Тина все утро рылась в помойке. Она отыскала перья, птичьи яйца и все камни, кроме оставленного мараленком. Чтобы загладить нанесенную камням обиду, она разложила их на столе в красивых тарелках и села рядом. Она тосковала о камне "След мараленка". Камень был теплый, и только край его, омоченный волной, холодил руку. На гладкой поверхности отчетливо золотился отпечаток копытца.
Власьевна налетела с криком. Она мыла Тину губками и щетками, терла руки карболовой кислотой, от которой саднили царапины. Тина молчала. Она знала: если б всю ее обожгли карболовой кислотой, она все равно не смогла бы не пойти на помойку выручать оскорбленных.
Когда пришел отец, Власьевна бросилась к нему с жалобами. И отец не защитил Тину. Он поморщился.
- Из помойки - и на стол, в тарелки! Как это можно?
В школе Тина также чувствовала себя "туземкой". У нее был свой обычай жизни, отличный от здешнего, и ничто не заставило бы ее отступиться от этого обычая,
- Надо вычесть из суммы слагаемых одно из слагаемых, - продолжала учительница.
Опять она мешает!
Мальчик у доски кончил задачу и повернулся к учительнице с таким видом, словно совершил что-то, достойное награды. Холодноватые глаза Тины заметили все: и фасонный росчерк мелом на доске, и то, как мальчик вскинул голову, гордясь и красуясь, и как удовлетворенно задрожали учительские букольки. Эти двое думали, что сделали существенное дело. Что они могли понимать? Они не умели сесть на коня и никогда не видели маралов. Больше всего Тину удивляло то, что они и не подозревали о собственном ничтожестве. Они суетились, выступали на собраниях, рассуждали о слагаемых и воображали, что делают интересное.
После арифметики будет история. С историей Тина мирилась - все-таки эти цари действительно жили когда-то. Но "сумма слагаемых"! Бессмысленность этих слов олицетворяла для нее бессмысленность непривычной жизни в замкнутом квадрате класса,
- Карамыш! Подойди к доске…
Она вышла и записала задачу. Она легко могла решить ее. Но она не желала заниматься пустяками. Она прислонилась плечом к доске, устроилась поудобнее и стала смотреть в окно. На снежной дороге суетились воробьи. Они жили разумно и не придумывали никчемных слагаемых.
- Почему ты не решаешь примера, Карамыш? Надо было что-то ответить,
- Мне не нравится… - сказала она нехотя. Брови учительницы поползли кверху.
- Что не нравится? - спросила она.
Нельзя же было объяснить, что не нравится все: город, класс, урок, мальчики и девочки, брючки и букольки!
- Слагаемые не нравятся, - ответила Тина.
В классе засмеялись. Тина, не дожидаясь разрешения, отправилась на свое место. На нее смотрели, не понимая. Ей это было безразлично. Маня, ее соседка по парте, укоризненно трясла косичками с голубыми бантиками. Бантики всегда были отутюжены, а завтрак она носила завернутым в три слоя пергаментной бумаги. Завтрак съедала, а бумагу старательно складывала. Тина разделила парту пополам и строго следила за тем, чтобы Маня не вторгалась на ее территорию. Заметив Манин локоть на неположенном месте, она вынула булавку и воткнула ее в локоть. Маня закричала, в классе поднялся шум, но Тина не обратила на него внимания. Она вышла из класса и отправилась в лес, за город. Лес был плохой, но все-таки там росли деревья. Настроение у нее поднялось, и вечером она вернулась домой довольная. Отец и мать были против обыкновения дома. Оказалось, что их срочно вызвали в школу и весь день они хлопотали о Тине.
- Разделить парту! Всадить булавку в локоть девочке! - говорил отец страдающим голосом. - Ты плохой человек! Ты совсем плохой человек!
Тина объяснила, что она предупредила обо всем заранее, что она сама никогда не клала локоть на Манину половину, и поэтому она была права, а Маня кругом виновата. Но отец ничего не понимал. Он говорил много, громко, неразумно.
- Все девочки и мальчики сердятся на тебя и не любят тебя! - говорил он.
- Они ничего не могут! - ответила она презрительно.
- Чего они не могут?
- Ничего. Они очень долго не понимают, что объясняет учительница, а я сразу понимаю. В столярной мастерской они делают из дерева ящики. А я могу сделать из дерева орла, коня и марала - все, что захочу.
- Ты высокомерная! - сказал отец.
Он был очень большой, и лицо у него было большое, темное, с широкими скулами. А выражение лица было как у маленького, который может заплакать от огорчения.
- Ты высокомерная! - повторил он. - Кто научил тебя ездить верхом, делать разные вещи из дерева и быстро понимать то, что говорит учительница? Тебя научили люди. Твоего деда Карамыша никто ничему не учил. Все, что он знал, он узнавал сам. Но все, что он знал, и все, что умел, он отдавал людям. Он был справедливый человек. И этому он учил меня, А ты, моя дочь и его внучка, выросла высокомерная. Ты должна попросить прощения у девочки. Если ты умеешь делать из дерева хорошие вещи, сделай и подари девочке.
Тине надоело его слушать, и она согласилась;
- Ладно. Подарю… - Она не любила, когда много разговаривали. - А прощения просить не буду. Пускай она у меня просит. Она положила локоть на мою половину. И если еще положит, я всажу ей еще одну булавку.
- Таких девочек, как ты, надо бить! - сказал отец.
- Ну и бей, пожалуйста!
Она повернулась к отцу спиной и, задрав юбчонку, старательно выпятила назад голубые трусики. К этому способу девочки в деревне прибегали для выражения крайней степени презрения. На минуту за ее спиной воцарилась полная тишина. Отец и мать затихли от изумления. Потом ладонь отца звонко опустилась на выпяченное место… Тина, не опуская платья, подождала следующего удара. Удара не последовало. Тогда она повернула голову к отцу. Он стоял красный, растерянный, страдающий.
- Успокоился? - презрительно сказала она и опустила юбчонку. - Очень нервный.
Вскинув голову, она пошла к двери и, обернувшись, бросила с порога:
- Такой большой - такую маленькую!.. Фу!..
Она прошла в кухню и поела холодной телятины. С тех пор как отец шлепнул ее, представление о нем как о большом я умном исчезло. Она думала о нем с легким презрением. Стоило ли вообще думать о нем? И все-таки она думала.
"Он сказал, что я плохой человек. Нет, я хороший человек! Дома все говорили, что я хороший человек. Когда дедушка со Степой ушли на охоту, я понесла им еду. К искала их полдня, к сама ничего не ела, а они не знали я съели все, что я принесла. И я осталась весь день голодная. Но я ничего не сказала им".
Ока вспомнила, как шла домой голодная и до вечера ела только щавель и полевой лук. Было весело. Мысленно она заключила: "Нет, я хороший человек!"
Утвердившись в этом, она отправилась спать, но ей не спалось. Она вспомнила, что обещала отцу подарить Мане вещичку из дерева.
"Я ей подарю! Уж я ей подарю!" - подумала Тина лукаво и злорадно. Она вынула из-под кровати нож и кусок дерева, пошла в кухню, открыла окно, освещенное луной, уселась на него и принялась вырезать голову марала.
Марал будет злой и необыкновенный. Он будет плеваться на Маню. Она знала от бабки, что каждую вещь можно "заговорить" на горе и на беду человеку.
Она вырезала для Мани плюющегося марала и чуть слышно пела-заговаривала:
И пусть мой марал на тебя плюется!
И пусть тебе будет очень плохо-о!
И пусть у тебя станут костяные падьцы-ы!
И пусть на тебя падут все болезни-и!
И пусть тебе будет очень плохо-о!
Порывом сквозного ветра распахнуло двери столовой. Очевидно, раскрылись и двери спальни, потому что вдруг отчетливо прозвучал голос матери:
- Ее надо перевести в заречную школу. Там свой сад, и рядом ипподром, и есть свой кружок верховой езды. Это же лучшая из лучших школ. И там эта превосходная заведующая - Анна Васильевна.
- Почему моя дочь должна учиться в лучшей из лучших школ? - сказал отец. - В горах из нее делали принцессу, потому что она внучка старого Карамыша. Здесь будут делать принцессу, потому что она дочь молодого Карамыша. Ей предстоит жить не с лучшими из лучших, а с обыкновенными людьми! Пусть учится в обыкновенной школе.
- Нет! - перебила мать. - Знаешь, что сказала мне Анна Васильевна сегодня, когда я говорила с ней о переводе Тины? Она сказала мне: "О взрослом говорят, что у него счастливая или несчастная судьба. А у ребенка еще нет судьбы. У него есть только родители. Если мать разумная и любящая, она при всех обстоятельствах сумеет вырастить ребенка бодрым, здоровым, жизнерадостным. Значит, у ребенка счастливая судьба. Если мать неразумна и ничтожна, ребенок плох и несчастлив". Мать - это судьба ребенка! Я хочу быть счастливой судьбой своей дочери!
- И в хороших семьях бывают плохие дети! - сказал отец, и мать снова быстро и решительно возразила ему:
- Нет! Анна Васильевна сказала, и я согласилась с ней, что душа ребенка - это фотография семьи. Только не простая фотография, а рентгеновская. Понимаешь? Она всегда отражает внутреннюю сущность семьи. Если родители карьеристы, мещане, корыстные люди, они сумеют скрыть это от всех, но не от ребенка. И ребенок отразит сущность семьи. И в семьях, благополучных на первый взгляд, вырастают плохие дети.
- Ну, знаешь, я считаю, что наша семья с тобой хорошая семья.
И в третий раз мать горячо возразила отцу:
- Сейчас - да, а раньше? Когда я выходила за тебя, ты не очень-то любил меня, Я же тогда ничего не знала и не понимала твоей жизни. И все-таки я вышла за тебя. Что в этом хорошего? Но я хотела стать такой, чтобы ты полюбил меня. А годы были трудные, а ты был такой принципиальный. Ой, милый, тяжело быть хорошей женой такого принципиального человека в такие трудные годы! Я должна была и работать, и учиться, и нести всякие общественные нагрузки! Жены других начальников не работали, ездили на базар и в магазины на машинах своих мужей, но ты был принципиальным. И я до работы в пять утра бежала за семь километров в поселок на базар и в магазины.
- Но я ни разу не просил…
- Ты не просил, но я любила тебя! Я хотела, чтоб у тебя был красивый дом и вкусные кушанья. И я успевала делать все. Я добилась того, что меня единогласно приняли в партию. Я получила образование. Я сделала наш дом самым уютным. Я научилась даже шить модные платья. Я добилась того, что ты любишь меня и будешь любить все сильнее! Я сумела все… и не сумела только одного. Я не сумела быть матерью. И ты… Ты должен был бы заставить меня ехать с ней в горы. А мы бросили ее на дедушку с бабушкой. Теперь привезли сюда. Оба целые дни на работе. Она одна и одна.
Мать прошлепала по комнате и плотно закрыла дверь в спальню.
"Не спят! Переживают! - удовлетворенно подумала Тина. - Так им и надо! А я не переживаю".
Она поплотнее закрыла двери столовой и сново тоненько, тихо и весело запела:
И пусть тебе будет очень плохо-о!
И пусть у тебя станут костяные пальцы-ы!
И пусть на тебя падут все болезни-и!
- На, Маня, - коротко сказала она через несколько дней, отдавая Мане марала.
Маня неуверенно протянула руку.
- Это мне? Это ты сама сделала? - Она говорила нерешительно и вдруг улыбнулась. - Это ты мне, чтобы я не сердилась? Да? Хочешь, я подарю тебе красную тетрадку? Девочки, девочки, смотрите, какого Тина сделала мне оленя!
Она побежала показывать подарок, а Тина притихла. Если бы Маня приняла подарок с таким же безразличием, с каким он был сделан, все было бы в порядке. Но та простодушная радость, радость ото всей души, с какой нелюбимая соседка шла на перемирие, озадачила Тину. Весь день ей было не по себе, а к вечеру она решила, что необходимо срочно взять у Мани "заговоренного", плюющегося марала и сделать для нее другого. Она узнала Манин адрес и отправилась к ней.
На краю города стоял старый каменный дом. Соседи сказали Тине, как спуститься в полуподвал и пройти коридором.
В коридоре было сыро и так темно, что приходилось идти ощупью. Где же здесь живут люди? Но за поворотом было светло и слышались голоса. Сквозь открытые двери Тина увидела часть комнаты. На низкой кровати лежал мужчина, прикрытый серым солдатским одеялом. Над кроватью на полочке лежал Тинин марал и висела знакомые голубые ленточки.
Рослая женщина вышла из-за занавески и крикнула низким голосом:
- Или я каторжная? Или я здесь цепями прикованная? Я еще молодая, мне еще жить по-людски!
Мужчина схватился за ворот своей сорочки рукой с искореженными пальцами:
- Что же, ты мне не даешь уйти? Что же ты умереть не не даешь, Нюша? Разве я держу тебя? Разве…
Маня встала за спинку кровати и быстрыми руками гладила щеки мужчины.
- Папочка, не надо! Папочка, не надо!
Но он рванулся и сел. И тут Тина увидела, что из-под серого одеяла высунулись обрубки ног.
- Я уйду, Нюша! - торопливо сказал он, - Я сейчас уйду. Я совсем уйду. Я к Василию пойду. Ты не думай… Ты живи, моя хорошая!.. Ты живи, моя хорошая, как тебе лучше!
Женщина села на кровать, обняла его и заплакала, заговорила быстро и невнятно:
- Не слушай меня! Сердце зашлось.
Мужчина говорил ласково, спокойно, почти весело: - Нюша, может быть, уйти? Может быть, легче тебе будет? Может, найдешь себе другого, с ногами?
- Да как я тебя пущу, головушка ты моя?! - Женщина прижалась лицом к его лицу. - У других мужья с ногами, да безголовые! А я где ни хожу, все думаю, что У меня дома головушка моя разумная!
Маня стояла у кровати, улыбалась и плакала одновременно.
Тина выбежала из коридора и бегом помчалась домой. Она совала в базарную сумку все, что у нее было дорогого: любимые гальки, кусок маральего рога, две сросшиеся кедровые шишки, ожерелье из монет - подарок бабушки. С этой сумкой она вернулась к Маниному дому. Женщины не было в комнате. Маня и отец, увидев Тину на пороге, растерялись и испугались. Маня стояла посреди комнаты. Волнение и стыд, нежность и боль за отца, и боязнь того, что подумает о нем Тина, - все отражалось на ее лице.
- Позвольте мне посидеть у вас, пожалуйста! - быстро-быстро, боясь остановиться, заговорила Тина. - Мама с папой все время на работе. Я одна да одна! Можно мне поговорить с вами? Я возьму этого марала, я сделаю вам другого, веселого, гораздо лучше!
Лица Мани и ее отца постепенно разглаживались, расправлялись.
Через минуту Тина сидела на кровати, раскладывала свои богатства и говорила во весь дух, говорила так, словно торопилась наговориться на десять лет вперед.
Домой ока вернулась поздно. Мать была в командировке, а отец на работе. Тина заснула, едва коснувшись подушки, ко средь ночи проснулась.
Подвальная комнатка, добрый и веселый безногий человек, Маня, радостная, тревожная, застенчивая и доверчивая, - все заново встало в памяти. Она презирала Маню за слишком аккуратные ленточки, но у Мани их было только две, а у Тины комок лент валялся в ящике комода. Она смеялась над завтраками, завернутыми в три слоя бумаги, но их завертывал Манин отец своими обгоревшими руками. Он потерял ноги и все-таки остался веселым и добрым, а Тина желала ему, чтобы у него "стали костяные пальцы", "чтоб на него напали все болезни".
Не в силах вспоминать об этом, она заплакала в подушку.
- Дочка, ты о чем? Дочка?
Отец в одном белье стоял над ее кроватью.
- Ты чего, маленькая? Ну, чего ты? - тревожно спрашивал он. - Ну, мы не будем больше ссориться! Ну, не будем! Ах ты, ветки зеленые! Ах ты! И мать уехала! Ну, дочка, ну, будем с тобой дружиться!
Он думал, что она плачет из-за него. Какой глупый все-таки человек! Станет она плакать из-за пары шлепков! Там, в подвальной комнате, лежит человек без обеих ног, и она хотела бы отдать ему свои ноги. Она плакала о нем и Мане. И, вспомнив, как она желала им зла, плакала еще горше.
Отец окончательно растерялся. Он мог командовать тысячами людей, понимал их, плохих и хороших, молодых и старых. Но вот здесь, на постели, рыдало непонятное существо с отцовскими широкими скулами и темными волосами, со светлыми русскими глазами матери, похожее на них обоих и не похожее ни на кого из них. Он считал, что она забалована, черства и ничего на чувствует, и два дня она действительно ходила бесчувственной, с холодными, как у взрослой, глазами, а вот теперь ночью рыдает так горько, так по-детски, что сердце переворачивается. Ведь она была хорошей девочкой в горах. Когда он приезжал, он видел, что ее любили и взрослые и дети. И все его подарки она тут же раздавала кому попало. А он побил ее. "Такой большой - такую маленькую!" - как она это сказала! Разве можно ударить такое создание? Такое… Ах, ветки зеленые!..
Отец сел на корточки возле кровати.
- Дочка! Ну, я больше не буду! Дочка! Ведь ты сама напросилась! Ну, давай по-честному! Я, честное слово, не собирался! Да ведь ты что выделываешь? И на хочешь, да шлепнешь! Ну, давай забудем! Ну, маленькая! Ну, скажи мне, чего ты хочешь?
Отец был не очень умный, но добрый человек. Он не понимал, отчего она плачет, и воображал, что она станет плакать от шлепков. Но он был готов на все. Она от души простила его, но тут же учла все выгоды своего положения.
- Я хочу к тебе!
В спальне стояла большая и широкая постель с шелковым одеялом.
Он взял ее на руки и понес к себе. Она уютно устроилась и заявила:
- Я хочу к левому плечику.
Он послушно повернулся к ней левым плечом. Но ей не спалось.
- Я хочу к спинке! - сказала она.
Он послушно повернулся спиной и жарко задышал, засыпая. Но она уже выспалась и лежала, размышляя:
"Хорошо все-таки, когда у тебя отец такой большой начальник и все его боятся, и ты можешь лежать и вертеть его в постели, как тебе вздумается!"
- Я опять захотела к плечику, - потребовала она.
- Дочка, ты, кажется, опять захотела шлепки! - сказал он сонным голосом, но все же подставил ей плечо.
Выгоды своего положения она еще не использовала полностью.
- Пап! - сказала она и потянула его за ухо. Он сонно замычал в ответ. Тогда она взяла его ухо в рот, пожевала его и тихонько засмеялась. - Пап, у тебя уши как вареники! Пап! Проснись на минутку! Пап, я хочу в заречную школу! Мы с Маней хотим в заречную школу. Там кружок верховой езды и свои деревья. Пап!
- Не будет тебе никакой заречной школы! Спи! Она подождала немного и всхлипнула. Потом всхлипнула еще раз и заговорила уже сквозь горькие слезы:
- Сперва бросили на бабушку и на дедушку! Потом взяли оттуда! Целый день нет никого дома! Я одна да одна!
Через неделю Тину и Маню перевели в заречную школу.
Тина вступила в пионерский отряд и записалась в три кружка. Ей все давалось легко. Папа и мама гордились ее многочисленными успехами, и ей везло во всем и всегда, кроме одного-единственного случая.