Отчего Андрей так боялся Светличного? Светличный не был ни начальником, ни даже бригадиром. Но он был комсоргом, то есть больше чем властью - совестью.
Как собственная совесть, беспощадно спрашивал он Андрея: ну, как добычь? И Андрей молча, виновато опускал голову.
- Эх, ты! - презрительно махал рукой Светличный. - Только людей подводишь!
На это нечего было ответить. И он, и Виктор, и Мальченко, и Глеб Васильчиков, парень из Харькова, действительно подводили всех - всю комсомольскую лаву.
Комсомольская лава была детищем Светличного. Это он настоял на том, чтоб комсомольцам дали отдельную лаву - поле, где они смогли б показать себя, ни за чью спину не прячась. Поддержавший Светличного Стружников предложил, чтоб работали в этой лаве не только мобилизованные, а и местные комсомольцы. Это было разумно: среди местных комсомольцев были настоящие мастера. Так родилась комсомольская лава. Митя Закорко был ее гордостью, Виктор - ее позором.
Как бы ни "законуривался" в своем мирке Виктор, как бы ни сопел в забое Андрей, - они были видны всем: их дела были на доске соревнования у самого входа на шахту. Люди могли видеть: эти комсомольцы работают плохо.
- Позор! - хмурясь, вздыхал Стружников. - Хоть с шахты беги!
По вечерам Светличный "исповедовал" робят. Он подсаживался на койку к Виктору и начинал донимать его:
- Тебе что мешает работать? Ты скажи! В чем причина?
- Отстань! - тихо просил Виктор.
- Не отстану, ишь нервный! Должна же быть причина! - допытывался Светличный.
- Отстань! Уйди!
- И что ты за человек - не пойму! Ты хоть то понимаешь, что по твоей милости мы и семидесяти процентов не выполняем?
- Тебе процент важен! - горько усмехнулся Виктор. - А человек?
- Да, процент! - спокойно отвечал Светличный. - Процент - он и есть показатель человека. Вот Митя Закорко, он две нормы дает. Он и выходит двухсотпроцентный парень, он трех таких, как ты, стоит. А ты какой - семидесятипроцентный, недоделанный? Эх ты! - он махал рукой и шел к Андрею, Васильчикову, Мальченко; "исповедовать" тех.
- Я по вашу душу пришел, - говорил он. - Ненавидите меня, а? Ну-ну! А вы другого комсорга изберите, подобрее.
- Нет, мы тобой довольны, - заискивающе отвечал Васильчиков.
- А я тобой - нет. Как норма?
- Так разве же я не хочу? Я б всей душой… Так если не могу я?..
- А почему я могу? Почему Осадчий может? Почему Очеретин может?
В самом деле, почему Очеретин может? Очеретин - это было особенно удивительно.
Сережка Очеретин был вертлявый, конопатый, скоморошьего типа парень; в нем все как-то непристойно подмигивало, не только глаза и лицо, а и плечи, и руки, и бедра. Такого на каждой деревенской вечерке встретишь, их призвание - потешать людей. Всерьез их никто не берет.
- Я, ребята, хулиган! - отрекомендовался он сразу же, еще в эшелоне. И, сияя, посмотрел на всех своими синими, лучистыми глазами. В те редкие минуты, когда он не подмигивал, оказывалось, что у него хорошие, чистые глаза цвета синего неба.
Но тут он опять подмигнул:
- Из-за меня, ребята, целый пленум два дня заседал, - хвастливо сказал он. - Да-а! Целых два дня! Чи меня исключать, чи куда на перевоспитание отдать. А потом догадались: сдали в шахтеры.
Всю дорогу он рассказывал о своих успехах на вечерницях, о том, сколько женских сердец разбил. Все видели: врет парень! Но он врал артистично, красиво и как-то очень добродушно, не требуя себе веры и не обижаясь, когда ему в глаза говорили, что он заврался.
- Ну и вру! - соглашался он. - А ты зачем же слушаешь? Значит, я хорошо вру. Я, может, писателем собираюсь стать. А? Что?
Все потешались над ним, а когда он уж очень надоедал своей болтовней, просто говорили ему: "Уйди, Сережка! Надоел!" И он уходил.
Всерьез его и тут никто не брал. Только Светличный озабоченно следил за ним: "Этот сбежит первый!"
Но он не сбежал, а как-то, даже раньше всех других, вошел в частную жизнь рудника, обзавелся приятелями, хвастался даже, что и девчат имеет знакомых. Дважды приходил он в общежитие поздно и навеселе. Когда Светличный стал распекать его за это, он кротко все выслушал и вздохнул:
- Правильно объясняешь! Хулиган я. Так и наш секретарь выговаривал, бывало. - Потом с любопытством посмотрел на комсорга. - Теперь исключать будете, чи как?
Когда ребят распределяли по профессиям, на Очеретине споткнулись.
- Ну, а этого вертлявого куда? В коногоны или в лесогоны?
- В ветрогоны его, - сострил Мальченко.
Определили Очеретина в лесогоны, но через несколько дней он сам уже как-то перевелся в забойщики.
- В забое, ребяты, заработки лучше! - объяснил он, подмигивая. - Я как первую получку получу, кашне себе куплю. Шелковое, с кисточками. И калоши. Сроду я в калошах не ходил, интересно!
Ребят, убегавших с шахты, он искренно не мог понять.
- И куды бегут? В деревню! Вот новости! Так разве ж можно деревню с шахтой сравнить? На шахте ж культура! Кино каждый день, и в воскресенье футбол. От чудаки!
Разумеется, никто ему не поверил, когда он объявил однажды, что сегодня он норму вырубил.
Все засмеялись только.
- Ох, и здоров же ты врать, Сережка!
И он сам засмеялся. Подмигнул. А потом стал врать про свой роман с ламповщицей Настей.
- Ужасный роман получается, ребяты. У Настьки жених во флоте…
А норму он действительно выполнил. И на следующий день тоже. И на третий день опять. В комсомольскую лаву он пришел уже как надежный забойщик.
Теперь по вечерам в общежитии он хвастался тем, сколько заработал и что купит на эти деньги.
- Я, ребяты, себе костюм куплю, чистой шерсти, и туфли "Скороход". А Насте, так и быть, джемпер подарю, шелковый. Пусть пользуется… - Недавний батрачонок и сирота, отродясь целой десятки в руках не державший, он словно опьянел сейчас от возможности покупать все, чего душа хочет; в своих мечтах он уже накупил больше, чем заработал. - А еще я гитару себе куплю или велосипед. Буду на шахту на своем велосипеде ездить, как буржуй… Красота, ребяты!
- Рвач ты, Сережка, вот ты кто! - зло сказал ему однажды Глеб Васильчиков, сам ни разу еще не выполнивший норму.
Очеретин опешил.
- Кто я? - спросил он, часто моргая своими белесыми ресницами.
- Рвач ты. Душонка кулацкая, - повторил Васильчиков.
И Сережка, еще ни разу в своей жизни ни на кого не обидевшийся и привыкший ко всяким поносным словам, вдруг почувствовал себя оскорбленным.
- Отчего же я рвач, Светличный, а? - жалобно обратился он к комсоргу. - Ну, хулиган я, это да, не отрицаю. А зачем же рвач? Я ни у кого не ворую…
- Ты что про Сережку сказал? - тихо спросил Светличный Васильчикова, и брови его сдвинулись вдруг к переносице.
- Рвач он. Видишь - он за длинным рублем сюда приехал…
- А ты приехал зачем?
- Я? Я по сознанию… - важно ответил Глеб.
- Значит, ты сознательно свою норму не выполняешь? - спросил Светличный.
- Это… это ни при чем здесь…
- Нет, при чем. Грош цена твоему сознанию, когда за ним дела нет. Болтун ты… сознательный пустозвон, вот кто! А Сережка, - сказал он громко, чтобы все слышали. - Сережка - молодец! Он смело может всякому в глаза смотреть: за ним долга нет. Он свой уголь дает. А деньги он заработал честно.
- Честно, честно, вот именно!.. - обрадовался Сережка и подмигнул, сразу развеселившись.
На другой день после этого разговора его имя впервые появилось на красной доске. Указал на это Очеретину Андрей, сам Сережка и не заметил бы.
- Вот, читай! - сказал Андрей без зависти. - С. И. Очеретин.
Сережка тупо посмотрел на доску и испугался.
- Это кто же С. И. Очеретин? Зачем? - спросил он растерянно.
- А это ты и есть.
- Чудно! - недоверчиво протянул он и еще раз прочел надпись. - А откуда ж они узнали, что я Иванович?
- В документах прочли. Ну, пойдем, похвастаешься в общежитии.
Но Очеретина теперь невозможно было оторвать от доски.
- Так это я и есть? - осклабился он и вдруг во все горло захохотал. - Правильно! С. ИЛ Как в аптеке! Постой! - испугался он. - А может, это ошибка? Не я? А? Как думаешь? Может, завтра сотрут?
- Если плохо станешь работать, - сотрут.
- Ну да… Конечно… А так… не имеют права стереть?
- Нет. Ну, идем же!
Они пошли, но Сережка еще долго оборачивался на доску.
Вечером ему торжественно вручили красную книжку. В общежитие пришел фотограф с магнием фотографировать ударников. Когда очередь дошла до Сережки, все ожидали, что он выкинет какую-нибудь штуку. Он действительно подмигнул ребятам и, вихляясь, сел в кресло, но тотчас же и растерялся. "Эта карточка на доске будет висеть! - вспомнил он и даже вспотел. - Это уж не шутки!" Таким он и получился на фотографии - растерянно-испуганным, с петушиным хохолком на лбу.
- Как фамилия? - спросил равнодушно фотограф.
- Сергей Иванович Очеретин, - чужим голосом ответил Сережка. Он был явно не в своей колее. Старая, скоморошья линия поведения была уже невозможна для С. И. Очеретина, новая линия не находилась.
Несколько дней он бродил как неприкаянный, потом пришел к Светличному.
- Я сегодня сто двадцать процентов дал, - сказал он угрюмо. И посмотрел на комсорга.
- Хорошо! Молодец! - обрадованно ответил тот.
- Да, - помялся Сережка. - А теперь что?.. - спросил он.
- Теперь? - засмеялся Светличный. - Теперь - полтораста давай.
- Хорошо. Дам полтораста.
Он потоптался на месте, потом вздохнул.
- А имею я право Митю Закорко вызвать? - вдруг спросил он.
- Отчего же? Только он две нормы дает.
- Хорошо. Две дам.
Он опять потоптался, потом, не глядя на Светличного, сказал:
- А выпивать я теперь, значит, не имею права… поскольку ударник?
- Нет, отчего же! Если в меру - можно.
- А за это не вычеркнут?
- Если в меру - нет, - засмеялся комсорг.
- Ну-ну! - пробурчал Сережка и вдруг радостно, ото всей души расхохотался. - Чудно-о! Если в наш район про меня написать, не поверят, ну, ей-богу, не поверят! - Он хотел подмигнуть, как бывало, но это у него теперь не получилось. - Ну, до свидания пока! - солидно сказал он и вышел.
Светличный ласково посмотрел ему вслед.
- Ишь ты! - усмехнулся он и покрутил головой.
Весь этот день он был в празднично-радостном настроении. Вспоминал Сережку. Как он, хмыкая носом и топчась, выспрашивал себе новую цель: а теперь что? "Это в нем человек проснулся! И какой человек! Гордый, с чувством собственной силы и достоинства".
"Но это не я в нем разбудил! - честно признавался себе Светличный. - Я его и не приметил. Это шахта разбудила, труд. Как же мне теперь разбудить огонек в Викторе Абросимове, в Мальченко, в Васильчикове? Нет, плохо я работаю, плохо. Надо мне серьезно взяться за них".
И он "брался" за отстающих, стыдил, ставил Сережку в пример, "накачивал". Он и сам еще был молод и неопытен, он думал, что стоит "накачать" человека, - и он полетит, как воздушный шар. Сложная наука воспитания человеческого характера была еще неведома ему; он просто и не умел разбираться в душевных тонкостях и настроениях ребят.
Он злился, кричал на них, срамил на собраниях, - помочь им он еще и сам не умел. Особенно Виктору.
А Виктору надо было помочь. С ним было совсем плохо.
11
Однажды утром Виктора разбудило какое-то странное дребезжание - нет, жужжание - оконных стекол. Он проснулся, вскочил, прислушался. Стекла жужжали. Казалось, тысяча звонких пчел бились в окна, требуя, чтобы их впустили…
- А-а! - с тоской догадался Виктор. - Зовет уже! - И вдруг почувствовал, что сегодня он никак не сможет заставить себя встать и пойти на шахту. Да и не хочет!
Он опустил голову на подушку - подушка была добрая, родная, - но глаз не закрыл. Перед его койкой по-прежнему висел плакат: "Шахтер, дай добычь!" Как всегда, слова сразу же бросились на Виктора, едва только он неосторожно повел головой. Сейчас эти слова были неприятны ему. Особенно второе, требовательное: дай!
- А я не хочу! - сказал Виктор и, натянув одеяло на уши, шумно повернулся на левый бок.
Стекла продолжали дрожать и тренькать. Это только спросонья могло показаться парию, что они жужжат. Они просто звенели, сотрясаемые необыкновенным хором гудков, никогда еще не бывшим таким согласным и дружным, как в это утро. Обычно гудки возникали поодиночке, отставая друг от друга на пять, десять, даже пятнадцать минут. А сегодня они взревели все вдруг, разом, словно сговорились растормошить Виктора.
Он спрятал голову в подушку. Не хочу! Не хочу вставать!
Но над ним уже наклонялся Андрей.
- Эй, вставай, вставай, Витя. Вставай, братику! Пора! - говорил он, бережно, но настойчиво расталкивая товарища, казавшегося ему спящим. - Вставай! Слышишь - гудки…
Виктору пришлось приподняться.
- Что это они сегодня взбесились? - недовольно пробурчал он, еще не решив, что делать - притворяться ли больным, или сказать прямо и дерзко: не желаю больше! - У, черт, как воют! - поежился он и не встал.
- Та я думаю, что то просто к празднику часы везде поставили по радио, - вот гудки и заревели разом, - объяснил Андрей. - А ты вставай, вставай, Витя! - умоляюще прибавил он. - Ну, что же ты, ей-богу! Ну, нельзя ж!
"Да, да, завтра праздник, седьмое ноября, - вспомнил Виктор. - Как же я не подумал об этом? Придется, значит, вставать. Ничего не поделаешь".
Он нехотя отбросил одеяло и стал одеваться. Андрей торопил его:
- Быстрей, Витя, быстрей!
Виктор вяло подчинялся. Своей воли у него уже не было. Послушно потащился за товарищем в умывалку, в сушилку, в столовую…
Из столовой, как всегда, вышли гурьбой, во главе со Светличным, и гурьбой же пошли к шахте. Когда-то, в первые дни, Виктору нравилось и наблюдать и самому участвовать в этом торжественном утреннем шествии на работу. В этот ранний час никого, кроме шахтеров, кет на улицах поселка, как на поле боя нет никого, кроме воинов. Зато шахтеры - везде. Со всех сторон сходятся они к шахте. Гуськом, по бесчисленным тропинкам идут они через степь; спускаются с холмов, переходят балки, где в одиночку, где группками, кто - торопливым шагом, кто - даже бегом; но все это по-утреннему молча, даже как-то сурово, торжественно; громких голосов нет, разговоров и смеха не слышно, только изредка раздаются возгласы приветствий - как перекличка часовых в тумане… Чем ближе к поселку, тем все больше густеют шахтерские цепи; в светло-розовой дымке утра обушки кажутся Виктору боевыми секирами, огни лампочек - факелами, не раздутыми до поры… Что-то грозно-воинственное есть в этом движении черных людских толп через степь, может быть, оттого, что все движутся в одном направлении, словно связанные общим тайным согласием, единой волей и одной целью. Здесь, как в армии, нет случайных, посторонних людей; есть незнакомые, но нет чужих; все люди разные, но все шахтеры. Через час все это дружное войско будет уже рубиться под землей.
А пока оно властно захватывает улицы поселка. На всех перекрестках присоединяются к нему новые отряды вооруженных людей; из всех переулков, дворов и палисадников выходят и вливаются в молчаливый поток новые вооруженные люди, и у всех у них общее оружие - топор или обушок и единая воинская форма - черный шахтерский "бархат".
Об одном только горевал тогда Виктор, что и сам он и его товарищи еще не выглядят настоящими шахтерами. Всякий сразу заметит это, только глянув на их новенькие, чистенькие спецовки, на их робкий, цыплячий вид…
Сейчас горевать было не о чем. Уже никто не отличил бы наших ребят от заправских шахтеров. Они чувствовали себя на руднике как дома. Они смело шагали по улице. Их спецовки давно уж не были ни новенькими, ни чистенькими, они повидали виды, от них крепко пахло углем и шахтой, как от шипели бывалого солдата пахнет порохом и окопом… Единственное, что выделило ребят в общем молчаливом потоке, - это звонкая резвость их голосов.
Они шли по улице, весело болтая на ходу.
- А я умою сегодня Митю Закорко! - хвастался Сережка Очеретин. - Я его перекрою, вот плюньте мне в глаза, если совру…
- Да, это хорошо б, кабы удалось встретить праздник каким-нибудь рекордом! - отозвался Светличный.
- Меня, ребята, лес держит! - сказал Осадчий. - Черт его знает, что у нас с лесом. Ты б на это обратил внимание, Светличный!
- Лес действительно не стандартный, - вставил Андрей и вздохнул. - Много времени зря уходит на подгонку…
Виктор не участвовал в разговоре. И не хотел и не мог. Что сказал бы он ребятам? Они говорили только о шахте, все время о шахте. Они уже ею жили. Она сделалась главным делом их жизни. Для них шахтерский труд стал уже радостью, для него еще был постылой необходимостью. Черт его знает, отчего так неудачно вышло у него? Может, перевестись на другую шахту да там попроситься в коногоны? Все-таки коногонить веселее, чем рубать уголь. А еще лучше - поступить бы в кавалерийскую школу. И на границу. Куда-нибудь далеко-далеко, на самый Дальний Восток. В тайгу. Ловить диверсантов.
Ему никто не мешал мечтать и строить любые воздушные замки. Ребята словно забыли о его существовании, хоть он и шел рядом. Даже Андрей, увлеченный беседой со Светличным, не трогал его. И когда Виктор остался, наконец, один в своем уступе, он был не более одинок, чем все утро на людях, на поверхности.
Он даже обрадовался этому одиночеству в первый раз в своей ребячьей жизни.
Работать ему не хотелось. Он, правда, заправил зубок, повертел обушок в руках, но тотчас же и отложил в сторону. Он еще успеет сбить руки в кровь. Все равно норму не вырубишь. А чуть больше половины или чуть меньше - какая разница!
Да, хорошо б в кавалерийскую школу!.. Или в дальнее-дальнее плавание. Плыть себе под парусами по всем морям и океанам и горюшка не знать. Он лег, подложил руки под голову и стал глядеть в кровлю. В ее матовом зеркале можно было, как на экране, увидеть все, о чем думаешь. Конечно, далекое плавание - это глупая детская мечта. Этого никогда не будет. И под парусами теперь никто не плавает. Но тайга - это возможно. Ну, пусть не пограничный отряд, пусть новостройка. Сейчас начато много строек в тайге… Говорят, в тайге, как и в шахте, нет неба. Его там из-за деревьев не видно. Но в тайге не так черно, как тут. Там все зелено, зелено, зелено… И хвоей пахнет… Кедр… Это та же сосна, но больше…
Незаметно он уснул. Но приснилась ему не тайга и не граница, а какая-то совсем необычайная, незнакомая, жаркая страна с высоким-высоким небом. И в этом небе, одновременно похожем на голубой Псёл, все время беспечно кувыркался и плыл Виктор, размахивая руками, как крыльями. И не было ничего счастливее этого парения.
Его растолкал десятник.
- Ну вот, полюбуйтесь! - с отчаянием вскричал он. - Вот какие у нас ударники! Как хотите, товарищ Ворожцов, а никаких больше сил моих с ними нету!..
- Да-а… - хмуро сказал человек, которого десятник назвал Ворожцовым. - Добрые люди к празднику с достижениями идут. А у нас вот какое достижение!.. - Он поднес свою лампочку прямо к носу Виктора и осветил его лицо. - Ты чей будешь? Кто? Как фамилия? - строго спросил он.
Но оглушенный Виктор ничего не смог ему ответить. Он сам еще не понимал, что с ним стряслось. Что тут произошло? Откуда взялись в его уступе эти двое? Кто они?