Жак взял свою кружку и выпил ее до дна.
Сердце у Жака стучало так, что трудно было вздохнуть. Возможно, он был не слишком тонок в своих агитационных приемах. Но перед ним сидели люди из народа - французские крестьяне и рабочие, только в мундирах солдат оккупационной армии, - и головы их были затуманены подлой пропагандой, а глаза застилала пелена лжи. Черт побери! Если б не было этой пелены на глазах и тумана в голове, то не нужно было бы и идти к ним с агитацией. Вот только благополучно ли все это кончится? Не придется ли плыть отсюда, из кабака, кильватерным строем - в контрразведку?
Горбоносый Мишель вдруг снова рубанул рукой воздух.
- Пусть не найду я могилы на дне моря, пусть зароют меня в вонючую землю, но правда где-то здесь, рядом! Мир темен, как ночь, в мире все запутано, как двойной узел, но парень-таки знает, где правда! Ребята! - обратился он вдруг к товарищам. - Вот если бы к нам в экипаж пришел этакий дружок и рассказал, что и к чему на свете делается, что происходит и здесь, в чертовой Одессе? А? - Он обернулся к Жаку. - Понимаешь, приятель? Сердце у каждого не на месте, ребята наши волнуются: зачем сюда приехали, какого черта собираемся воевать против большевиков, что это за большевики? Муть перед глазами, ничего не видно! - Он опять обратился к своим: - Мариус! Поль! Жюльен! Поблагодарили бы ребята, если б привести толкового человека, чтобы рассказал, а? Будь я проклят, но это было бы здорово!
- Что ж, - спокойно сказал Жак, - если позовете в гости, можно и прийти…
- Ты бы пришел? - кинулся к нему Мишель.
- Пришел. К своим ребятам почему не прийти?
Молчаливый матрос скептически пожал плечами:
- Кто же его пустит?
- Не пустят, - подтвердил рыжий.
Матрос с усиками молчал. Горбоносый Мишель озабоченно почесывал затылок.
Тогда Жак почувствовал, что нужно взять инициативу в свои руки.
Он дернул плечом.
- Была б охота… Разве не случается, что кто-нибудь проходит без разрешения на корабль?
Матросы отрицательно покачали головами.
- У нас так не бывает, - мрачно констатировал матрос с усиками.
Жак подмигнул:
- Забыл - в Марселе? Как приводили девчонок в кубрик?
Смех пробежал среди матросов. Когда эскадра во время войны стояла в Марселе, матросы военных кораблей приводили к себе на корабль веселых девиц, переодев их в матросскую форму.
Горбоносый Мишель смотрел на Жака понимающим и заговорщицким взглядом. Он уже догадался, в чем дело, и идея Жака пришлась ему по душе.
Жак спросил:
- Отпуска на берег дают сейчас на каждого в отдельности или на группу?
- Отдельно - редко, чаще - на команду.
- На сколько самое большое?
- Ну, на десяток.
- А если с берега вернется одиннадцать? Разве вахтенный на сходнях такой уж арифметик? Что он, кончал математический факультет?
Матросы засмеялись. Именно так делали тогда в Марселе: одиннадцатой проходила девка в матросских штанах.
- Надо ведь и на берег вернуться, - предусмотрительно напомнил матрос с усиками.
- Можно подождать, пока другая команда пойдет на берег.
- Будь я проклят! - крикнул Мишель. - Дело!
Молчаливый матрос скептически рассматривал наружность Жака.
- У нас бородатых матросов нет! - вставил он свое замечание.
- Бороды завтра не будет! - сказал Жак. - Для своих парней можно пожертвовать мужским украшением.
Все засмеялись.
Мишель живо оглядел товарищей. Он не мог усидеть на месте. Идея его захватила.
- Матросы! Сделаем, а?
- Попробовать можно, - согласился рыжий.
- Как бы не провалиться, - осторожно сказал матрос с усиками.
Молчаливый вдруг сердито огрызнулся:
- Ветра бояться - в море не ходить!
Тогда Мишель грохнул кулаком по бочке так, что кружки подскочили.
- Есть ветра не бояться, есть - в море идти!
Он произнес это так, как матрос, принимающий приказ от командира. Выполнение он брал лично на себя.
- Завтра я тебе вынесу робу! - решительно объявил он Жаку.
Солдат, пока матросы обсуждали свои дела, молчал. Теперь он заговорил, не скрывая зависти:
- Здόрово! Вот бы и нам так. У нас, знаешь, ребята тоже интересуются и беспокоятся по поводу событий…
Жак хлопнул его по плечу.
- А ты не горюй! Хочешь, я тебя с одним парнем познакомлю? Такой, что придет и к вам в батальон.
Жак собирался сразу же и договориться, но в этот момент оригинальный куплетист Боба Кастоцкий снова появился на эстраде и визгливо отпустил что-то такое, отчего весь зал закатился хохотом.
- Что он сказал? Что он там мелет? - заинтересовались матросы, недослышав.
Дерзкий бесенок вдруг проснулся у Жака в груди, Жаку было весело, Жаку было радостно, восторг захватил его. Ему не терпелось выкинуть какой-нибудь фортель, чтобы излить свою радость, свой восторг.
- Что он там мелет, не знаю! - бросил он своим приятелям, стараясь перекричать шум в зале, визг куплетиста и грохот разбитого пианино. - Но что я молоть буду, вы сейчас услышите. Только, договорились, ребята, подтягивать дружно!
Жак сорвался с места, протиснулся между бочками и вскочил на эстраду. Одной рукой он оттолкнул оригинального куплетиста Бобу Кастоцкого, другой снял пианистку с ее стула и поставил рядом, прислонив к пианино, а сам хлопнулся на ее место и ударил по клавишам.
Пока оригинальный куплетист и его не менее оригинальная аккомпаниаторша обалдело оглядывались, что же такое произошло, Жак уже запел полным голосом, сам себе аккомпанируя.
Зал, который на появление Жака на эстраде и его не слишком учтивое обращение с куплетистом и аккомпаниаторшей реагировал взрывом свиста и хохота, притих, когда Жак взял аккорд. Но когда Жак проиграл вступительный пассаж и запел первую строчку, в зале послышались аплодисменты, приветственные возгласы, а какой-то звонкий голос в углу присоединился к песне.
Мелодия была хорошо знакома французским солдатам и особенно матросам. Это был мотив популярной марсельской песенки: "Море спит в тишине, чуть вздыхая во сне…" - его насвистывали и напевали на всех причалах марсельского порта. Когда куплет был окончен, припев подхватили десять или пятнадцать голосов. Новые приятели Жака пели особенно рьяно. Но, допев первый куплет, Жак не начал второго - про матроса и его несчастную любовь. Жак запел новый куплет - слова, которые только что экспромтом возникли у него в голове:
Реки вин дорогих вечно только для них,
Горы яств дорогих вечно только для них,
И палаты-дворцы тоже только для них.
Нужда, горе для нас,
Слезы тоже для нас,
Ну, а кровь проливать - это мы, мы опять…
Жак пел полным голосом, отчетливо кидая в толпу новые слова. На минуту пение в зале расстроилось, оборвалось: люди услышали, что слова звучат незнакомые, новые. Но новые слова песни сложились у Жака на арго - близком, понятном французским матросам диалекте парижской улицы. И через минуту, когда Жак еще раз повторил новый куплет, голоса опять зазвучали, подхватывая новые слова старой, знакомой песенки. Когда Жак пропел новый куплет в третий раз, зал пел уже весь - дружным и стройным хором:
Нужда, горе для нас,
Слезы тоже для нас,
Ну, а кровь проливать - это мы, мы опять…
Буря рукоплесканий, приветственных выкриков, одобрительного свиста разразилась, когда Жак закончил и встал. Французские матросы и солдаты топали ногами, дубасили кулаками по звонким днищам бочек, кричали во все горло. Родной напев было особенно приятно услышать здесь, вдалеке от родины, новые слова на родной мотив тоже пришлись по сердцу. Зал требовал повторения.
Жак вынужден был снова сесть за пианино и исполнить песенку на бис. Теперь зал пел совсем хорошо, точно повторяя новые слова песни за Жаком. Нашелся даже дирижер: какой-то матрос вскочил на бочку и размахивал руками, управляя импровизированным хором.
Но и после вторичного исполнения песни Жака не хотели отпускать с эстрады. Слушатели требовали еще.
Жаку пришлось одну за другой исполнить песенки Беранже "Король Иветто" и "Марионетки", любимые на парижских бульварах и в доках Марселя.
Эти песенки, впрочем, не были так широко популярны. Зал слушал внимательно и откликался одобрительными аплодисментами, но подтягивали песне немногие.
Тогда - под конец - Жак взял звучный аккорд и запел песню Беранже "Священный союз народов". Песню эту в годы войны французские интернационалисты распевали как антивоенный гимн:
Видел я: мир воротился на землю…
Золото нес он, колосья, цветы.
Смолкли и пушки, н ружья… Я внемлю
Голосу, шедшему к нам с высоты.
Молвил он: "Все вы равны от природы,
Русский и шваб, итальянец, француз…
И тогда весь зал громко и дружно подхватил популярный припев, который в семнадцатом - восемнадцатом годах звенел по всему франко-германскому фронту - на берегах Мааса и Марны, у Атлантического океана и Средиземного моря:
Будьте дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!"
Буря аплодисментов, оглушающий топот ног завершили песню.
Под одобрительные возгласы, отвечая на горячие приветствия и рукопожатия со всех сторон, Жак сошел с эстрады, едва пробился сквозь толпу и вернулся к своей компании.
Новые приятели встретили Жака возгласами "виват", затем подхватили его на руки и стали качать - пока Жак не взмолился о пощаде.
Будьте дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!
Этот припев вспыхивал еще не раз.
Только когда появилась в кабачке четверка ажанов полевой жандармерии, французские пуалю и матросы притихли и обратились опять к своим кружкам с мутным сквирским вином.
Выходили из кабачка поздно, условившись, что завтра в двенадцать горбоносый Мишель вынесет Жаку форму французского матроса и вечером с группой отпускных, возвращающихся на корабль, Жак придет на линкор "Франс". Солдату Жак пообещал, что завтра утром познакомит его с одним товарищем, который придет в казармы батальона для беседы с солдатами-пехотинцами.
Когда на углу Дерибасовской и Градоначальницкого спуска все обнимались, прощаясь уже в третий раз, горбоносый Мишель, припав губами к уху Жака, спросил:
- Жак, скажи правду: ты большевик? Будь я проклят, если ты не большевик!
- Ну ладно, - засмеялся Жак, - ты не будешь проклят. Я большевик.
Мишель в ответ на слова Жака ничего не сказал, только блеснул горячими глазами и так ударил его по спине, что крепкому Жаку еще раз пришлось съежиться.
После этого, взявшись под руки, четыре матроса, покачиваясь, побрели по спуску вниз, к гавани, к катеру у Платоновского мола, который должен был доставить их на Малый рейд - на корабль.
5
Жанна Лябурб попала в Оперный театр.
В Оперном театре местное самоуправление давало сегодня торжественный концерт для героев обороны Вердена, праздновавших день победы и награждения полков почетными знаменами за героическую верденскую эпопею.
Попасть в театр удалось Жанне совсем легко. Она просто подошла к главному подъезду и подождала, пока к входу приблизится большая группа французских солдат. Солдаты, заметив женщину, по своему французскому обычаю, не преминули бросить по ее адресу несколько галантных, хотя и не вполне пристойных шуток. Жанна сказала:
- Легче на поворотах, мальчики. Я француженка и каждое ваше слово понимаю и прямо и навыворот…
Парижская речь Жанны говорила сама за себя, и спустя минуту она была уже окружена толпой пуалю. Ничуть не смутившись оттого, что их двусмысленные шутки попали в цель, пуалю очень обрадовались, что вдруг в Одессе, вдали от родных берегов, встретили свою соотечественницу.
Через несколько минут Жанна была уже с солдатами на галерее.
Роскошный зал одесской оперы, казалось, по мановению волшебного жезла, был перенесен с одесского берега на парижские бульвары. Ложи бенуара и бельэтажа сверкали шитьем офицерских мундиров и эмалью и золотом орденов, в креслах партера расселись сержанты пехоты и старшинский состав корабельных команд, на ярусах тесно разместились солдаты и матросы рядового состава без серебряных нашивок и золотого шитья.
Единственным штатским в театре был председатель городской думы, "мэр" города Брайкевич. После поднятия занавеса он должен был выйти на авансцену и обратиться к французским воинам - офицерам и солдатам оккупационной армии - с приветственной речью "от глубины сердец российской общественности", в которой должен был выразить величайшую благодарность славным героям Франции за освобождение Одессы от варваров большевиков.
По вестибюлям и проходам ярусов все время прогуливались ажаны полевой жандармерии, следя, чтобы в театр не проник кто-нибудь из местных жителей, и потому новые друзья Жанны, пуалю Сто семьдесят шестого пехотного полка, усадив свою соотечественницу на стул возле барьера, тесно обступили ее со всех сторон, да еще надвинули на ее кудри кепи капрала.
"Мэр" города мосье Брайкевич еще на сцене не появлялся, до начала еще было время, и новые приятели Жанны наперебой расспрашивали ее, заинтересованные тем, как она попала сюда, за тридевять земель от родных мест, и что она тут делает. Этот вопрос задавал ей каждый по очереди, приходилось все время повторять одно и то же, и потому Жанна решила просто рассказать свою биографию - сразу для всех. Толпа солдат сгрудилась вокруг нее, и она начала:
- Я родилась в городе Лапалис, неподалеку от Виши…
- О! - сразу же нашелся земляк. - Это в департаменте Аллье? Я тоже из департамента Аллье. Лапалис от нас только в двух лье на север, по направлению к Виши!
Встреча с земляком сделала Жанну еще более близкой, и кружок вокруг нее сбился еще теснее.
- Девочкой я работала в прачках вместе с матерью, потом научилась гладить кружева - для буржуа, которые лечились в Виши на водах…
- О! - послышалось из толпы. - Моя сестра тоже работала утюгом, занимаясь кружевами. Только в Байоне, возле Сен-Себастьяно! Дьявольская морока: сожжешь все пальцы, а прихватишь кружево - штраф! Они чертовски дорогие, эти кружева! Сестра бросила это дело, ей не хватало заработанного даже на штраф…
- Я тоже только и мечтала, как бы развязаться с этими кружевами, - сказала Жанна, - но больше делать было нечего. И потому, когда мне одна русская барыня, московская купчиха, предложила стать у нее камеристкой, я тут же бросила свой утюг и пошла к ней в услужение.
- Прислугой тоже не легко, - подал реплику какой-то пожилой солдат, грустно поглядев на Жанну, - особенно у буржуа. Иветта, моя старшая дочка, и до сих пор работает прислугой в Бордо, у мадам Пижу, жены ювелира; плачет, бедняжка, горькими слезами…
Толпа сбилась еще тесней. Жизнь у всех находившихся здесь была на один лад, а схожесть биографий всегда сближает людей.
Жанна продолжала:
- Но кончился курортный сезон, и русская барыня собралась домой в Россию. Она предложила мне ехать с ней, и я, конечно, согласилась: куда мне было деваться? Мать моя к тому времени умерла, и я была одна на свете, сирота…
Пуалю понуро молчали: сирот среди них было довольно.
- В России я продолжала служить горничной, потом стала гувернанткой при маленьких детях, которых надо было учить французскому языку…
Жанна умолкла. Рассказывать ли дальше? Ведь в Россию она приехала в девятьсот пятом году, стала свидетельницей революции… и начала свой путь революционерки.
Но Жанна недолго колебалась. Может быть, с этого как раз и начнется ее агитационная деятельность? Есть ли аргументы более убедительные, чем собственный пример, чем картинка из собственной жизни?
И Жанна стала рассказывать. Водоворот революционных событий бросил и ее на баррикады. После поражения революции она сблизилась с рабочими кружками. Она продолжала обучать богатых детей французскому языку, а сама бегала в воскресную школу, организованную большевиками для рабочих. Жанна стала членом социал-демократической партии и примкнула к большевикам…
В этом месте рассказа по толпе солдат пробежал шелест:
- К большевикам… Большевики… Большевичка…
- Вы большевичка? - с любопытством спросил ее какой-то солдат.
Но Жанна не ответила на вопрос. Она и так слишком много сказала. Что она могла еще прибавить? Что она работала в подпольных большевистских организациях Петрограда и Москвы до октября семнадцатого года, а в октябре семнадцатого вместе с большевистскими рабочими дружинами дралась на баррикадах, что после победы Октября партия поручила ей вместе с другими французами-коммунистами организовать французскую коммунистическую группу в Москве? Что группа эта проводила работу среди солдат и офицеров французской военной миссии генерала Лаверня? Что благодаря деятельности этой группы удалось предотвратить несколько заговоров французской контрреволюции, которая через военную миссию поддерживала русских белогвардейцев?.. Этого Жанна рассказать уже не могла.
И потому, не отвечая на вопрос солдата, она только сказала:
- Когда я прослышала сейчас в Москве, что на юг пришла французская оккупационная армия, меня потянуло сюда, к родным людям. Может быть, я буду чем-нибудь полезна французским ребятам, заброшенным далеко от родной земли?..
Жанна, кончив, умолкла. Молчали и солдаты. Они притихли. Сладкая грусть охватила их сердца. Четыре года были они оторваны от родных очагов, четыре года сидели в окопах и проливали кровь неизвестно за что. А их семьи - сестры, жены, матери, - французские женщины тяжело переживали невзгоды военного лихолетья в тылу - в рабочих кварталах городов и в бедных крестьянских селениях… Гнетущая тоска давила их все эти четыре года проклятой войны. Теперь они брошены далеко на чужбину, опять воевать, опять неведомо за что. И теперь они так далеко от своих семей, что меркла уже и надежда когда-нибудь вернуться к ним - к детям, сестрам, женам, матерям - и услышать давно не слышанный родной голос французской женщины… И вдруг они услышали его! Французская женщина сидела среди них, ее мелодичный голое повествовал им о жизни, столь похожей на тысячи и десятки тысяч других… И от звука этого родного голоса становилось как-то уютно, хорошо на душе и тоска теряла свою горечь. Словно каждый услышал голос с далекой родины - голос сестры, невесты, матери…
Эти солдаты прибыли из Франции совсем недавно: некоторые две-три недели назад, другие - несколько месяцев, не больше полугода. Две-три недели тому назад вышел маршевый транспорт пополнения из марсельского порта. Пять-шесть месяцев тому назад были в отпуску те, кто воевал на салоникском фронте. Французская женщина, с которой они встретились сейчас в театре, покинула Францию больше десяти лет назад - очень давно. Но каждому казалось, что это он уже давно из родной Франции, а женщина эта совсем недавно оттуда: позавчера, вчера, сегодня утром. Женщина Франции была с ними - сама Франция как бы встретила их здесь, у чужих берегов…
Оркестр грянул марсельезу, зал загремел. Солдаты вскочили и стали "смирно".
Затем открылся занавес, и на авансцену вышел человек в черном фраке и белой жилетке - в одежде оскорбительно чужой здесь, среди голубых фронтовых кителей пехотинцев и синих матросских курточек. Это был "мэр" города Брайкевич. Он должен был произнести приветственную речь как радушный хозяин.
"Мэр" города поднял руку и закричал: