисто шагал по комнате, и все ему нравилось. "Этакую тяжелую баржу стащить с мели!" Он покачал головой и засмеялся.

- Что? - спросила Юлинька.

- Задачка вот! - Караванов трясся от счастливого смеха, - Баржа села на мель. Сколько лошадиных сил нужно для того, чтобы сдернуть ее?

- Ну, это может высчитать только Гарун, - засмеялась и Юлинька. Она обняла сеттера, прижала к себе, потрепала за ухо.

При Караванове Юлинька чувствовала себя удивительно уверенно. Смешно спрашивать девушку: "За что ты любишь этого человека, а он любит тебя?" Юлинька не занималась исследованием своих чувств. Только сейчас, сидя на полу с Гаруном, она спросила: "А почему он нравится тебе?" И ответила: "Не знаю! Он хороший актер, и это нравится мне. Он много знает, и это нравится мне. Он полон ума и грусти, и это нравится мне. В его глазах, улыбке, голосе есть что-то такое, отчего мое сердце сжимается. За что он мил мне? Я сама не знаю, за что! А вот нравится - и все. И верю в него!"

Юлинька упрямо тряхнула головой, и все белокурые кольчики затряслись.

- Что? - спросил Караванов, увидев движение ее головы.

- Ничего. Пустяки.

А мимо окон медленно, как в воде, тонули редкие, крупные хлопья снега.

- Роман Сергеевич, помните, мы шли со спектакля? Улетали птицы. Неужели вы тогда говорили искренне? Или это была поза? - серьезно спросила она.

- Юлинька… Разрешите мне вас так звать? Это была минутная слабость!" Устраивался поудобнее. Хотя эта минута и длилась года два. Последствие выстрела в упор, который жизнь ахнула мне в грудь. Я же рассказывал вам. А птицы тогда… прилетали! Так мне показалось!

Юлинька задумчиво усмехнулась.

- Все это была… короста… Вы появились… и все отпало.

- Оказывается, я доктор?

- Да вы знаете!.. Видите?! - Он радостно протянул руки. - Они горы перевернут! Они… Им пустяки пронести через жизнь двадцать таких ребятишек, как у вас!

- А льва они могут поднять и задушить в воздухе? - серьезно спросила Юлинька.

- Могут! Велите! - убежденно ответил Караванов.

- Э, да с вами опасно! Я не лев!

Она легко вскочила с ковра и внезапно ушла…

Комиссар

Фомушка разбудил всех чуть свет.

- Уж идти нужно! - кричал он, махая красным флажком.

Юлинька взглянула в окно - и ахнула: бушевала вьюга. Через город перекатывались океанские волны летящего снега. По улицам крутились белые вихри, над крышами развевались снежные гривы, на углу, открытый ветру, дымился киоск, утонувший в сугробах. Снег залепил красные лозунги, флаги и портрет Ленина, что украшали дом напротив.

Юлиньке сразу стало необыкновенно весело. Она вспомнила, как мама пекла пироги и на всю квартиру пахло ванилью. Вспомнила, как папа, выпив стаканчик водки, крякал, вытирал мягкие толстые усы, сажал ее, маленькую, на плечи. Он шел в колонне кировцев, и флаг хлопал Юлиньку по лицу.

Все это было давно.

Она выскочила из-под одеяла и, закричав: "С праздником!" - стала бросать через японскую ширму кулечки с подарками.

Поднялась беготня, запахло тортом, который Юлинька пекла в "чудо-кастрюле". В стенку стукнул Караванов. В ответ ему грохнуло шесть кулаков. Хором крикнули:

- С празд-ни-ком!

Касаткин, Алеша, Сенечка притащили подарки ребятишкам от комсомольцев и от месткома.

Снеговая принесла на полотенце большущий пирог с брусникой.

Вошел Караванов с двумя бутылками шампанского и с сеткой мандаринов.

Хлопали пробки, звенели стаканы…

А потом шли в колонне. Юлинька, Северов, Саня, Караванов с Фомушкой на плече - в одном ряду. "Боцмана" укутали, подпоясали, завязали шалью, и он походил на толстую девочку. За пояс ему воткнули флажок.

Снег повалил еще гуще, Юлинька фантазировала: весь город загорелся! Среди клубов снежного дыма языками огня вспыхивали флаги, лозунги.

О стены домов трещали, пузырясь, лозунги, металась цифра "39". Полотнища, натянутые над улицами, шумели в ветре, как туго надутые паруса. С одной стороны они были красные, с другой - белые. Деревья, дома, люди, колонны тоже с одного бока белые, с другого - темные. От этой бурной теплой вьюги было еще веселее. Люди, подняв воротники, завязав уши шапок, хохотали, толкались, пели.

Юлиньке занесло все лицо, снег забился в брови, в пряди волос, в уши. Она вытиралась платком и шла спиной вперед. Запнулась, повалилась в снег. Сенечка и Долгополов, смеясь, поднимали ее. Алеша дал "под ножку" Касаткину, и тот плюхнулся в сугроб. Вихри обрушивались на колонну.

Юлинька взяла Северова под руку и шепнула:

- А вдруг провалюсь вечером?

- Что ты, что ты! Типун тебе на язык! У тебя все так хорошо. И брось волноваться! - уговаривал Алеша.

Фомушку взял Касаткин, потом Дальский, потом Скавронский, потом Варя. И он уплыл на руках в гущу колонны. Саня волновался, бегал, искал его.

Караванов и Снеговая говорили о боях египтян с англичанами, о премьере вечером.

На площади все подравнялись, браво прошли мимо трибуны и дружно грянули "ура".

Казалось, еще не было такого милого, веселого утра. И Юлиньке то хотелось петь, то пойти на каток, то позвать всех и всей компанией уйти на лыжах в тайгу.

…Юлинька пришла за два часа до начала спектакля. Застелила столик салфеткой с вышитым красно-синим попугаем, разложила грим, вату, пудру, поставила зеркало.

Сняв платье и набросив на плечи мохнатый лиловый халатик, гримировалась.

Алеша бродил за кулисами, наблюдая, как шла с детства знакомая жизнь. Первых десять спектаклей он не играл. Да и вообще будет ли он играть?

Варя разносила костюмы на проволочных плечиках.

Парикмахер раскладывал по столикам пахнущие бензином парики.

Рабочие втаскивали на сцену в огромные двери декорации, пуская холод со двора.

Толстощекая, распаренная от беготни, Шура разносила реквизит: винтовки, наганы, кортики, с грохотом притащила два настоящих пулемета.

Прибежал запыхавшийся Сенечка, стряхнул с шапки и пальто снег.

В клубах мороза входили в театр актеры.

В гримуборных столики покрылись коробками грима, книгами, париками, реквизитом.

На вешалках вдоль стен висели матросские рубахи с огромными воротниками, полосатые тельняшки, бушлаты, бескозырки с ленточками.

Один актер переодевался матросом. Белокофтин - немецкий офицер - повторял роль, Касаткин-боцман лепил из гуммоза нос-картошку. Смазав его вазелином, полировал пальцами. Рыжий анархист, макая в пудру заячью лапу, выбелил загримированное лицо, словно мукой.

Парикмахер надевал актерам парики, наклеивал усики. Стоял шум, смех. Пахло пудрой, гримом, эфиром от лака.

Скавронский подходил то к одному, то к другому, делал последние замечания.

Сенечка раскладывал по столикам "программы" с надписью и поздравлениями режиссера.

Все это Алеша любил, все это навеки родное.

Юлинька, уже загримированная, в кожаной куртке, в сапожках, волнуясь, осматривала себя в трюмо. Когда вышла на сцену, сердце ее дрогнуло - невидимый зал, переполненный зрителями, гудел. Хлопали стулья, раздавался смех, слышалось шарканье ног. Глаза у Юлиньки возбужденно блестели, она от волнения передернула плечами.

Зазвенел второй звонок.

Юлинька прошлась по сцене, постояла на мостике у орудия, ко всему примерилась, проверила реквизит, пошептала некоторые фразы из роли. Руки ее стали влажными, дыхание шумным. Притаилась в уголке, чтобы не отвлекаться.

Подошел Караванов, в бескозырке, в тельняшке, шепнул:

- Дайте руку на счастье.

Маленькая рука Юлиньки была ледяной.

- Ни пуха вам, ни пера. - Караванов на цыпочках пошел в другой угол.

- Куда же вы? Я волнуюсь, как дурочка! - Юлинька схватилась за его руку.

- Не надо. А то я забуду текст, - улыбнулся Караванов.

- Все на выходах? Юлия Михайловна, Роман Сергеевич, вы здесь? - шептал Сенечка, как всегда, в панике.

В зале выключили свет.

- Приготовились! Начинаю!

Вот загремела музыка. В ней мощь и скорбь, тревога и порывы битвы.

Юлинька положила руку на сердце, глубоко вздохнула. А за занавесом уже звучали голоса ведущих. От имени моряков революции они обращались к потомкам:

Назад Дальше