- Братцы! Старый Кондратьич сокрушается: справимся ли мы без чужой помощи и совета? А я скажу так: сами себе дадим совет, если наши дела будет решать наш Совет!
Народ захохотал, и в разных концах раздались аплодисменты: игра слов пришлась всем по сердцу, в нее вложен был ясный политический смысл.
Куропатенко еще крикнул, стараясь перекричать шум:
- Требуем легализации Совета! За это и бастует город. Если присоединимся к всеобщей забастовке, то и добьемся, чтобы Совет действовал легально и руководил нашей жизнью.
Голос его потонул в выкриках и свисте, и "куренным", которые давно уже тащили его за полы пальто, удалось-таки стащить его с платформы вниз. Он упал прямо на Ласточкина, который протиснулся уже к самой трибуне. Но "куренным" не привелось учинить над Куропатенко расправу, так как те рабочие, которые одновременно с Ласточкиным пробивались сквозь толпу, были уже у платформы и сразу же заслонили Куропатенко от разъяренных "куренных".
Толпа гудела, толпа грохотала, толпа бесновалась. Выкрики, гогот, свист неслись со всех концов. Не под силу было Вариводенко, даже с помощью мегафона, успокоить буйное настроение своей профсоюзной массы.
Сердце Ласточкина билось все сильнее, знакомый холодок разливался в груди. Он был в своей стихии - в массе, в народе, среди людей, в атмосфере борьбы страстей, борьбы за стачку, а стачка - это и была стихия Ласточкина. Он должен, он обязан тоже выйти на трибуну, бросить в бурлящую массу свое страстное слово - слово протеста, слово призыва, слово, которое поднимет общий накал еще выше! Он уже не может не выйти на трибуну, не сказать своего слова.
Но Ласточкин все-таки сдержался: выступать ему было слишком опасно. Его никто здесь не знал, его могли принять за чужака, могли не поддержать, а попасть в руки "куренных" - это была дорога и в державную "варту" и в контрразведку. Провалить себя никак не годилось.
Он только ухватился за край платформы, одной рукой поддерживая Куропатенко.
Вариводенко наконец-таки удалось установить некоторый порядок. Он добился этого, передав мегафон кому-то из своих соратников по Учкпрофсожу. Смена председательствующего привлекла общее внимание.
Теперь на месте Вариводенко стоял человек в штатском, в черном драповом пальто с бархатным воротником и в каракулевом пирожке на голове - точь-в-точь как у Ласточкина, когда он разгуливает по Одессе в облике купца второй гильдии и собственника конфекциона "Джентльмен". Это был мужчина с небольшой, клинышком, бородкой и такими же остренькими усиками, на носу у него поблескивало пенсне в золотой оправе на широком черном шнурке, закинутом за ухо. Человека этого многие знали. Был это старший контролер спальных вагонов прямого сообщения, известный в профессиональном движении железнодорожников еще с начала семнадцатого года деятель, один из лидеров одесских меньшевиков Петрункевич.
Замена на трибуне гетманского "куренного атамана" меньшевистским вожаком была встречена массой с любопытством.
Наступила тишина, и Петрункевич, приложив ко рту мегафон, заговорил.
Его слова были прямым ответом на призыв Куропатенко добиваться легализации Совета путем забастовки.
Петрункевич, поддерживая одной рукой мегафон, а на палец другой накручивая черный шнурок от пенсне, завопил:
- Уважаемые граждане пролетарии! Предыдущий оратор, воспользовавшись трудным и, я бы сказал, злонамеренно усугубленным коварными агитаторами положением в городе, воспользовавшись также возбужденным и, я бы сказал, злонамеренно разжигаемым настроением отдельных элементов, присутствующих на нашем собрании, бросил с этой трибуны свой призыв: легализация Совета!
- Верно! - покатились возгласы. - Требуем легализации Совета!
Но понаторелый в митинговой практике лидер не дал возгласам вспыхнуть с новой силой. Он сорвал с переносицы свое пенсне и постучал им о рупор мегафона. Звонкое бренчание, еще усиленное гулким рупором мегафона, - такой привычный на всяких заседаниях и такой неожиданный здесь, на митинге в галерее, звук - подействовало почти магически, и снова установилась тишина.
- Минуточку внимания, граждане пролетарии! - крикнул Петрункевич. - В ответ на слова предыдущего оратора я позволю себе поставить перед уважаемым собранием один вопрос. Что должна означать по сути, а я имею в виду политическую суть, легализация Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в нашем городе?
Ловким движением он снова вскинул пенсне себе на нос. И, не давая никому возможности опередить себя каким-нибудь выкриком, тут же ответил:
- Позволю себе, уважаемые пролетарии, дать исчерпывающий ответ. Выход Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов из подполья и решение вышепоименованным Советом каких бы то ни было вопросов текущей общественно-политической жизни от имени граждан всего города фактически будет обозначать провозглашение и установление в городе советской власти!
- Верно! Правильно! - прорвались-таки голоса.
- Ура! - крикнул кто-то сзади, а из группы "куренных" раздались отчаянные вопли и свистки.
Как ни странно, меньшевистский лидер не растерялся и был даже, кажется, доволен. Во всяком случае он весело улыбался, помахивая мегафоном, точно веером, и раскланивался во все стороны, как оперный певец на аплодисменты после удачно исполненной арии.
Сердце Ласточкина то сжималось в комок, то вдруг, казалось, заполняло собой всю грудь. Сейчас нужно было ждать какой-то провокации, и тут Ласточкин уже был готов на все, чтобы сойтись с провокатором лицом к лицу.
- Ну, Куропатенко!.. - прошептал он. - Держись, Куропатенко! Если что… уж пускай твои хлопцы как-нибудь выручают…
Поведение оратора на трибуне сбило с толку толпу, и гомон рассыпался, утих.
Тогда Петрункевич, победоносно сверкнув стеклышками пенсне, снова накрутил черный шнурок на палец и заговорил почти спокойно:
- Так вот, уважаемые граждане пролетарии, позвольте мне поставить еще один вопрос. Как вы думаете, Антанта, союз мощных стран - Англии, Франции и Италии, да еще вместе с сильнейшими в мире Соединенными Штатами Северной Америки, - союз победителей в мировой войне, озабоченных ныне великой миссией установления покоя и порядка на земном шаре, которые именно с этой целью шлют сюда, к нашим берегам, огромную, оснащенную самой лучшей боевой техникой и закаленную самым большим боевым опытом, высокодисциплинированную армию в сто, двести, триста тысяч, может быть и миллион штыков, - разве примирится с фактом провозглашения здесь советской власти? Разве допустит, чтобы вышли из подполья и взяли в свои руки власть силы анархии и разрушения?
Толпа молчала, и Петрункевич с трагической ноткой в голосе всхлипнул:
- Нет!
Он так тряхнул головой, что пенсне слетело у него с переносицы, но он ловко подхватил его на лету и водрузил на место.
- Не согласятся они с этим и не допустят этого! Они немедленно начнут боевые действия силами своих мощных армий здесь, на нашей земле, в нашем городе. И опять война! Опять кровопролитие! Литься будет наша с вами кровь! Кровь наших с вами детей! Они потопят в крови наш с вами семейный очаг, наш город, нашу страну!..
Петрункевич давно уже не говорил, даже не кричал, крик его перешел уже в истерический вопль, почти рыдание.
Толпа глухо гудела, отдельные возгласы еще вспыхивали тут и там, откуда-то еще раздался свист, но свистуна сразу утихомирили. Люди хмурились, опускали глаза в землю, переминались, оглядывались на соседей.
Это дало возможность меньшевистскому провокатору, после того как он вынул платок, снял пенсне и вытер слезы на глазах, продолжать свою речь почти спокойно и без перерывов.
Он говорил:
- А что такое на данном этапе исторического развития армия Антанты? Она одолела варвара нашей современности - немецкий империализм. Разве и нам с вами здесь не принес горя и беды немецкий империализм? Разве мы с вами тоже не гнали отсюда, с нашей земли, немецких оккупантов? Армия Антанты устами своего полномочного представителя, консула с особыми полномочиями мосье Эмиля Энно провозглашает, что идет сюда с единственной целью - уничтожить немецкое влияние…
Толпа неясно гудела, а Ласточкин тем временем вцепился и второй рукой в борт платформы и нашаривал ногой, на что бы опереться. Наконец, он встал на согнутое колено Куропатенко и попробовал подтянуться на руках.
Товарищи, сгрудившиеся вокруг него и Куропатенко, подхватили его и подняли на платформу.
Петрункевич говорил уже совсем кротким, нежно-воркующим голоском, даже без мегафона:
- На данном этапе исторического процесса армия Антанты несет нам покой и мирную жизнь. И что собственно стоит за ее спиной? Может быть, сапог немецкого солдата? Нет. Может быть, виселицы изуверской сатрапии? Нет. Всем известно: Соединенные Штаты - республика, страна свободы и демократии, Франция - республика, страна свободы, равенства и братства. И даже в Англии королевская власть - это только условный символ, дань древним традициям, а на самом деле она строго ограничена конституционной формой правления. Это - цивилизованные страны свободных народов, граждане пролетарии! Демократию и цивилизацию - вот что несет нам армия Антанты на данном этапе исторического процесса!
- Простите! - сказал Ласточкин. Он стоял уже на платформе рядом с Петрункевичем. Фигурка в серой шинели, вдруг появившаяся рядом с оратором, привлекла к себе любопытные взгляды. - Простите, что вас перебью.
Петрункевич повернул голову к Ласточкину и снял пенсне; он был близорук и в пенсне смотрел только на далекое расстояние.
Ласточкин произнес в наступившей тишине:
- Вот вы сказали - демократия и цивилизация. Это действительно очень хорошая и необходимая для нас вещь - демократия и цивилизация.
- Да, да! - воскликнул Петрункевич, радуясь, что неожиданно обрел единомышленника среди масс.
- Демократии и цивилизации, - с кротким видом продолжал Ласточкин, - мы, пролетариат, и хотим добиться для себя. Я разумею: пролетарской демократии, пролетарской цивилизации. Во имя этого и идет пролетариат на социальную революцию и борется за установление диктатуры пролетариата.
Петрункевич тихо охнул и даже взмахнул рукою с пенсне, но Ласточкин уже говорил полным голосом, обращаясь не к нему, а в галерею, к многочисленной толпе рабочих:
- Так вот: почему бы вам самим не поехать в эту "демократию" парижских фабрикантов и буржуев, в эту самую "цивилизацию" американских банкиров и капиталистов? Поехали б и помогали бы им - так, как помогаете здесь русским и украинским помещикам, кровососам и живоглотам сосать кровь трудового народа. И кланялись бы себе английскому королю…
По галерее прокатились смешки, толпа зашевелилась.
- А мы, - крикнул Ласточкин, иронически поглядывая на растерявшегося меньшевика и хитро подмигивая аудитории, - мы люди маленькие. Нам хотя бы советскую власть - и то уж ладно…
Выкрики, шум и гогот взлетали над толпой. Раздались аплодисменты, прокатился смех. Чей-то пронзительный юношеский голос вдруг запел: "Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…" - песенку, как известно, адресованную белогвардейской офицерне. А из групп, взобравшихся на большие станки, дружно загремела песня: "Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…"
Позднее в утреннем выпуске газеты "Одесские новости", в сообщении репортера о митинге в Главных железнодорожных мастерских, было сказано, что "вот когда наступило настоящее вавилонское столпотворение".
Шум не утихал так долго, что митинг собственно на том и закончился: он рассыпался и разбился. В просторном помещении галереи образовалось по сути дела два митинга вместо одного.
"Куренные" сбились вокруг платформы, на которой окруженный учкпрофсожевцами Вариводенко писал самопишущей ручкой "монблан" на бланках Учкпрофсожа резолюцию под диктовку Петрункевича. Резолюция в длинных, кудрявых и витиеватых фразах, со ссылками на "демократию" и "цивилизацию", заявляла о том, что отделение профсоюза железнодорожников Одесского узла не будет поддерживать противозаконной и антигосударственной забастовки рабочих и служащих предприятий города.
Масса же рабочих огромной толпой сгрудилась вокруг одного из станков, на станине которого примостился тот рабочий в матросском бушлате, который первым взял слово. Он склонился над листочком, вырванным из блокнота Куропатенко. Старый Кондратьич подсунул ему огрызок обкусанного карандаша, - и десятки голосов подсказывали ему варианты короткого текста резолюции митинга о том, что пролетарии железнодорожного узла постановили поддержать городской пролетариат и призывают всех железнодорожников немедленно прекратить работу…
Ласточкина там в это время уже не было. Воспользовавшись теснотой и суматохой, он исчез. Десяток "куренных" напрасно "прочесывали" толпу и осматривали группу рабочих. Найти человека в серой шинельке и фуражке с топориком и якорем им так и не удалось.
Уже смеркалось, наступал вечер, и Ласточкин спешил к центру города; ему еще нужно было поспеть на завод Гена, да и старый ревматизм давал себя знать, хорошо было бы побывать у доктора.
5
Доктор Скоропостижный принимал на Базарной, дом № 36-А, вход с улицы.
По Базарной, 36-А, вход с улицы, доктор Скоропостижный не проживал. Вообще в этой квартире не жил никто, хотя на дверях висел по меньшей мере десяток табличек с именами специалистов по разным болезням. Квартиру снимал у домовладельца какой-то оборотистый делец, который обставил ее в соответствии с элементарными требованиями врачебного приема. В первой комнате, где должны были ожидать пациенты, стояло полдюжины венских стульев и два круглых столика, на которых валялись комплекты журнала "Нива" за тысячу девятьсот третий год. Во второй, предназначенной для врачебного приема, - кушетка, стол, два кресла и шкафчик с необходимыми медикаментами и справочником по фармакопее; кроме того, в этом же шкафчике было несколько особых отделений, запертых каждое особым ключиком. Была еще в квартире ванная комната - без ванны, но с умывальником, кусочком мыла и полотенцем. Рядом с ванной - кухонька. В кухоньке ютился - в роли охранителя квартиры и среднего медицинского персонала - инвалид из демобилизованных ротных фельдшеров Влас Власович Тимощук.
Оборудованное таким образом помещение ловкий комбинатор-комиссионер сдавал от себя по часам из недели в неделю и из месяца в месяц врачам, которые, проживая в стесненных квартирных условиях, не имели возможности проводить прием больных у себя на дому. Таблички с фамилиями врачей, обозначением их специальности и часов приема украшали дверь квартиры сверху донизу. Тут были хирурги, терапевты, ларингологи, педиатры и венерологи. Таким образом, квартира с выходом на улицу корпуса "А", тридцать шестого номера по Базарной, могла сойти за солидную амбулаторию.
А Влас Власович Тимощук, кроме того, что присматривал за помещением, открывал двери пациентам и подметал после них комнаты, выполнял еще и срочные врачебные назначения: прикладывал компрессы, ставил банки и делал клизмы.
Новый поднаниматель, заплатив "квартирные" за месяц вперед, повесил на дверях такую табличку: "Доктор Скоропостижный из Петербурга - физиатрия, фтизиатрия, физиотерапия, консультации только два раза в неделю: среда и пятница, от пяти до девяти".
Слово "только" на табличке было подчеркнуто. Это, очевидно, должно было обозначать, что доктор слишком перегружен консультациями в других, более солидных лечебных заведениях и имеет возможность уделить своим пациентам на Базарной улице лишь очень ограниченное время.
Влас Власович Тимощук, впрочем, расшифровывал это иначе: доктор Скоропостижный небогат деньгами, и ему нечем заплатить квартиросъемщику за большее количество часов - это одно, а второе - хочет набить себе цену подчеркиванием своей якобы знаменитости.
Так или иначе, но в среду и пятницу от пяти до девяти на прием к доктору Скоропостижному являлось совсем мало пациентов. Возможно, их отчасти пугало таинственное обозначение специальности доктора - физиатрия, фтизиатрия и физиотерапия. Влас Власович из сочувствия, так как был по натуре человеком добросердечным, - да и доктор Скоропостижный внушал ему симпатию, потому что имел привычку угощать спиртом из запертого на ключик своего особого отделения в шкафу общего пользования, - советовал даже доктору заменить эту слишком "ученую" терминологию на "божескую". Однако доктор только загадочно улыбался в ответ, а Власу Власовичу подносил сверх рациона спирту в одной из двенадцати баночек, которые употреблялись для отсасывания у пациентов крови.
Сегодня пациентов и вовсе не было. И доктор Скоропостижный коротал время, разглядывая в окно улицу перед домом и выбивая пальцами на стекле барабанную дробь.
На дворе уже стемнело, но окна домов на той стороне улицы оставались неосвещенными. Лишь кое-где вспыхивали и, подмигивая, мерцали слепенькие огоньки. Люди зажигали коптилки - электростанция бастовала, электричества не было.
Часть улицы, видная из кабинета, была совершенно безлюдна. Всегда шумная Базарная улица выглядела сегодня необычно. Пробежал мальчик и скрылся во дворе. Затем из ворот напротив вышел дворник, постоял минуту и исчез. Еще через некоторое время прошли не спеша двое мастеровых по направлению к базару. Но вдруг они повернулись на месте и быстро пошли назад… Доктор Скоропостижный прижался к самой раме, чтобы взглянуть, что их так испугало. Но это уже и так было видно. По середине улицы мелкой рысью прогарцевали десятка полтора всадников. Были это казаки гетманской "варты"; они разъезжали по улицам, следя за порядком, а больше - демонстрируя перед населением самый факт существования в городе власти.
Доктор Скоропостижный внимательно и пристрастно оглядел коней под казаками.
Он был влюблен в лошадей, сколько себя помнил. Впервые почувствовал он эту страсть еще, должно быть, тогда, когда лет тридцать тому назад ходил в пастушках в своем родном бессарабском селе Ганчештах, когда с мальчишками-побратимами гонял в ночное табуны помещика Манук-бея. Еще сильнее овладела им эта всепоглощающая страсть позже, когда учеником низшей сельскохозяйственной школы в селе Кокорозинах, Оргеевского уезда, на практике, он выхаживал скакунов для помещика Скоповского. И, может быть, еще сильнее - когда ставил конный завод помещику Семиградову, которого первым и довелось… поджечь за его нечеловеческие издевательства над батраками. Здорово тогда молодой, девятнадцатилетний практикант-агроном отхлестал нагайкой по толстой морде и самого толстопузого садиста. На денежки, экспроприированные у помещика, построил он тогда хаты нескольким оргеевским горемыкам, выдал "пенсию" искалеченным помещиком батракам и, кроме того, заплатил за "право учения" четырех студентов и четырех курсисток в Одессе. А лошадей Семиградова вывел из конюшен и выпустил в степь. Ох, и кони были - огонь! Поскакали степью - только их и видели… Позднее, спустя несколько лет, прослышал он, что в плавнях на Днестре появились табунки диких скакунов неведомо откуда, - не знала Бессарабия диких лошадей уже три-четыре столетия. Возможно, что это как раз и расплодились семиградовские кони…
Кони под гетманскими "вартовыми" были хороши - сытые, холеные, добрая порода, в самый раз под седло!