Но он и в самом деле увидел. В доме напротив, через улицу, высоко, на четвертом этаже - так, что с земли почти и не видно было, - светилось окно. Электричества не было, и обитатели квартиры тоже зажгли керосиновую лампу. Это была старинная, должно быть давно не бывшая в употреблении висячая керосиновая лампа, тремя фантастического рисунка цепями прикрепленная к крюку в потолке; между цепями спускалась бронзированная груша - наполненный дробью противовес. Когда-то давно такие лампы непременно висели в каждой квартире, в столовой, над обеденным столом. От такой лампы из-под широкого, конической формы, зеленого абажура падал на скатерть уютный круг мягкого, неяркого света… Ласточкину не видно было отсюда, с уровня второго этажа, сидел ли кто-нибудь за столом. Он видел только лампу… И вдруг ему вспомнилось детство. Детские годы маленького Вани Смирнова… Отец-пекарь, мать-швея пришли с работы. Субботний вечер - и потому на столе, в неярком кругу от лампы, вместо черного ржаного хлеба серый ситник, и чай не вприкуску, а внакладку. И так хорошо, уютно под лучами "праздничной" лампы, которая зажигалась только в субботу, в воскресенье да по большим праздникам; в остальные дни на столе стояла "трехлинейка" со слепеньким плоским фитильком. Тепло как-то на душе под спокойным широким светлым кругом от абажура, хотя и… страшновато оглядываться на углы, где притаились тени, а дальше - и черная тьма… Потом маленький Ваня вырос, но его по-прежнему называли "Ваня-маленький" за невысокий рост и невидную фигурку, называли товарищи по церковноприходской школе, по городскому училищу, по портняжной мастерской, где он был сначала учеником, а затем подмастерьем и мастером. Под этим же псевдонимом "Ваня-маленький" его знали и партийные товарищи, это стало его подпольной кличкой. Вырос Ваня-маленький. И так - под висячей лампой с абажуром - сидел и на конспиративных собраниях и в кругу своей семьи: жены и Вани еще меньшего, сына… Ссылка и каторга разлучили Ваню Смирнова с женой и сыном. Он с ними увиделся ненадолго только в семнадцатом году, когда революция вернула его из ссылки, - вот так же сидели они под лампой с абажуром, когда встретились после многолетней разлуки… Затем - водоворот борьбы за Октябрь: на митингах, снова в подполье, на баррикадах… Затем, две недели назад, прощанье с женой и Ваней-меньшим - под такою же лампой в Москве; только керосиновую горелку номер пятнадцать прогресс заменил уже шариком электрической лампы с угольной нитью и силой в пятнадцать свечей. И вот Ваня-маленький прибыл сюда, на юг, организовывать народ для борьбы. Скоро ли приведется увидеть милую жену, товарища в жизни и в революционной борьбе, обнять Ваню-меньшого?.. Скорее бы добиться победы, отвоевать право на вольный, творческий труд и построить на земле коммунизм - для всего народа, и для своей семьи…
- Завидую я вам, Иван Федорович, - задумчиво повторил Котовский. - И очень прошу всегда поправлять меня… прямо с ходу. Вот так, без церемоний, прямо в лоб, то есть по лбу - раз! И, будьте уверены, я соображу, что и к чему… Стать верным сыном партии, ее разумным членом, а не только отважным солдатом, стать разумным и дисциплинированным коммунистом - это моя мечта, поверьте, Иван Федорович!..
Ласточкин через силу оторвался от черного проема окна - от видения, возникшего в светлом неярком кругу под абажуром висячей лампы - и подошел к Григорию Ивановичу.
- Милый мой, дорогой мой, друг мой Григорий Иванович! - заговорил он тихо и задушевно. - Я очень вас понимаю. Вы, еще юношей ставший живой легендой, десяток лет носившийся вольным ветром, поджигавший помещичьи имения, экспроприировавший царскую казну, мечтающий перевернуть весь мир паразитов, - вы жаждете бурного и немедленного действия! Огонь и металл, факел и сабля мстителя - да еще на горячем коне - вот каким вы привыкли видеть себя в борьбе, вот каким вы легко можете ухватить мир за вихор и перевернуть его вверх ногами! Я вас понимаю и сочувствую вам. Вам это трудно и скучно: подполье, маски Золотаревых, Скоропостижных или Берковичей, кропотливая организационная и пропагандистская работа… Тяжело! В борьбе много есть тяжелого, Григорий Иванович. Хорошо! Согласен! Вот вам сабля рубаки. Но позвольте нам раньше построить прочный трамплин, создать точку опоры - чтобы удобнее было ухватиться за эту петельку и перевернуть буржуйский мир вверх тормашками! Не обижайтесь за эти мои слова. Вы будете еще рубить, но до того помогите нам хорошенько подготовить все для прыжка. По рукам, Григорий Иванович?
- Ну что вы, Иван Федорович! - смутился Котовский. - Что за разговор? Давайте ваше поручение - и квит… Вы же пришли со спешным заданием. Что я должен сделать?
- Милый мой! - удивился, даже пришел в ужас Ласточкин. - Как что? Да я ведь полчаса только о том и толкую! Оружие нужно, Григорий Иванович! Много оружия! Ваши лимонки и пистолеты - это отлично! Но, во-первых, их мало - нужно в сто раз больше. А во-вторых, не пистолеты и лимонки нужны. Нужны винтовки, пулеметы, пушки! Чтобы вооружить батальоны и полки рабоче-крестьянской армии! Не сто смельчаков, а тысячи и десятки тысяч рабочих и крестьян для всеобщего восстания!
Котовский схватил Ласточкина за плечи.
- Так, значит, восстание? Все-таки восстание?
- Безусловно! - добродушно ответил Ласточкин. - Только восстание. Да ведь я же вам об этом полчаса толкую: нам надо здесь поднимать восстание! Только не восстание сотни отчаянных головушек, а восстание масс!
Ласточкин снял руки Котовского со своих плеч, усадил его в кресло и сам сел напротив.
- Мы будем готовить всеобщее восстание - в городе Одессе и по селам Одесской области, на всем плацдарме, который захватят интервенты для вожделенного прыжка на север. Они расположат тут, на юге Украины, свои силы, а мы их - восстанием! И свернем им шею. Вас, Григорий Иванович, Военно-революционный комитет просит заняться добыванием оружия в первую очередь. - Ласточкин улыбнулся. - Само собой, не бросая и всех остальных дел, которые вам поручены. Но прежде всего: винтовки, пулеметы, пушки, хотя бы и дредноуты! Доставайте каким угодно способом, только бы побольше! Договорились? И еще одно: привыкайте все-таки, что я не Иван Федорович, а Николай…
9
Это была, несомненно, одна из самых страшных ночей в Одессе.
В разных концах города - то на одной улице, то на другой - вдруг раздавался выстрел. Часто в ответ на выстрел раздавался и второй из-за какого-нибудь угла. Иногда возникала целая перестрелка - и утихала, обрывалась так же внезапно, как и началась.
Стреляли по большей части из какого-нибудь двора, приняв с перепугу деревянную скамью на трамвайной остановке за группу притаившихся или подкрадывающихся бандитов. Случалось тоже, что два отряда самообороны затевали между собой настоящее сражение, приняв друг друга за банду грабителей.
В некоторых кварталах гремели и взрывы бомб. Бомбы бросали тоже со страху, из простого озорства, а чаще - на всякий случай, чтоб подбодрить самих себя.
То там, то тут взлетали в небо ракеты - красные и зеленые. И неизвестно было, что они означают: то ли кто-нибудь подает кому-нибудь знак, то ли просто кто-то балует спьяну?
Ни о чем невозможно было узнать. Телефон в городе не действовал, и каждый дом жил своей собственной, изолированной от остальных и вообще от всего мира жизнью. Каждый двор был словно обособленный, ни от кого не зависимый, самостоятельный мирок.
На тысячу отдельных, самостоятельных мирков распался вдруг огромный город; как единый организм он уже не существовал. Свободно в городе жили и свободно по всему городу ходили только слухи. И невозможно было понять - откуда же они приходят и как проникают со двора во двор, из одного обособленного мира в другой в этом огромном городе, где все связи нарушены и не существуют больше?
Впрочем, слухи рождались по большей части "в порядке самодеятельности" - на основании только звуков, которые были теперь единственным языком города: выстрелов, перестрелок, разрывов бомб и сигнальных ракет. Это были слухи о наступлениях и отступлениях, о захвате в плен и освобождении, о приходе большевиков и высадке антибольшевистского десанта, якобы происходившей уже под покровом темной ночи.
Во всяком случае, во всех разъединенных мирках, по всем кварталам города еще до полуночи стало точно известно, что в Новороссийске английский десант уже высадился, что в севастопольскую бухту вошла французская эскадра, что итальянский крейсер "Аккордан" уже виден с маяка на семнадцатой станции Большого Фонтана.
И самое странное было то, что слухи эти в большинстве случаев соответствовали действительности. Итальянский крейсер "Аккордан" действительно в ту ночь можно было бы увидеть на горизонте - если бы сквозь ночную тьму можно было видеть горизонт.
И, кроме итальянского крейсера, там, на морском горизонте, за Большим рейдом, рядом с ним закачались в ту ночь на морских волнах еще и французские военные корабли: "Мирабо", "Жюстис", "Жюль Мишле". Поблизости появился и английский дредноут "Сьюперб"…
Это еще не была эскадра Антанты. Это был лишь ее передовой отряд. Он даже еще не имел указания войти в одесскую бухту. Передовому отряду эскадры был дан приказ - войти в воды Украины и патрулировать на линии "ничейных" вод, утюжа волны от берегов Румынии до Крыма. Четыре бронированных морских великана заперли выход со всего приморского юга Украины.
И вдруг странные, никак не жданные звуки спугнули тишину города.
Играл военный духовой оркестр.
Звуки его сначала долетели откуда-то издалека, словно из-под земли, как будто с территории порта. Затем они стали слышны ближе и выше - похоже, что с Николаевского бульвара. Наконец, они разлились широко и совсем близко - ясно, что на самой Дерибасовской.
Загремели двери, на верхних этажах открывались окна, люди выглядывали на улицу.
Оркестр? Откуда оркестр? И что за необыкновенный оркестр?
Звуки и в самом деле были диковинные, непривычные для уха одессита. Это не были медные трубы гетманского гарнизонного оркестра или серебряные фанфары добровольческого, обслуживавшего офицерские дружины добрармии. Строй неведомого оркестра был выше, звонче, и звучали в нем какие-то совсем незнакомые инструменты. Похоже было, что основную массу составляли не трубы, а кларнеты, флейты, даже свирели.
Оркестр двигался к центру города, и впереди него - теперь это уже было ясно видно - вставало зарево.
Сомнений не было: по улицам Одессы шел оркестр, и факелы освещали путь оркестрантам багровыми вспышками.
Улицы города уже не были пусты. На Дерибасовской, Ришельевской, Александровской, Екатерининской толпы людей залили тротуары.
- Десант! Десант! Десант! - перекатывалось из конца в конец. - Французы! Англичане! Американцы!
И действительно, по мостовой маршировали иностранные войска.
Впереди, откинув головы назад и подняв кверху какие-то чудные длинные дудки, выступали трубачи. Сразу за ними шла шеренга, человек десять, музыкантов, игравших на инструментах, похожих на корнет-а-пистон. Дальше рядами шагали флейтисты и кларнетисты. И уже позади хрюкало несколько валторн.
Музыканты были в необыкновенной, тоже чудной, одежде, и в конце концов нельзя было разобрать - мужчины это или женщины. В коротеньких клетчатых юбочках, с голыми коленями, на икрах - белые чулки. На головах у них тоже красовалось что-то вроде дамских шляп с плюмажами и перьями.
Это был шотландский оркестр.
Сразу же за оркестром в таких же юбочках, чулочках и дамских шляпах шагали в несколько рядов солдаты с винтовками на плечо, но кверху магазинами.
Это были шотландские стрелки.
За ними, заломив синие береты с помпонами набекрень, распахнув куртки на груди, и тоже в коротеньких белых носочках поверх широких штанин, маршировали с маленькими карабинами за спиной мелкие ростом, но бравые на вид морячки.
Это были французские матросы.
И сзади, печатая шаг высокими коваными сапогами, сверкая в пляшущем свете факелов обильным позументом везде, где только возможно этот позумент нацепить - на фуражках, куртках, штанах, - походным порядком двигались польские легионеры белого орла…
Это не был десант.
Английский адмирал Боллард и французский консул Энно вняли, наконец, мольбам командования добрармии и гетманского гарнизона, услышали молитвы одесских тузов и белоэмигрантских лидеров. Они вызвали со своих четырех кораблей весь экипаж и конвойные взводы с оркестром шотландских свирельщиков и приказали им пройти маршем по улицам города, присоединив еще и польских легионеров.
Консул Франции и английский адмирал решили хотя бы продемонстрировать вооруженную силу, авангард тех, кто должен прибыть сюда, кто будет воевать против большевиков и советской власти, - вселить страх в сердца дерзких забастовщиков.
Это еще не был десант. Но вера в десант уже воскресла в каждом контрреволюционном сердце - на всей территории притаившегося и перепуганного города.
Иностранные солдаты маршировали, иностранный оркестр играл, иностранцы уже вступили на одесский берег - и город сразу забурлил. Контрреволюционный сброд торжествовал.
- Антанта! - кричали с тротуаров. - Союзники! Долой большевиков! Долой забастовщиков!
Офицеры добрармии, гетманские сердюки, львицы уже несуществующих петербургских великосветских салонов и купчихи из разоренных замоскворецких купеческих гнезд, одесские воротилы, а за ними разнокалиберный городской обыватель бежали по тротуарам за иностранными солдатами и оголтело орали.
Некоторых солдат - шотландцев и матросов-французов затаскивали на тротуар и душили в объятиях.
Их спрашивали - когда же будет десант, сколько будет десанта, из каких он будет стран? Их расспрашивали - как там живется в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Лиссабоне и Рио-де-Жанейро? У них допытывались - почем в Марселе масло, сколько стоят яйца в Риме, какова цена на скумбрию в столице Соединенных Штатов - в Вашингтоне? Привезли ли они с собой мануфактуру и будут ли завтра продавать калоши?..
В помещении Центропрофа зажглись керосиновые лампы и свечи в канделябрах. Старейшина межпартийного совета партий экстренно созвал межпартийное совещание фракций: меньшевиков, эсеров, анархистов, бунда, поалей-цион. Большевистская фракция вызвана не была. Большевики ведь были нелегальные, ведь они были в подполье. Большевистская фракция явилась сама, без вызова, во главе с председателем фракции, членом областкома, матросом Иваном Голубничим.
Большевики пришли через пять минут после открытия совещания, когда старейшина уже голосовал предложение меньшевиков.
Предложение было: забастовку прекратить.
Совещание "социалистических партий" голосовало единодушно: прекратить!
С улицы доносились звуки английского оркестра, по улицам маршировали французские солдаты, за ними походным маршем двигалась целая дивизия польских легионеров. Завтра, послезавтра самое позднее сойдет на берег Одессы иностранный десант антибольшевистской коалиции. До стачки ли тут меньшевикам?
Меньшевики, эсеры, бунд и поалей-цион здесь же, в Центропрофе, подписали соглашение с градоначальством в лице председателя думы Брайкевича.
По этому соглашению удовлетворялись два первые пункта требований стачечников: освобождение из тюрем политических заключенных и свобода слова.
Третий пункт - легализация Совета рабочих депутатов - не удовлетворялся. Третий пункт был явно большевистский.
Свобода слова тоже не распространялась на нелегальную партию большевиков. Свобода слова разрешалась только для партий, "стоящих на государственной платформе": меньшевиков, эсеров, бунда и поалей-цион.
Из тюрем также освобождались только члены партий меньшевиков, эсеров, бунда и поалей-цион, если, паче чаяния, кто-нибудь из них туда попал.
Большевики - члены нелегальной партии, не стоявшей на платформе гетманской "державы", - из тюрем не освобождались.
Наоборот, фракция большевиков во главе с членом областкома матросом Иваном Голубничим тут же была арестована и препровождена в градоначальницкий централ - в тюрьму за Еврейским кладбищем.
Так закончилась всеобщая забастовка.
Еще ночью по требованию вооруженного пикета шотландских стрелков вынуждены были возобновить работу портовые рабочие. Заверещала сирена на катере начальника порта, загудел какой-то пароход, засвистела "кукушка" на подъездных путях…
Но света в порту еще не было. И в ночной мгле с моря, издалека, с каких-то рыбачьих шаланд, долетала грустная песня:
Плещут холодные волны, бьются о берег морской,
Носятся чайки над морем, крики их полны тоской…
Глава шестая
1
Теперь город жил прямо под открытым небом.
Всероссийское сборище белой эмиграции и одесская буржуазия ждали, не могли дождаться иностранных интервентов.
Весь берег от Фонтанов до Николаевского бульвара в эти дни был густо усеян людьми. Люди стояли на высоком берегу над обрывом и не отрываясь смотрели в море. На Большом рейде дымили, как и раньше, только четыре корабля, но теперь уже было точно известно: эскадра Антанты прошла Дарданеллы, миновала Босфор и плывет по водам Черного моря.
С моря дул холодный, пронизывающий ветер, но толпы стояли с утра до ночи: каждый хотел увидеть вымпелы эскадры собственными глазами. Кое-кто даже обедать домой не ходил; шикарные кабриолеты подлетали рысью и привозили хозяевам горячий чай в термосах, а в серебряных погребцах чего-нибудь выпить и закусить. К услугам менее прихотливых и не столь сановитых граждан были предприимчивые спекулянты: вся торговая Одесса выслала сюда, на берег, свои небольшие "десанты". В толпе сновали лоточники, бойко торговали ларьки и киоски, на скорую руку натягивались тенты для "выездных" буфетов от ресторанов Робина и "Олимп"; кафе Фанкони и Скведера сооружали летние павильоны, несмотря на то, что начиналась зима.
Впрочем, не меньше, чем на приморских бульварах, было народу и на привокзальной площади, в залах и на перронах Одессы-Главной.
Железнодорожные станции Жмеринка, Вапнярка и Бирзула были уже заняты "сечевиками" директории, двигавшимися на Одессу со стороны Киева, но в Раздельной еще держалась гетманская власть - и железнодорожный путь на Тирасполь, в Румынию, был пока свободен.
А из Румынии - открытая дорога во все европейские страны!
Перспектива была слишком соблазнительна. Мысль, что вот-вот, с приближением войск директории, исчезнет и эта возможность выехать за границу, пугала. Не вернее ли будет, пока там антантовский десант доплывет до Одессы, безотлагательно самим двинуть в Европу?
Челядь царского двора, бывшие царские министры, сановные чиновники, помещики и фабриканты, у которых были солидные счета в заграничных банках, ринулись, не теряя времени, на вокзал.
В поездах на Румынию мест на всех не хватало. Поезда брались с бою, и в этих боях были раненые и убитые - задавленные в тесноте или сброшенные в толкучке под колеса вагонов. За билет сначала платили вдесятеро, затем в двадцать раз и, наконец, в сто раз дороже.
На вокзальных перронах царил шум и гвалт. На площади перед вокзалом волновалась тысячная толпа сановных беглецов. В толпе сновали предприимчивые жулики - они торговали специальными квитанциями на право езды зайцем. Царский министр путей сообщения Кривошеин радовался, как малое дитя: ему посчастливилось за две тысячи думскими приобрести для себя и жены два места в клозете третьего класса.