Гость с любопытством разглядывал роскошный салон, пока красноречие услужливого закройщика не иссякло. Потом он небрежно произнес:
- Я хотел бы из английской шинели сшить походный френч и галифе. Материал английский, расчет - на франки…
Мосье Николя еще не перестал быть главным закройщиком, но уже до некоторой степени стал и Николаем Ласточкиным. Удивленный, он сказал:
- В нашем ателье есть последние заграничные журналы мод. Может быть, интересуетесь посмотреть новинки? Тогда прошу ко мне в кабинет…
Ласточкин прошел вперед, поручик следом за ним. Ласточкин открыл двери своего кабинета и, галантно шаркнув на всякий случай, пропустил клиента вперед. Двери за собой он прикрыл.
В ту же минуту у дверей в небольшом коридорчике, отделявшем кабинет от салона, встали две ученицы - Катюша и Вера. В руках у каждой под фартучком был браунинг.
Когда дверь была плотно прикрыта. Ласточкин остановился у стола.
- Ну-с?
- Чайки садятся на воду…
- Будет на море погода, - ответил Ласточкин.
Они посмотрели друг на друга.
- Откуда?
Поручик не отвечал. Он поставил чемодан на стол и отодвинул петельку замочка. Из-под петельки он ногтем вынул бумажный шарик. Расправив бумажку, он протянул ее Ласточкину.
Ласточкин читал долго и внимательно, несмотря на то, что на крохотной бумажке было всего несколько слов мелким, едва различимым почерком.
Наконец, он улыбнулся и протянул руку.
- Здравствуй! Садись, товарищ Долгополов!
- Жак Эллин…
- С сегодняшнего дня - Жак Эллин. А для первого знакомства пускай еще будет Долгополов.
Щеголеватый поручик, иначе говоря - товарищ Долгополов, он же Жак Эллин, спросил:
- Товарищ Смирнов?
- Он самый. Тоже для первого знакомства, а в дальнейшем - только Николай Ласточкин.
Они оба засмеялись. И Ласточкин сказал:
- Когда же ты успел? Я прямо поражен был, когда услышал про английскую шинель, походный френч и расчет на франки! Ведь всего три дня, как мы сообщили, что прибывают французы, и передали этот пароль в Москву! А тут же такая территория - тысяча километров и полсотни всяких "властей"!
- Ну, уж и полсотни! - улыбнулся Жак Эллин. - Всего полдесятка: большевики, гетманцы, петлюровцы, немцы и добрармия. Из Москвы специальным маршрутом до самой линии фронта. А фронты сейчас переходить нет ничего легче: где - леском, где - ярком, а где и чистым полем, лишь бы от села к селу пробраться. Тяжело было только здесь, уже поблизости: с той стороны петлюровские заставы, а с этой - и гетманцы, и добрармия, и белополяки. Пришлось купить этот костюм у какого-то пьяного поручика в Вапнярке, - как раз впору пришелся, а деникинская форма тут в наибольшем почете - никто и документов не спрашивает. Приказ партии: не терять ни минуты! В Москве думали, что французский десант высадится еще вчера…
- Мы и сами так думали, - сказал Ласточкин. - И что же, ты только один?
- Первый, а не один. Через неделю, через две будет еще человек пять.
- А настоящие французы будут?
- Во главе группы - француженка из иностранного отдела ЦК, Жанна Лябурб. Она заканчивает подбор людей.
- Здорово! Французы нам тут будут во как нужны! А то у нас на подготовке пропагандистских материалов сидит пока одна Галя Мирошниченко.
- Мирошниченко? Галя? - обрадовался Жак Эллин. - Разве и она здесь?
- Здесь. Вместе со мною приехала. А ты разве ее знаешь?
- Галю? - Жак чуть заметно покраснел. - Знаю…
- Вот и хорошо. Вместе будете работать.
Жак Эллин, по всей видимости, был вполне доволен такой перспективой.
- А ты французским языком свободно владеешь? - поинтересовался еще Ласточкин….
- Полжизни во Франции. Отец - эмигрант, я там и родился, а после девятьсот одиннадцатого года сам во Францию же эмигрировал. И в армию французскую призывался, во флот. Только в семнадцатом и вернулся домой.
- Здόрово! - обрадовался Ласточкин. - Вот это нам и нужно!..
Они разговаривали долго. Жак привез указания и инструкции из Москвы. Все это было только в памяти, ни слова на бумаге, и все надо было сообщить немедленно, пока память не изменила. Они говорили часа два - до сумерек. Разговор прерывался только тогда, когда звякал звонок на дверях и в ателье заходил очередной, редкий сегодня, посетитель. Тогда Ласточкин немедленно превращался в "мосье Николя" и спешил в салон - извиняться, возмущаться, уговаривать, взывать к богу и к совести американского президента Вильсона. Затем он возвращался, и беседа продолжалась. Вера и Катюша уже оставили свой пост у двери: прибыл свой!
В обеденную пору Катюша постучала в кабинет главного закройщика.
- Галя с нашими комсомольцами, - с восторгом, да и не без гордости, сообщила она, - водрузили красные флаги на заводских трубах на Пересыпи и на эллингах Ропита! Везде перед заводами собираются толпы, смотрят на флаги и поют Интернационал!
- Здорово! - похвалил Ласточкин. - Добьемся ли мы удовлетворения наших требований, это еще будет видно, но настроение народа уже проверено: боевое настроение, Жак! Пролетариат Одессы с нами, с большевиками!
И тут же Ласточкин заторопился:
- Ну, Жак, сегодня ты отдыхай, сейчас укажем тебе квартиру. А мне еще надо на два-три завода… инкогнито, а потом к врачу…
- Болеете, товарищ Николай?
- Да что-то… - Ласточкин лукаво подмигнул, - кости ломит, поясница ноет - не ревматизм ли?..
4
Митинг в Главных железнодорожных мастерских возник как бы стихийно.
С самого утра все участки железнодорожного узла охватило беспокойство. Ночная смена возвращалась домой, дневная как раз выходила на работу; рабочие останавливали друг друга и расспрашивали о забастовке в городе. Много вопросов их волновало, но в конце концов это был все тот же один вопрос: почему город бастует, а мы нет? Что думает себе Учкпрофсож - Участковый комитет профсоюза железнодорожников? Почему это мы, железнодорожники, прославленный своей организованностью отряд пролетариев, не выступаем вместе со всем пролетариатом? Почему железные дороги - "нервы страны", способные в один миг парализовать деятельность всего государственного аппарата, - продолжают обслуживать проклятый гетманский режим? Давай сюда наших профсоюзных "вождей"!..
Руководители Учкпрофсожа, депо и мастерских до обеденного перерыва всячески уклонялись от встречи со своими "массами". Всем гонцам, которые уже с утра начали прибывать в Учкпрофсож с разных участков узла, ответ был один: указаний из центра нет, продолжайте спокойно работать. Руководство Учкпрофсожем в Одессе, как, впрочем, и на всех других железных дорогах Юга, недавно, после подавления во время немецкой оккупации двухмесячной забастовки железнодорожников, прибрали к своим рукам меньшевики, а позиция меньшевиков в отношении забастовок оставалась неизменной: никаких забастовок не допускать! К тому же под утро в ответ на запрос Учкпрофсожа, как реагировать на объявление забастовки в городе, по прямому проводу из Киева была получена и директива от Дорпрофсожа, Дорожного комитета союза, - не реагировать!
Но когда в обеденный перерыв рабочие Главных мастерских собрались в пролете центральной галереи и заявили, что не вернутся к станкам, профсоюзные "вожди" переполошились. Непослушные массы собирались, похоже на то, выразить солидарность вовсе не со своим профсоюзным центром, а… с пролетариатом города.
И руководители мигом спустились со своего "Олимпа" - бывших "царских покоев" на втором этаже пассажирского вокзала, занятых теперь руководством профсоюзного движения, - поспешно сели на дрезину и сломя голову помчались к Главным железнодорожным мастерским, постоянному очагу крамолы. Весть об этой неожиданной активизации профсоюзной верхушки молниеносно распространилась от вокзала до Товарной, от блок-поста до блок-поста - и со всех концов огромной территории железнодорожного узла и из окрестных железнодорожных поселков люди валом повалили к мастерским. Маневровая "кукушка" "Ь" в это время не умолкая оглашала окрестности на много верст вокруг своим отчаянным, пронзительным гудком, сзывая трудовой железнодорожный народ. Распоряжения дать тревожный гудок "кукушка" ни от кого не получала, но машинистом на ней был большевик Козлов, и он самолично принял такое решение, исходя из своего понимания политической обстановки: раз народ собирается и требует митинга, митинг должен состояться в самом широком составе!
Ласточкин получил сообщение о митинге "по веревочке" от Коли Столярова и поспел как раз к началу.
В галерею Главных мастерских его провел Куропатенко. Ивану Федоровичу пришлось для этого случая сменить свое элегантное пальто и каракулевый пирожок на потрепанную серую шинельку и черную фуражку с топориком и якорем. С обстановкой Куропатенко познакомил Ласточкина еще по дороге, когда они торопливо шли по путям: работу в Главных мастерских первыми оставили рабочие-большевики - по указанию большевистской стачечной тройки, - для того, чтобы железнодорожный райком партии мог организовать "стихийный" митинг.
Митинг нужен был, чтобы всколыхнуть всю многотысячную массу железнодорожников и, вопреки стараниям меньшевиков, включить железнодорожный узел в забастовку.
Когда Ласточкин и Куропатенко вошли в центральную галерею, руководство Учкпрофсожа уже поднялось на импровизированную трибуну - площадку товарного пульмана. Вокруг все свободное пространство широкого пролета между станками и самые станки залиты были бурлящей многотысячной массой людей. Здесь были рабочие и мастерских, и ремонта пути, и персонал поездных бригад, и рабочие депо и Товарной станции. Голоса родили гулкое эхо под сводами высокого стеклянного колпака огромной галереи, шум волнами перекатывался из конца в конец. Учкпрофсожевцы сгрудились на платформе вагона, со всех сторон раздавались возгласы: "Тише, тише!" - но гам от этого только возрастал. Председатель Учкпрофсожа стоял у борта платформы и что-то кричал. Видно было, как губы его шевелятся, но ни одного слова услышать было невозможно. На председателе Учкпрофсожа была тужурка с малиновыми кантами и фуражка с красным верхом. Это был помощник начальника станции Вариводенко, он же - председатель Участкового комитета, он же - атаман "железнодорожного куреня", националистической организации, пытавшейся расколоть союз железнодорожников на два: союз железнодорожников русских и союз железнодорожников украинцев.
Наконец, когда Ласточкин и Куропатенко пробились сквозь толпу уже на середину пролета, поближе к платформе, Вариводенко удалось кое-как установить тишину.
- Панове громадяне! - крикнул Вариводенко в мегафон, предусмотрительно захваченный им из профсоюзного митингового реквизита.
И шум сразу вспыхнул с новой силой.
- Нету панов! - раздавались возгласы. - Ищи себе панов на Французском бульваре! Паны в "Лондонской" шустовский коньяк дуют!..
- А "товарища" забыл? - неслось со всех концов. - Забыл, гетманский прихвостень!
- В Брянском лесу ваши "товарищи"! - послышалось в ответ из первых рядов, окружавших вагон. - Волками ваши "товарищи" воют!
В первых рядах, у вагона, собрались члены "куреня" - оплот и опора националистов в союзе железнодорожников.
- Волк тебе товарищ! - кричали они и, сунув два пальца в рот, оглушительно свистели.
Прошло не меньше пяти минут, пока Вариводенко получил возможность продолжать свою речь.
Выступление его заняло тоже минут десять, хотя состояло оно всего из нескольких фраз. Каждая фраза, чуть не каждое слово вызывало новую бурную реакцию. Тысячи кричали: "Долой!" - и требовали, чтобы сбросили Вариводенко с платформы на кучу шлака, а "куренные" возле платформы орали и требовали удаления с митинга "большевиков". В речи своей председатель Учкпрофсожа и атаман "железнодорожного куреня" заявил, что считает это собрание незаконным, поскольку созвано оно помимо профсоюзных органов. Он призывал всех разойтись и приступить к работе. Он прибавил еще сверх того, что и действия городских забастовщиков он считает преступными, ибо забастовка в городе, нарушив нормальную жизнь, будет на руку только темным элементам, в особенности анархистам Мишки Япончика, которые, воспользовавшись темнотой и беспорядком, намерены этой ночью дочиста ограбить город.
Свист, выкрики и шум после окончания "речи" снова не умолкали добрых пять минут и закончились бы дракой между рабочими и "куренными", если бы в это время не взобрался на платформу с другой стороны какой-то рабочий в потрепанном матросском бушлате.
Оторвав от своего бушлата цепкие руки членов Учкпрофсожа, пытавшихся его задержать, рабочий в бушлате подошел к борту платформы и стал рядом с Вариводенко.
- Братцы! - крикнул он, уклоняясь от наскоков Вариводенко, который тоже хотел помешать ему говорить и вопил, что "слова никому не давал". - Раз такое дело, что в городе забастовка, так сказать, закон классовой борьбы в действии, так пускай в этом и разбирались бы не наши профсоюзные "субчики", а настоящий орган пролетарского представительства. Пускай скажет свое слово Совет депутатов! Хватит Совету сидеть за печкой! Пусть берет в свои руки… - Он на миг замялся, потом, чтоб не сбиться на небезопасный сейчас политический лозунг, закончил: - Словом, пускай берет и скажет нам свое слово, как тут быть.
Когда шум, сквозь который прорывались возгласы: "Верно!", "Правильно!", "Пускай Совет даст о себе знать!" - ослабел, Вариводенко воспользовался минутой относительной тишины и поспешил дать разъяснения.
- Совет депутатов, панове громадяне, не существует. Правительство пана гетмана не разрешило его легальной деятельности, и вообще никому не известно, есть ли он, или, может быть, его и совсем нет…
- Врешь! - неслось со всех сторон. - Есть Совет! Только в подполье! Пускай выходит из подполья! А не то из подполья скажет свое слово! Пускай руководит стачкой!
"Куренные" засвистели и завизжали:
- В Брянском лесу твой Совет!
Но их заглушили другие голоса. Эти голоса кричали:
- В Совете меньшевики верховодят! Еще раз продадут, как при немцах продали!
Снова поднялся шум и никак не мог улечься. "Куренные" свистели и орали, из пролета тоже неслись выкрики. Кто кричал: "Пускай Совет скажет свое слово!" Кто: "Вон из Совета предателей!"
Ласточкин толкнул локтем Куропатенко.
- Ну, Куропатенко, - сказал он, - придется тебе. Тебя знают и будут слушать. Не говори о том, что ты большевик, - слишком тут много "куренных" и всяких шпиков, - но что надо сказать, ты знаешь…
Куропатенко молча кивнул и стал протискиваться сквозь толпу, плечом пробивая себе дорогу. Машинально и Ласточкин двинулся за ним. Оглядываясь, он видел, что несколько рабочих из разных концов таким же образом таранят толпу, пробираясь ближе к платформе. Вид у них был сосредоточенный и решительный, иногда они переглядывались друг с другом. "Наши!" - понял Ласточкин и вдруг весело засмеялся.
- А ты зубы не скаль! - сразу же прикрикнул на него какой-то угрюмый пожилой рабочий. - Это тебе не смешки, дело серьезное!
Рабочего в бушлате члены Учкпрофсожа тем временем все же столкнули с платформы. Теперь он барахтался среди "куренных" и тех, кто пытался ему помочь: одни тащили его куда-то в одну сторону, другие вырывали его из их рук и тянули к себе. Бушлат был на нем уже расстегнут и воротник разорван.
Но Куропатенко не успел еще добраться до вагона, как на платформе, неизвестно откуда, снова появился непрошенный и не просивший слова оратор.
Это был уже старичок. Вскарабкавшись на платформу и встав перед толпой, он скинул свой старенький, потрепанный кожаный картузик, и его примятые околышем седые волосы упали ему на лоб, на очки в тонкой железной оправе. Он поправил прядь заскорузлыми пальцами, изъеденными зелеными и рыжими пятнами кислоты, и поднял руку. Был это, очевидно, старый слесарь и многим известный человек, так как со всех сторон послышались возгласы:
- Кондратьич объявился! Гляди, Кондратьич хочет говорить!
Старый слесарь Кондратьич заговорил, и хотя голос у него был тихий, слышно его было всем, потому что в галерее сразу же водворилась тишина.
- Имею вопрос к нашему уважаемому руководству, - сказал старичок вежливо, даже отвесив поклон в сторону главарей Учкпрофсожа.
- Спрашивай, Кондратьич! - закричали в толпе. - Спрашивай! Пусть хоть старому человеку правду скажут!
Но тут же раздались и другие голоса:
- А чего спрашивать? А что старик хочет узнать?
- За бога и церковь интересуешься, старичок? - долетела насмешливая реплика.
Старичок откашлялся и поправил очки.
- Нет, - все так же тихо и вежливо продолжал он. - Про бога и церковь тоже вопрос имею, но сейчас не ко времени о божественном речь вести. Дозвольте спросить вот о чем…
Он на мгновение умолк, снова поправил очки, но толпа ждала, а на кого-то зашумевшего сзади шикнули.
- Были здесь у нас и, натурально, по всей Украине интервенты немецкого кайзера Вильгельма и австрийского монарха Франца Иосифа, да только на сегодняшний день от них мало что и осталось…
В толпе прокатился смех.
Старичок переждал, пока смех утихнет, и продолжал:
- А теперь вот вся буржуазия нашего города - и правде и господу богу вопреки - снова поджидает иноземной интервенции от короля английского, от короля итальянского, а может, и от самого президента американского. Вон на Малом рейде - о том люди говорят, а в точности сказать не могу, потому сам не видел, проживая здесь, возле Чумки, и ходить далеко, к морю, по причине болезни ног не гожусь, - будто бы стали уже на якорь корабли и американские, и английские, и итальянские…
- Французские! - закричали из толпы.
- Английские, - возразил кто-то в другом конце.
- И французские, и английские, и итальянские!
- Брешешь! Итальянских нету!..
Пока в толпе спорили, какие стоят на рейде корабли, старичок приглаживал волосы и поправлял очки - они все сползали ему на кончик носа. Но только галерея притихла, он сразу же этим воспользовался.
- Так вот, спрашиваю я: а на что нам снова интервенция? Разве ж это по человеческому и по божескому закону? Зачем они сюда идут? Разве мы в своей хате сами не можем порядок навести?
Старичок адресовал этот вопрос к руководителям Учкпрофсожа и даже еще раз вежливо поклонился в их сторону. Но в галерее теперь кричали, казалось, уже все: вопрос поставлен в лоб, и вопрос основной. Напрасно слесарь Кондратьич снова поднял руку, напрасно и Вариводенко надсадно что-то кричал - ни он, ни Кондратьич остановить шума уже не могли.
В эту минуту рядом со старым слесарем на платформе оказался Куропатенко. Появление нового человека на трибуне утихомирило взволнованную толпу.
Куропатенко тоже многие узнали. Его приветствовали подбадривающими возгласами:
- А ну, скажи ты, Иван Митрофанович! Пускай механик скажет! Даешь, Куропатенко.
Куропатенко начал: