- Я знаю… - и только успела ответить, как впереди зашумела машина. Она вырвалась из-за березы как-то радостно и внезапно, из кузова неслась песня. Напев был стройный, напористый, как у солдат. Пели школьники, они сидели в кузове плотной гурьбой. Среди них он увидел сына. Сергей тоже его увидел и поднял руку. У сына было большое счастливое лицо, и это счастье сразу передалось ему. И вот уж нет машины, умчалась. "Куда поехали? А поют-то, боже мой, - голоса-а! Мужики уже, мужики…" Потом подкралась тревога. "Такая скорость, еще врежутся в дерево. Куда же они?.. Да о чем это я, зачем все думаю? Наверно, просто на Тобол за водой… - он улыбнулся. - А ведь сын-то совсем большой, да и ростом скоро догонит. А вот Нина эта, наверно, так и не вырастет. В кого ей? Вон мать у ней маленькая, сухая. Дунет ветер - взлетело перышко. Но ведь мать-то ей неродная. Да о чем я?" - и сразу мысли приподнялись упругой змейкой, потом скользнули в другую сторону. Словно бы опасность услышали. Так и было - пришла опасность.
- А теперь к маме. Сережа проехал… - и, не дожидаясь, повернула в другую сторону. За ней машинально пошел учитель. Теперь бы отдохнуть, постоять под березами, покурить. Но Нина двинулась вперед крупным шагом, и он молча повиновался. А девочка что-то решила. Она уже не шла даже, почти бежала. Лицо побледнело и заострилось. "Куда торопится, зачем торопится?" - усмехнулся учитель. И стало грустно. "Будет ли сын потом ко мне так бежать? Если что со мной случится? Но что случится? О чем я думаю? Смешно и нелепо. Вся жизнь еще впереди, вся жизнь. И то, что прожил, хорошо прожил. Все было, и все испытал. И был счастлив…" - и он опять усмехнулся и опять посмотрел на себя, как на чужого, и рассердился. "Счастлив, счастлив…" - зашептал про себя с ехидным злорадством. У него бывали такие минуты злорадства. Он знал их в себе, знал и боялся. Так было, когда завел в ограду машину, так было, когда построили флигель для сына, так было, когда заходил в конце года на почту и проверял, сколько набежало процентов на книжку. Всегда в эти минуты горько восклицал про себя и так же горько смеялся: "Все живот набирам, Сергеич! Скоро через ремень перевалит". Так говорила Антонина Ивановна, когда наблюдала их очередную покупку. Потом и сам стал повторять эти слова, потом сделал их поговоркой.
3
Девочка шла быстрым упругим шагом. Он еле поспевал, запыхался. Лес теперь кончился, началась большая поляна. В конце поляны снова были березы. Лист на березах обуглился и свернулся.
Еще издали он услышал запах дыма и тот самый, едва уловимый, запах смерти и запустения, который всегда остается после пожаров. Забилось сердце, и стало страшно. Девочка выглядела теперь старенькой и серьезной. "Но кто виноват? Жара виновата. Или ребятишки курили, и выпала искра? Может, провода пробило, замкнуло? Наверно, это провода виноваты… так объяснила милиция, прокурор. Но кто же виноват еще, кто же? Неужели только эти жалкие проволочки замкнулись, и сразу взвилось в небо пламя, закрыло небо? Закрыло и саму ее, унесло с собой. А ведь они встретились только за час до той страшной минуты. Если б знать, если б чувствовать!" - и снова в голове те минуты…
Он пошел тогда в школу - приехал инспектор. И зачем приехал? Зачем тащился сорок верст из района? Ребята все давно на каникулах, учителя в отпуске, а он решил проверить школьный участок. И всех вызвали в школу. Прибежал и за ним посыльный. С тяжелой душой шагал он по улице - не дают отдохнуть, зачем тогда отпуск. И вдруг догнала сзади Антонина Ивановна, затронула за плечо, засмеялась. Он вздрогнул.
- Не пугайся, идешь потихоньку, - и догнала, напугала.
- Ты любого догонишь.
- Так легонька же я, Сергеич, всю дорогу такая… А че Нина не пришла из похода? Девчонок-то зачем отправляете? А че случится - учителя в стороне, так оно будет, Сергеич? Получай от меня замечание.
- Куда бежишь? - решил перевести разговор на другое.
- Бегу прямо да забегуся. У меня два теленка в профилактории заболели со вчерашнего вечера. Такой жар - забило все глазоньки - поди, че поели, то полизали. Николай, фельдшер, смотрел, да кого он? Сам знаешь Николая, ему бы только акты подписывать, нехороший у нас Николай. Ну, ладно, обгоню тебя, а то заждались телятки, поди, мычат да поглядывают в окошечко, где, мол, та стара дура, где задержалася, - глаза заблестели ярко и радостно, и в тот же миг она обогнала его, и это ему не понравилось. И он подумал тогда устало и с раздражением: "И что бежит, чему радуется? Старая уж, а все - под молоденьку…" А он-то, мол, почему не смеется, не задирает голову. И все есть у него: и жена, говорят, красивая, и сын есть, и машина в гараже быстроходная, и скота в пригоне полно, и на сберкнижке накоплено. Ну что ему надо, ну что еще?! Почему он не смеется никогда и не радуется, почему жить ему тяжело-тяжело?.. И за что ему эта кара?..
Потом стали заседать в кабинете директора. Пришло их всего пятеро, а он был шестой. Инспектор приехал говорливый, молоденький, все курил маленькую ореховую трубочку и часто выбивал ее о полированный стол. В окнах виднелись березы. Они покачивались из стороны в сторону.
Вначале он слушал инспектора, потом наблюдал за трубочкой, потом совсем забыл, где сидит, - задремал. Но глаза были открытые, они все видели и вбирали в себя. И глаза не удивились почти, когда над березами встал дымок. Он был маленький, чуть заметный, голубенький. И когда Валерий Сергеевич очнулся, голос инспектора звучал бодро, почти торжественно, - и вдруг дымок круто выстрелил и превратился в густой настоящий дым. В первый миг это не испугало, не потревожило, только подумалось с удивлением: опять жгут костры ребятишки, зачем допускают в лес. Но дым опять выстрелил - и сразу туча огня. Учителя заметались, забегали, он тоже выскочил за ними на улицу, закричал. И рядом с ним уже все кричали, бежали к лесу. Казалось, ринулось все село. А он уже давно понял - горит ферма, горит. Потом ударило в голову - надо бы обратно теперь, обратно. Да подготовить воду, лопаты - вдруг огонь пойдет в улицу - такая сушь, все сметет… Опять кричали, гудели машины, и вдруг напал страх. Он вспомнил, как она спешила на ферму, как поговорили, как встретились, как блестели ее глаза, как пожалела теляток. И родилось предчувствие. Оно было тяжелое, нехорошее, да и люди кричали по-дикому, кто-то рыдал.
Вот и лес, вот и ферма, вот и страшный огонь. И все кружится, вертится, и ничего не понять. И он стоял оглушенный, потерянный, люди что-то кричали, рассказывали, он слышал слова, но не понимал этих слов. Потом понял. Подошел ветеринар Николай и сказал, что сгорела Катайцева. И сказал так просто, обыденно, что до него не дошло. Потом и другие сказали, и он опять не поверил, не захотел.
Огонь шумел, рвался к небу. Огня много потому, что взорвались баллоны. Первый взрыв он увидел еще в учительской. Это был тот дымок, чуть заметный, голубенький.
Не хотелось верить, что там она. А Николай курил, и рассказывал, и вытирал глаза. Она подбежала, когда ферма уже вспыхнула. И Николай подбежал. Она кинулась на него с упреками, почему, мол, не вывел теляток, они больные, им страшно, не вытерпеть. Николай защитил себя: когда, мол, вывести, сам сейчас подбежал. И тогда она - прямо в огонь. Только голос оставила: "Я их вынесу, вынесу!" С теми криками и ушла. И только исчезла в проеме, как стали рваться баллоны. Их было много на кормокухне. От них еще больше огня.
Пламя сильное, да не вечное. Вот огонь стал стихать, гореть-то нечему - все зола. Потом снова ветер поднялся, но теперь уж не страшен он, огонь кончился, одна зола полетела, один прах. Приехал Копытов на газике, бродил кругом, сам с собой разговаривал: "Что же ты, Тоня, наделала… Жизнь свою отдала… Отдала за теляток!" Но никто не подговорился к нему, и председатель совсем расстроился. Потом подошел к толпе, поднял голову. Голос хриплый, сухой: "Вот, товарищи, дорогие товарищи! Какие люди у нас работают!" И опять не подговорился никто.
Потом появилась милиция. Он удивился тогда, зачем приехали, упали, как с неба коршуны. Лейтенантики были молодые, упрямые. И эта молодость оскорбила всех, все пытали, выспрашивали, но никто не отвечал им, все отворачивались. Но не унывала милиция, да и двое их было. Все записали, общупали и опять бухнулись в свой мотоцикл - и в район. После них и народ стал расходиться. Все говорили - хорошо, мол, что дочка ее в походе, а то бы с ума теперь помешалася. А он, учитель, все спрашивал кого-то невидимого, могучего: "Где же Антонина? Еще недавно шла рядом, смеялась, за плечо трогала - и вот теперь ее нет. Неужто нет? Может, просто куда-то уехала, может, поднял ее ветер, такую легкую? Поднял и снова опустит…"
Вот о чем думал тогда. Об этом же думал сейчас. Лес теперь кончился, еще больше пахло дымом, горелым. "Все еще дым", - стал жадно курить. Вот уж видно пожарище, девочка закрыла лицо.
Сгорело не все, но лучше бы все сгорело - так было тяжело, сиротливо. Кругом зола и несколько бетонных опор. Огонь их только задымил, не потрогал. Девочка пошла вдоль пожарища, он следовал за ней издали. Далеко поднимался гром. Из-за грома не заметил машины. Из машины вышел Копытов.
- Где б ни езжу, а тянет… - он обратился к учителю, но тот промолчал. Обида не прошла еще. Председатель нахмурился, стал разглядывать девочку. И насмелился: - Нина, иди-ко!
Она подошла. Учитель прислушался к разговору. Копытов стоял бледный, подавленный и почему-то оглядывался.
- Нина, не ходи ты на головешки. Кого тут глядеть… Поди, меня в чем обвиняешь? Ты прости… Я хозяин, не доглядел огонь.
- Вы ни при чем.
- А все равно болит душа, Нинка. Снится мне Тоня, мать твоя дорогая. Только ночь - и приходит. Все стоит надо мной, похохатывает, а то за руку тянет. Ты прости за нее, сними грех…
- Вы ни при чем, - девочка усмехнулась и опустила глаза.
- Ладно, пошлю бульдозер, сметем головешки и нову ферму построим.
Девочка промолчала, и Копытов опять нахмурился. Потом отвел учителя в сторону.
- Как с дочкой-то? Давай думай - ты им человек близкий.
- Она в детдом пожелала.
- Сама, что ли?
- Сама… - ответил тихонько учитель и отвернулся.
- Решай, ты - педагог, разберешься… - еще больше поник Копытов. Потом рванул "Волгу" с места. Учитель зажмурился от стыда - вдруг их слышала Нина. Не хотел ведь соврать, не думал, но вопрос был поставлен в упор, - и язык повернулся. И было стыдно, просто невыносимо. Но это вскоре прошло, да и отвлекло другое. За спиной у себя услышал странный звук, и он делался все громче, слышнее. Потом догадался - то плакала Нина. Она даже не закрывалась, не прятала слезы. Она просто не замечала их, и эта безнадежность, покорность опять на него навалились, и в нем снова рванулось к ней сердце, но он быстро справился, заглушил его. Зато потом пришло раздражение. Не ждал он, не ведал. Таким он себя не помнил. Он злился и на себя, и на девочку, и на жену свою, которую где-то внутри побаивался, злился и на председателя за то, что пришлось лгать, изворачиваться. Давила обида и на Антонину Ивановну, которая сама ушла, распрощалась, а дочку оставила - и вот теперь мучайся да устраивай… "Да и стоило из-за телят? Как все глупо, нелепо!" Только так могла Антонина Ивановна… А дочку-то зачем к нему привязала? И вон как получилось! Да что получилось?! "Ничего, в детдоме хорошо будет, везде люди, везде…" И эта мысль его успокоила.
И хлынул дождь. Большая туча опустилась над лесом, и деревья потянулись к ней, выпрямились и стали выше еще, стройнее. Дождь был теплый, парной. Они еле успели стать под березу. Все лето - ни капли, а сейчас с неба - реки. Словно смерть ее была данью кому-то, святым откуплением, и вот дань эту приняли - хлынул дождь. Нина тоже смотрела на дождь благодарно, видно, тоже ждала его, а теперь наблюдала, забылась… Вблизи глаза ее были крупные, синие, таилась в них мысль, и он пытался поймать ее, разгадать. "Все пройдет, все исчезнет. Как этот дождь, облака…" Девочка подняла голову и вдруг решилась:
- Не отвозите меня в детдом. Можно у вас остаться? - она снова заплакала.
- Как "у вас"? - не понял Валерий Сергеевич.
- Я бы пожила у вас. Я бы все делала, прибирала. Вам тяжело на два дома…
Он вздрогнул и огляделся. За спиной никого не было, один дождь, как тугая стена. Он не ждал такой откровенности, таких прямых слов. Вдали тяжело заворочался гром, и дождь стал слабеть. Ему даже показалось, что это не гром, а гудит самолет.
- Я на все бы пошла. Хоть чего заставляйте. Только бы возле мамы…
- Но ведь нет уже мамы! Надо в сердце держать… - возразил потихоньку он.
- Есть, есть она! - заволновалась девочка, и он опять замолчал. Небо стало светлеть. Лучи солнца еще слабо пробивались сквозь тучу, но уже ясно было, что дождь закончился, непогода прошла. И лес ожил от ветра. Он был еще слабый, чуть слышный.
Они пошли опять по дороге, сейчас он шел впереди, она - сзади. Он смотрел себе под ноги, а она смотрела вперед. Почти у самого поворота в деревню учитель насмелился. Вначале он остановился и отдышался. Девочка поравнялась с ним. Сердце его тяжело стучало, ему хотелось где-то присесть, отдохнуть.
- Вот что, Нина. Тебе надо обязательно ехать. Там - коллектив, воспитатели. Там будет лучше.
- Сами и поезжайте туда! - она ответила вспыльчиво, отвернулась.
- Ты почему грубишь?
- Не надо меня - так и скажите! Так и скажите! - стала повторять девочка, потом снова расплакалась.
- Я знаю, почему отправляете, - опять ожила она, еще громче заплакала.
- Почему?
- Вы думаете, что объем вас. У вас денег не хватит.
- Ладно, достаточно! - рассердился учитель и сразу прибавил шаг. Она осталась далеко позади, и он больше не оглянулся. "В конце концов все справедливо. Не было у ней родителей, подобрали в больнице, сейчас опять вернулась к исходному. Видимо, нужно судьбе. Нужно так, вот и все. Да и мне еще надо пожить. Сорок лет - невелико число. Все еще будет - и горе, и смерти, и потери…" - подумал он с грустью и сразу стало жалко себя. "Да, все еще будет… Зачем лишние гири. Жизнь и так тяжела. И довольно терзаться. Чужой ребенок - всегда чужой…" - и эта простая мысль совсем успокоила.
Девочка зашла поздно вечером и прямо с порога:
- Извините, я вам днем нагрубила. Я согласна в детдом…
- Согласна?
- Да, согласна! Не беспокойтесь. Только вещи мамины перенесите потом к тете Вале, завхозу. И ключи ей от нашего дома отдайте…
- Так и мы бы посмотрели за домом.
- Не надо. Я потом к ней в гости приеду. Не сердитесь. Вы и так много сделали… - она говорила, как взрослая, ему опять стало грустно. Ночью почти не спал, вспоминал жизнь свою, вспомнил Антонину Ивановну, и только одного хотелось: чтоб скорей наступило утро, чтоб завести машину - и в город, в детдом.
Утром девочка спокойно выпила чаю, и лицо было доброе, тихое.
- А теперь встали, поехали, - она улыбнулась даже, но потом что-то вспомнила и нахмурилась.
- Вы мне дайте от дома ключи. Я сама их отнесу тете Вале.
Она сбегала быстро, вернулась с маленьким желтым ковриком.
- На память взяла. Мама берегла его. Говорила, что жизнь ее пошла с этого коврика.
Валерий Сергеевич распахнул дверцу, включил мотор. Девочка притворно удивилась:
- Ох, какие у вас сиденья-то! Можно, я коврик под себя подстелю, а то запачкаю…
- Можно! - он громко ответил, он понял иронию.
- А со мной машина-то сдвинется?
- Что тебе?
- Ничего. Я говорю, легкая я, не тяжелая. Машине будет легко, - она засмеялась, говорила как взрослая.
"…Легкая, легкая", - опять поднялось в голове у него, и он побледнел. На улице светило большое солнце после дождя. Девочка молчала, смотрела вперед. Учитель тоже молчал. Пока ехал по улице, все втягивал в плечи голову, точно бы убегал от кого-то, таился. В степи поднял голову, но на девочку не взглянул. А она уже ничего не видела, устало прикрыла глаза. Да и мотор успокаивал. Он работал мягко, бесшумно, и машина мчалась легко. На поворотах ее слегка заносило в сторону, и она подрагивала и приседала на новые колеса.
ОГОРЧЕНИЕ
На крыльце сидел Семен Расторгуев с внуком. Старик был худ, костляв, будто сох на корню. Внука звали Коля. Он уже ходил в школу, но рост имел маленький, зато лоб - большой и круглый, как у бычка. И сам тоже походил на бычка - коротконогий и толстый, и очень любил бегать на четвереньках.
В ограде тюкал топором Павел, отец Коли. Он строил баню. Она была почти готова: потолок настелен, землей засыпан, и каменка сложена, осталось на крыше сложить два ряда досок. Павел с утра, довольный собой, мурлыкал под нос: "Ух, ты! Ах, ты-ы! Все мы космонавты…" И опять сначала: "Ух, ты! Ах, ты-ы!.."
Коле скучно, он поднялся на четвереньки и зарычал на старика. Тот кашлянул:
- Будет тебе.
Коля подставил ему кукиш, старик не видит. Он уже давно не видит ни сына, ни снохи, ни внука, глаза устали жить и потухли. Но слышит Семен хорошо.
- Как банька, Паша? - ему хочется подольше поговорить с сыном, но боится его огорчить: тот работает, а под руку грех кричать. Сын кончил петь.
- Готовь рубаху, Семен Петрович. Вечерком поскребем тебя.
- Вечерком?
- А чо резину тянуть? В первый жар и пойдешь.
- Пойду! - радуется Семен и тянется ладонью к внуку. Но Коля увертывается, потом вздрагивает, услыхав шаги. На крыльцо выходит высокая спокойная женщина. Коля становится на четвереньки, лает и зубами тянет подол ее короткого платья. Платье высоко задирается, и Павел глядит искоса на круглые матовые коленки жены и опять начинает петь: "Ух, ты! Да ах, ты!"
- О чем поешь, Паша? - смеется женщина, заслоняясь рукой от солнца и забывая поправить платье. Но муж посерьезнел и сказал громким голосом:
- Валя, ему рубаху готовь!
- Будет сделано. - Она сразу понимает, о чем сказал муж, но еще долго не уходит с крыльца и вдруг зовет Павла купаться.
Но тот опять хмур:
- Видишь, дела…
Женщина грустно поправляет платье, успевая потрогать ладонью круглую белую голову сына. Павел громче затюкал, чтоб отогнать от себя лишние мысли.
Семен улыбается: одно желание исполнилось, он поговорил с сыном, и тот с ним тоже поговорил. Сейчас у старика другое желание - сходить к реке, подышать у воды. В ограде душно, вокруг нее плотный тесовый забор, и свежий воздух сюда не заходит. А между тем наступает полдень, и солнце бьет старику прямо в темя. Он поворачивает голову, тогда солнце бросается в глаза, и так больно, будто нажали на зрачки твердые пальцы. Семен опять крутит головой, но солнце гонится за ней, и в висках нехорошо. А у реки теперь прохлада, там и кустики растут, можно и под яром найти притулье, - и желанье у Семена крепнет и сильней мучит. Но его трудно исполнить. Старика надо вести за руку, а сыну некогда, со снохой идти стыдно, а Колька не поведет - для него это такое огорченье. Он смотрит в ту сторону, где дышит внук. В ограде жарко, и в глазах плавает какое-то серое молоко, - то в одну сторону льется, то в другую.
- Колька, своди к реке?
- Пойдем! - тот соглашается мгновенно, сразу берет его за руку и тащит с крыльца.
Старик не понял, что Колька рвется купаться, но теперь все равно радостно, и он кричит на прощанье сыну:
- Не сверни без нас баньку! Запнешься за угол - и падет…
Сын не видит насмешки и хохочет. Он рад, что все уходят: уже давно любит плотничать в одиночку.