Известно, например, что летом, в страдную пору на селе ложатся с солнцем, потому что вставать рано. В избе же председателя свет горел далеко за полночь. И что удивительно: поднимался он не позже, а гораздо раньше многих.
"И что он делает по ночам?" - недоумевали в селе. "Книжки какие-то читает, - пояснял тракторист Стеша Козелок, - ей-богу правда. Читает и пишет что-то, да чай стакан за стаканом хлещет…"
"Скажи на милость… А ты-то почем знаешь?.." - "А я корову стерег на задах и все видел. Корова у меня заболела. Четыре дня в стадо не ходила…"
Считай все лето, после работы, председатель копается в огороде. То картошку окучивает, то свеклу прорывает, то помидоры. А то взял привычку босиком ходить. Закатает штаны и - поливает капусту. На селе это испокон веку - бабье дело. Спрашивают его: ты что же это, Павел Филиппович, сам поливаешь? А я, отвечает, щи густые люблю. Никто, кроме меня, не любит такие густые…
"А председатель-то наш того…" - замечали одни. "Ни рыбак, ни охотник, а кулик-болотник… Живая натура", - говорили другие.
Возвращался однажды под вечер Павел Филиппович с дальних полей. И надо же было такому случиться, что, не доезжая до спуска ко второй лесополосе, заглох мотор. Шофер залез под капот, стал копаться в старом драндулете, а председатель вышел на дорогу - размяться. Видит, с горы в наметившихся сумерках по дороге, прямо на него стог сена катит. Пахарев оторопел даже. Что такое? Автомашина с сеном? Не похоже. Слишком мала. Подвода? Быстро катит. Привидение, да и только. Между тем привидение остановилось. И вылазит откуда-то из-под стога Сеня Ткач, учетчик второй бригады.
- Здорово, Сеня.
- Здрасте, Павел Филиппович, - растерянно отвечал Ткач.
А Пахареву не то диво: откуда везет учетчик сено, а то - как везет. Обошел вокруг, потрогал рукой - легкие деревянные стойки, соединенные алюминиевой в карандаш толщиной проволокой. И все это сооружение ладно установлено и укреплено на мотоцикле с коляской. Всего-то и места свободного, где руль да через седло ногу продвинуть.
- Ин-те-рес-но! А сенцо-то, сенцо-то, что твой чай…
- Я это… тово… - заволновался Ткач, - подбил кое-где по окрайкам, над дорогой…
Ничего не сказал председатель, только еще раз сено похвалил да удивился рационализаторским способностям Ткача.
В тот вечер Пахарев еще двоих таких же рационализаторов повстречал.
А на следующий день всех троих вызывают в правление. Ну, думают мужики, пропали. Не то что сено - мотоциклы конфисковать могут. У Егора Спицына в прошлом году отобрали: мешок ячменя вез поросенку…
Входят, а Пахарев словно ни в чем не бывало приглашает садиться, улыбается и спрашивает:
- По скольку вы сена на покосе по процентовке заработали?
- По возу, - отвечает за всех расторопный Ткач.
- А надо сколько, чтобы хватило на корову?
- Ну, еще б с воз…
Председатель почесал висок карандашом, кивнул на дверь посыльному:
- Позовите, мол, агронома и зоотехника.
И пошел веселый разговор. Уточнили, сколько частных коров в селе. Прикидывали, какой клин добавить, чтобы на проценты по два воза выходило. Зоотехник заметил, что фермы от этого пострадать могут. Председатель как будто только и ждал этого. Прикиньте, говорит, на сколько надо увеличить посев многолетних трав, чтобы возместить убыток. Столько-то, отвечают ему. Ну и добро.
- Так вот, - повернулся Павел Филиппович к Ткачу, - по два воза достаточно будет?..
- Знамо дело, - оживился Ткач, - два воза да воз просянки для мешанки, да былье с огорода, да свекла, да картошка, тыква там… Вполне…
- Ну и добре, ну и ладно. Будем снимать отаву, по возу и доберете.
- Спасибо…
- Все. Будьте здоровы. Да, вот что, - добавил председатель, когда посетители направились было к выходу. - Будем считать, что я вас вчера вечером не видел. Все беру на себя. Но впредь договор: ночную заготовку сена забудем. Порядочные люди сена днем метают…
- Вот тебе и да-а! - неопределенно произнес Ткач, когда все вышли из председательского кабинета.
В тракторную бригаду к Петру Протасову Пахарев ехал, чтобы посмотреть, как вспахан небольшой солончак у поворота дороги, что ведет к Данильскому нагорью. Местечко это уже давно было предметом особых забот председателя, агронома и бригадира тракторной бригады. Они решили "подлечить" этот солончак. Определенные результаты были налицо. А это имело принципиальное значение, солончаков в поле немало, и если бы удалось избавиться от одного, то и другие вывести не составило бы особого труда.
И ехал он опять же не потому, что не доверял бригадиру. Нет, он довольно хорошо знал этого человека, умевшего любить землю. Просто председатель привык собственными глазами видеть работу. Он как те мастеровые люди, которые любят своими руками потрогать добротно сработанную вещь.
В поле долго ходили вокруг солончака. Пахарев щурил серые глаза, любовался пахотой. Плотными рядами, словно выложенные руками, лоснились на солнце борозды.
- Кто пахал? - бросил председатель.
- Шаповалов, - ответил бригадир.
- Добре. Удобрений ни мало ни много?
- Все по науке, как велел агроном…
Только поздно вечером возвращался с поля Пахарев. Он успел побывать на уборке сахарной свеклы, завернуть на ферму, заглянуть на строящийся механизированный ток. А на другой день, рано утром, видавший виды "газик" мчал председателя вместе с секретарем партийной организации колхоза в областной центр. Обком созывал совещание передовиков сельского хозяйства.
- Вот случай насчет грузовика поговорить, - сказал секретарь Павлу Филипповичу.
- А-а, с Крыловым, - понимающе отозвался тот. - Да, с машинами у нас туговато. Надо напомнить Игорю Васильевичу…
…Пахарева с Крыловым связывала давняя дружба. В грозовом сорок первом их дороги сошлись на Юго-Западном фронте. Горечь первых поражений, тяжелые утраты - многое пережито вместе. А потом - боевой путь до самого Берлина. Победное возвращение в родные края. После войны Крылов был на партийной работе, а Пахарев уже руководил колхозом. Переезд Павла Филипповича в село не только не отдалил их друг от друга, а наоборот - сблизил. Пахарев часто бывал в обкоме у Игоря Васильевича, заведующего сельскохозяйственным отделом.
Зная честность и душевную чистоту Пахарева, Крылов ни разу ничем не поступился ради дружбы, хотя, конечно, кое-что и мог сделать. А Пахарев, в свою очередь, уверовав в принципиальность и партийную безупречность Крылова, не мог и думать о каком-либо преимуществе для себя. Так они и строили свои отношения, как друзья, - открыто, честно и непринужденно. О грузовике же Пахарев вел разговор еще раньше, и не только с Крыловым, но и с первым секретарем обкома.
До начала совещания оставалось время, и Павел Филиппович зашел в кабинет Крылова.
- Привет, Игорь!
- Здорово, Павел, дорогой!
Они обменялись новостями. Пахарев рассказал о делах колхоза, о семье. Поделился, как успевает в учебе сын. Игорь Васильевич поведал о своих делах-заботах. Вспомнили годы войны.
- Стареем, брат, - улыбаясь, сказал Крылов, глядя на седые виски товарища.
- Что делать, время…
- Да! С тебя, брат, причитается. - Глаза Крылова загорелись веселым огоньком.
- Это за что же? - насторожился Пахарев.
- По условиям соцсоревнования "Победу" получаешь. - Он протянул руку.
Пахарев оторопело посмотрел на Крылова, рука которого повисла в воздухе. Секунду-другую Павел Филиппович как будто что-то прикидывал в уме, а потом с силой пожал протянутую руку.
- Грузовик вместо "Победы"!
- Как? - не разобрал Крылов.
- А так, на что мне эта "Победа", - горячо стал доказывать Пахарев. - У меня "газик", на худой конец Цыган есть. Подумаешь, барина нашли. Хозяйству нужны грузовые машины, а не эти драндулеты по полям кататься.
- Да не горячись ты, - улыбнулся Крылов. - Не я один решаю эти вопросы. Я, по сути дела, и говорить-то тебе раньше времени не имел права. Как другу сказал, а ты шум поднял.
- Ладно, - примирительно произнес Пахарев, - хоть и не ты один решаешь, а все-таки помоги.
Крылов посмотрел в глаза своему другу. Посмотрел и убедился: этот человек от своего не отступит. Такие не отступают.
Но то, что произошло весной прошлого года, окончательно упрочило председателя среди поселян, возвысило его в глазах у всех и сблизило еще крепче с людьми самого разного толка, возраста и характера.
Как-то раз в кабинет председателя ввалился бригадир колхозных плотников Симин и протяжным, словно у дьячка, голосом заговорил:
- Павел Филиппович, половина людей у меня на овощехранилище, другая на посадке деревьев, а завхоз требует, ругается, ветряк, мол, сносить надо. Что же мне, разорваться, что ли?..
- Погодь, не торопись, - улыбнулся одними глазами Пахарев. - Тут надо подумать, разобраться. Овощехранилище - неотложное дело - раз! - И он загнул мизинец левой руки. - Деревья у въезда в село - тоже никуда не денешься, - загнул он другой палец. - Надо сделать так, чтоб по шнуру все было! Чтобы проезжий человек сказал: "Ну и люди живут в этом селе, тороватые люди!.." Да и всем приятно: едешь, а по бокам ровным строем березы, клены, рябины там всякие… Сажай, пусть их растут, - опять улыбнулся он. - Ну, а ветряк… - Он взглянул на средний палец.
- Павел Филиппович, - перебил его Симин, - смотрел я его вчера, погнил он добре, мы же его хотели было под сарай употребить, да вряд ли. Гниль, словом, труха.
Пахарев поднялся, подошел к окну. Несколько минут они стояли и молча смотрели.
На взгорье плотная, кудрявая шапка Шилова леса. Внизу, под горою, - птицеферма. Белые косяки кур напоминали меловые пролысины, и трудно понять, где птицы, а где белеет мел.
Слева от птицефермы, над крутым оврагом, стоял ветряк. Крылья его во многих местах продырявились, а двери были выбиты. И вход чернел четким прямоугольником.
Павел Филиппович вспомнил, как в послевоенные годы, когда районная вальцовка еще не была восстановлена, пришлось обращаться к ветряку, и он, старый и щелявый, не подвел.
- Вот что, - повернулся Пахарев к Симину. - Пусть он стоит. Ну уберем мы его, пустое место будет, никакого тебе вида. А главное, пусть смотрит молодежь, как раньше люди жили.
Он твердо шагал от окна к столу и обратно.
- Вот мы поставили над правлением радиоантенну, через нее от области слышно, и от самой Москвы. В этом году водонапорную башню у речки заложим, газ подведем… А ветряк пусть стоит. Вроде… - Пахарев задвигал густыми бровями, подыскивая нужное слово.
- Фона? - робко подсказал Симин.
- Вот-вот, пусть стоит вроде фона, на котором новая жизнь виднее…
Павел Филиппович приблизился к Симину:
- Ты, Матвеич, пошли, как будет время, людей, пусть камень под сруб подложат, а то опустился он очень.
- Сделаем, - нахлобучивая кожанку, улыбнулся Симин.
На другой день вечером, как всегда, возле правления собрались мужики потолковать, узнать новости и просто покурить. Симин, покусывая соломинку, рассказывал:
- Я ему и толкую: овощехранилище, деревья, то да се… А тут вот ветряк. Как быть? А он мне: "Пусть, говорит, стоит, вроде фона, чтобы жизнь, говорит, новая видней была…"
Все слушали, улыбались, а Петр Фомич, учитель, заключил:
- Что и говорить, Павел Филиппович хоть и суровый на вид, а в душе настоящий лирик.
Вскоре эта кличка прижилась. Многие, возможно, и не совсем понимали, с чего бы, но тоже говорили: лирик! И произносили это слово уважительно, тепло, с любовью.
Пастухи
За Данильским взгорьем, где степная дорога круто поворачивает влево и вниз, чтобы выйти на луга и затеряться у самого горизонта, - бьют родники старой криницы. Из меловых расщелин с журчанием бегут небольшие, но сильные струи. Вода впадает в заросший кугой и мелким камышом пруд, который соединяется с глубокими плесами, что растянулись по руслу бывшей степной речки.
Душно… Солнце вот-вот, кажется, лопнет от собственной жары. Ветра нет, и степь дышит сухим раскаленным воздухом, смешанным с запахами спелых хлебов, земляники, полыни. Не шелохнутся травы, не поднимется дорожная пыль. Одиноко звенит жаворонок, и высоко-высоко в небе парит степной коршун. Кажется, что здесь вечно было так же, как сейчас.
- Эх, водица! Попей, - говорит пастух, пожилой загорелый мужчина, молодому. Он протягивает ему капустный лист, наполненный водою. Крупные, тяжелые капли, словно ртуть, перекатываются на краях листа, сверкая на солнце.
- Ну и жара, к дождю, должно, - щурится парень, вытирая рукавом подбородок.
Они доверху наполняют гнутый солдатский котелок и не спеша идут к тырлу, где отдыхает разомлевшее от дневного пекла стадо.
…Никто не помнит, с каких пор ходит в пастухах Тимошка Драч; кажется, он так же вечен, как эта степь. Без него нельзя представить себе сельского стада, как этого жаркого дня без солнца и степного простора. Никто точно не знает его отчества, все называют его Тимошка, редко прибавляя странную фамилию. А сколько ему лет - определить и вовсе трудно. Кто видел его двадцать - тридцать лет назад, точно почти таким же увидит его и сегодня. Худощавого, загорелого. Время, казалось, не властно над его возрастом, над его судьбой.
Коровы дремлют, закрыв глаза и пережевывая жвачку. Вот коричневая корова с белым пятном на лбу - это корова Петра Фатеева, а вон пегая с надрезанным ухом - бабки Лахонихи. Тимошка знал их всех наперечет, он мог определить каждую по голосу. Некоторых он называл по имени хозяев. Поджарую мышиной масти корову Насти Грачевой, которая так же своенравна, как и хозяйка, - Грачихой. А ленивую черную с белыми пятнами Оксаны Протаевой называл - Сметаниха, потому что старая Протаиха любила сметану и на все село слыла мастерицей ее приготовления.
- Гей, гей, Сметаниха! Фунт изюма! - подгонял он ленивую, всегда плетущуюся в хвосте корову.
Много хлопот доставляла Грачиха. То в свеклу заберется, то в горох, а раз чуть не околела, объевшись кукурузы.
- О черт, треклятая… - ворчал он, когда та, оглядываясь по сторонам, удалялась от стада. - Гони ее, Митя! - орал Тимошка и плевался в таких случаях.
Тимошка подложил в огонь кизяка - в котелке варилась каша, деревянной ложкой собрал рыжую пену, выплеснул ее и, дуя на горячую жижу, снял пробу.
- Подсолить малость ай нет? - морщит он лоб, ни к кому не обращаясь, но ожидая от Мити совета. А тот лежит у обрыва плеса, смотрит газету. Лицо его серьезно и сосредоточенно. "Пусть", - думает отец. Он привык к тому, что сын его часто погружается в чтение, и старался в такие минуты не мешать.
Митя мало чем похож на отца. Это полный, невысокого роста семнадцатилетний паренек с курчавыми волосами, смуглым открытым лицом. В этом году он окончил десятилетку.
- Эка жарит, - отложил Митя газету и вытянулся в полный свой рост.
- Давай снедать, - снимает отец с таганка дымящийся котелок. - …Ты вот толкуешь: все, мол, само собою произошло, - говорит отец, продолжая начатый когда-то разговор. - Хоть я и неграмотный и неверующий, а думаю, что все-таки что-то есть. Как так, чтобы ничего не было?
Митя достает из сумки хлеб, режет его и улыбается краешком губ. Он знает, что отец любит пофилософствовать, что он будет говорить о происхождении мира, о жизни на других планетах, о будущем.
- Конечно, есть, - соглашается сын. - Есть земля, солнце, планеты.
- Э-э-э-э, все это и мне понятно. Откуда все это? Вот фунт изюма.
В сонной воде лениво всплеснула крупная рыбина.
- Щука, должно? - спрашивает Митю отец. Он долго смотрит на расплывающиеся круги и сам себе отвечает: - Она, должно.
- Да-а… слишком быстро жизнь вперед пошла за последние годы, - жует он хлеб, - пошла, а меня вроде стороной обошла. Хорошо хоть стада не тронула. Мое дело при стаде состоять, а при нем и я в коммунизме, может, буду. А может, тогда и коров не будет совсем?.. Ведь это лет пятнадцать - двадцать назад на быках пахали, а теперь их и в помине нет. И лошадей… Так для разводу оставили две-три пары голов. Посмотрю я, чудно все как-то… В молодости я первым косарем был. Бывало, выйдем косить рожь, а Пелагея, братова жена, ну приговаривать: "А ну, косари, зачинайте до зари. Мокрые спины-лопатки, берегись, наступлю на пятки!" Снопы вязать здорова была. За любым косцом не отстанет, бывало. А теперь - где те косари? Где вязальщицы?.. В сенокос и то жатками косят! Я, фунт изюма, уже лет двадцать снопа живого в глаза не видел, акромя у председателя в кабинете который лежит. Да-а-а, здорово жизнь изменилась.
Он задумался.
Действительно многое теперь не узнать, немало ушло кое-чего в прошлое. Разве не у всех на глазах живущих ныне закатилась слава первого на селе сапожника Митрофана Шугаева, отжила свой век профессия шорника Афанасия Черного?.. И лишь его пастушеская жизнь текла по-прежнему, не изменялась. Лишь его роль, роль сельского пастуха не потеряла своего значения.
- День добрый! - щурится на солнце подъехавший на велосипеде почтальон.
- Здорово, Егор Петрович, - улыбается Тимошка.
- Четвертую бригаду решил навестить, - протягивает он Мите конверт, - и к вам вот по пути. Жарко больно…
- Жара, - соглашается пастух и смотрит на мокрые плечи почтальона.
- Бать, а бать, из Воронежа прислали. Зачислили меня, - радостно говорит сын, когда Егор Петрович уехал.
- Зачислили?! - удивленный и радостный смотрит отец. - Ну, Кузьма Иванович, спасибо ему. Направим, говорит, за счет колхоза, и направил. Спасибо! - убирает он сумку. - Что ж, сынок, езжай, учись. - Лицо его светится радостью.
- Однако пора, - смотрит он на солнце.
Грачиха уже поднялась, за нею поднимаются и другие.
- Гей-гей! - звонко кричит Тимошка.
Они гонят стадо на луг, за водяную мельницу, которой давно нет, только на бугре осталось несколько почерневших свай, да половина расколотого жернова, служившего когда-то порогом.
Отец и сын идут в разных концах луга. Один со стороны дороги, направляя стадо на Данильскую ложбину, а другой с противоположной стороны контролировал Грачиху, которая успела забежать в кукурузу. Каждый думал о своем. Митя - о новой для него студенческой жизни в городе, об отце, который останется один со стадом. Ему было и легко и вместе с тем почему-то грустно. А отец видел сына уже агрономом, серьезным, взрослым человеком, которого все называют Дмитрием Тимофеевичем.
"Чудно поворачивается жизнь", - вслух размышлял он.
Смотрит Тимошка кругом и как будто впервые видит и эту степь, и луга, и небо.