- Поросенка я под осень забил. Ничего так, справный был поросенок. Взял мясца порядком, еще там кой-чего жена приготовила. Попросил в колхозе лошадь и поехал навестить дочку. Она уже третий год училась. А дома только по летам бывала. Изменилась сильно. Веселая стала. Подвыросла, завилась. Ну и все такое прочее.
Дорога дальняя. Волков в ту пору подразвелось немало. Ну ничего, бог пронес. Приехал в техникум. Место красивое. Любка в перемену выскочила, прямо на шею. Она ведь добрая девка, сердце у нее теплое.
Вот так. Ночевать надо. Любка к коменданту. Да мест нигде не было. Тогда говорит: "Ложись, дескать, пап, на мою койку. Я с подругой устроюсь, а тебя простынкой отгородим". Не больно ловко, да что поделаешь. На улицу не пойдешь - холодно. Лег. В комнате у них четверо жили. Чисто так. Картинки, фотографии там. Завесили они меня простыней, а сами в техникум. Кино там вечером показывали. Ну, я с дороги уснул.
Проснулся часа через три. Слышу голоса. Потихоньку разговаривают. А темнотища - глаз выколи. Чуть-чуть повидней стало. Сидят, понимаешь, вчетвером на одной кровати, напротив окна, и кино обсуждают. Шепотом, значит, чтобы меня не разбудить.
Любка, слышу, и говорит: "Да, в такую сразу влюбиться можно. Вот это человек показан". Ах ты, думаю, соплюха, о чем говоришь! Но промолчал. А они и пошли, и пошли. И про женитьбу, и про детей. Вот те, думаю, раз. Я-то все на нее смотрел: от горшка - два вершка, а она… Сами-то еще дети, а уже о детях рассуждать начинают.
Вдруг одна из них заявляет: "Не выйти мне, девчонки, замуж по любви. Ни за что не выйти". Они давай ее уговаривать: "Брось, мол, Валька, ерунду говорить, еще как и выйдешь-то". А она отвечает: "Нет, девчонки, лучше не говорите. Я ведь тоже хочу большой любви, а не так как-нибудь. Чтобы я человека всей душой и чтобы он меня. А кто, дескать, меня такую некрасивую полюбит. Может, кто притворится в насмешку или из жалости. А мне жалости не нужно, пусть она другим остается".
Они опять ее уговаривают. А она встала на своем, так и стоит. "Я, говорит, ведь тоже не против, чтоб такой вот, как сегодня в кино, ко мне пришел. Вы мне, видишь ли, говорите, что человека не только за внешность любят. Слышала я уж сто раз. Да все-таки знаю, что и лицо - не последнее дело. Самой красивые нравятся. Так что почти наверняка: за кем я на край света пойду - за мной не пойдет. И поэтому коротать мне свой век одной".
Любка спрашивает: "Что ж, Валь, в старых девах останешься?" Эта самая Валька отвечает: "Нет, не останусь. Заведу ребенка и буду его воспитывать. Хорошего человека воспитаю". - "Из детдома, что ли, возьмешь?" - вступает другая. "Зачем, слышь, из детдома. Из детдома можно второго взять, а первого своего буду иметь. Так уж и быть - свой ребенок будет".
Зашумели тут все. Даже и про меня позабыли. Ругают ее. Говорят, что ей в таком случае может подлец попасться. Она послушала, послушала, да так спокойненько: "А, наверно, говорит, подлец и попадется. Порядочный человек после этого замуж взять меня должен. А как, мол, возьмет? Опять же из сочувствия, из жалости. Случайно получится это у него: ну, надо жениться, потому что он честный… А я вам говорю, что не хочу жалости. Так что ни капли и подлецов не боюсь".
Опять все заговорили, но уж потише. Вспомнили, видно, про меня. Не знаю, долго ли это у них продолжалось: я вскоре уснул. Устал уж очень за дорогу…
Утром поглядел я на эту Вальку. Небольшая такая, полная. Лицо круглое, а волосенки черные, жиденькие. Глаза ничего. Не сказал бы я, чтоб больно некрасивая, хотя, впрочем, и хорошего ничего нет. Поговорил с ними со всеми. Любку поругал для виду. Училась она, правда, хорошо, но на что же я приезжал? Отец все-таки. Советы ей даю, а сам искоса поглядываю: не смеется ли? Когда самостоятельно о таких вопросах с подругами рассуждает, то черт знает, что ей за советы давать? Вчера вроде под стол пешком, а сегодня и отцовский наказ ей смешным покажется. Выросли ведь. Да вы слушаете ли?
- Угу, - сонно пробормотал Панин, свернувшийся в крендель на своей плащ-палатке.
- Слушаем, слушаем, Кузьмич, - откликнулся Широков.
- Слушайте. Прошло года полтора. Любка техникум кончила. Вышла замуж и укатила. Недавно вот письмо получил: живет помаленьку. Остались мы со старухой вдвоем. Сижу я однажды у конюшни, с конюхом калякаем, смотрю: девчонка идет с чемоданом. Новый человек у нас сразу заметен. Конюх меня спрашивает: "Не знаешь, Серега, что это за пигалица?" - "Не знаю", - говорю. Подходит - глядь - Валька! Не узнала меня. Спрашивает: "Скажите, пожалуйста, где у вас правление?" Я, конечно, сразу у нее чемодан забрал и вместо правления - к себе домой. Оказывается, ее в наш колхоз агрономом назначили. Ну, поселилась она у меня, вместо дочки стала.
Приступила к работе. Прямо можно сказать: не работник, а золото. Все ее хвалили, уважали как положено. Подруг завела, в клуб ходит, в самодеятельности участвует. В общем, жизнь полным ходом идет. Я хоть тот ночной разговор помнил, но, понятно, решил, что все это прошло. Детство, думаю, у девки было. Выросла, по-другому на многое смотрит. Да не тут-то было…
Сергей Кузьмич замолчал, как бы оживляя в памяти прошедшее, посидел несколько минут, рассматривая мозоли на своих ладонях, затем отмахнулся от чего-то рукой и снова заговорил:
- Приезжает в эту пору к нам парень один. В завклубы. Я его и раньше в районе видывал, чего-то он мне сразу не понравился. А Валька на глазах переменилась, ни одного вечера дома не сидит. Раньше книги по вечерам читала, подруги к ней ходили, а тут все клуб да клуб. Игорь этот, который завклубом, большую пьесу ставить надумал. Вот и ее участвовать пригласил. То она роль учит, то на танцы бегает. Танцы чуть не каждый день. А домой почти за полночь приходит.
Заходил Игорь к ней. Будто по пути. Парень, конечно, видный, да глаза как у блудливого кота. Раза два бывал, потом бросил. Понял, что не нравится он нам с женой. Стелет он с виду мягко: "Сергей Кузьмич, Сергей Кузьмич! Папаша! Старики еще многому могут нас поучить". И прочее. Говорит, а у самого улыбочка: "Дурак, мол, ты, старик. Всех вас на один пятак купить можно". Я с ним не больно приветливо обошелся, ну он и отступился ходить.
Прошло этак месяца два. Поставили наши артисты пьесу. Хорошо получилось. Приезжали из района, хвалили. Отобрали на смотр. Игорь, значит, повышение получил. Решили его перевести в районный Дом культуры. А он отказался: "Я, слышь, к колхозной жизни привержен. Хочу всегда в низовых клубах работать. Только прошу рассчитать меня, так как поеду в родную область. У меня там в колхозе мать-старушка. Пять лет дома не живу. Я ей помогу и самодеятельность подыму". Поуговаривали его и отпустили. Характеристику дали - лучше не надо.
Я немного на себя тут погрешил. Ругал, думаю, парня, а он вон какой! Не понял, видишь ли, зачем он это сделал. Как и других, охмурил он меня.
А про Вальку всякие толки по деревне пошли. Поздно домой возвращается, бывает неизвестно где. Работы, конечно, у ней поменьше: дело к зиме, уборка кончилась, но все же и к работе она похолодела. Известно, ночь не поспишь, так много ли наработаешь. Бабы говорили, что видели, как она от Игоря выходила. Он не при деле в это время жил - все ждал работника вместо себя, кому бы клуб сдать.
Наконец новый завклуб приехал. Начал Игорь дела сдавать. А Валька в открытую любовь с ним крутит. Решил я с ней побеседовать. Хоть и не отец, а все же не посторонний. Она для меня почти как дочка была. Ждал случая, подходящего, да так и не дождался. Пришлось прямо ни с того ни с сего после обеда заговорить.
Приступил я это издалека. А она посмотрела на меня в упор - глаза у нее хорошие - и говорит: "Вы, поди, дядя Сережа, про завклубом? Так прямо и скажите". Завклубом назвала, а не Игорем. Я говорю: "Да, про Игоря, мол. Давно хотел побеседовать". Она спрашивает: "Не нравится он вам?" - "Не особенно, отвечаю, но я не девчонка, в этих делах не больно понимаю. Правда, дело он, видимо, знает и самодеятельность любит". Тут она и подъехать мне не дала, огорошила: "Ничего он, как я посмотрю, кроме одного себя, не любит. И не к матери он едет, а просто отсюда сбегает. Хорошую характеристику получил и спешит удрать, потому боится, как бы кое-кто ее не испортил". - "Так что ж это, - рассердился я, - ты с ним знакомство водишь? Негодник он этакий!" - "Так уж, дескать, получилось - ничего не попишешь".
Вспомнил я тогда и разговор в Любкиной комнате, и все прочее. "Хоть уж добейся в таком разе, чтобы расписался он с тобой, что ли", - уже в открытую, прямым порядком прошу. Сидит, понимаешь, как ни в чем не бывало и даже чуток улыбается. "Плохому, говорит, дядя Сережа, учите. С нехорошим человеком росписи добиваться, жизнь с ним связывать". Слыхали! Вот и попробуй, поговори.
Любке бы я, ей-богу, порку закатил, а тут как же… Но не отступаю: "И такого, Валька, можно человеком сделать. Может, он не так уж плох, может, еще совсем другим будет". - "Вряд ли, говорит, дядя Сережа. Я с детства, слышь, с одним таким познакомилась. Отец с матерью разошелся, отчим у меня был. Работал на станции, а домой ничего не приносил: все пропивал. Мать терпела, терпела, да и обижаться стала. Отчим ее бить. Сам он был инвалид, на деревяшке, а бить ухитрялся сильно. Как мать ни оборонялась - все равно ей попадало. Чуть не каждый день это повторялось. Смотрела я, смотрела, да и вступилась за мать. Дали ему взбучку, немного поутих. Бояться стал, пил меньше, а все равно подлецом остался. Горбатого - могила исправит".
Поспорил я, поспорил и попустился. Ничего и придумать не мог. Дня через два Игорь прощаться зашел. Я еще ему руку подал. Прошли они с Валькой в ее комнатушку, а я у двери встал. За всю жизнь первый раз подслушивал: думал, авось узнаю побольше да Вальке чем-то помогу. Он говорит: "Все-таки необходимо мне уезжать - с матерью очень плохо". А Валька засмеялась как-то странно и ему на "вы": "А это не вы ли Соне Кудрявцевой сообщили, что у вас мать давно умерла? Я ведь знаю, зачем вы зашли: боитесь, что после того как у меня ребенок будет, я плакаться да жаловаться начну. Боитесь, что вас разыщу и подмочу вам репутацию. Поэтому и зашли: обманул, мол, деревенскую дуру, но все же зайду на прощанье, вызову к себе сочувствие, и она меня меньше плохим вспоминать будет, а еще лучше поверит всему и простит. Эх вы! Да я вас давно поняла. Сначала вот чуть ошиблась. Поверила было… А бояться нечего. От такого, как вы, никогда ничего не потребую. Живите себе спокойно, только больше мне на глаза не кажитесь!"
Вылетел он пулей мимо меня. К двери - и до свиданья. Красный был, что тебе рак: все-таки малость проняло…
Сергей Кузьмич умолк и полез в карман за папиросами. Багровый отблеск догоравшего костра освещал его нахмуренное лицо, которое казалось теперь печальным и словно бы обиженным.
- Ну, а дальше? - поинтересовался Широков. - Чего ж дальше-то? Как оно там?
- А что "как"? - неохотно продолжил Сергей Кузьмич. - Известно, что дальше… Родила. Когда я ее из больницы вез, попросила в сельсовет привернуть. Получила сразу свидетельство о рождении сына, не затягивая, значит. Чтобы все честь по чести. Фамилию ему, конечно, свою. Отчество, понимаешь, тоже от себя… Валентиной ведь ее зовут. Ну, и вышел Константин Валентинович, сын своей матери. Здоровый мальчишка растет.
Да. Еще там, в сельсовете, секретарша - настырная такая у нас бабенка, никакого такту нет - стала допытываться: "А нельзя ли, говорит, полюбопытствовать, кто у этого чудесного парня папаша?" Вот ведь! Валька хоть бы бровью повела, не смутилась ни капли. "Нельзя", - говорит. Секретарша опять, будто бы между прочим, а сама зубы моет: "Что ж, соглашается, нельзя так нельзя. Правда, шила в мешке не скроешь: вырастет, и выльется все наружу. Сразу будет видно, на кого похож". И опять Валька хоть бы что, на все ответ приготовила. Поглядела на секретаршу, как на пустое место. "Ничего, слышь, не беспокойтесь. Этот сын никогда не будет похож на своего отца!" Так и отмочила. Секретарше и крыть нечем… Вот ведь она какая, Валька-то. Тут и разберись, что она за человек. Никак я ее не пойму. Давно думал вам рассказать, как вот вы ее рассудить возьметесь? Да-а…
Сергей Кузьмич подождал отклика на свой полувопрос, не дождался и перевел взгляд с костра на слушателей… Панин спал. На его губах застыла ироническая улыбка. Комар, воспользовавшись сном наследника Гоголя и Щедрина, наливался кровью на его шее. Широков при мерцающем свете костра быстро черкал что-то на блокнотном листке. Карандаш от нажима то и дело прокалывал бумагу.
Слов, обращенных к нему, поэт не расслышал.
Наследник Елисеева
Город недавно родился, и Сергею порядком досталось, пока он разыскивал квартиру Нины. То его посылали в одну сторону, то в другую. Жители еще сами не разобрались в названиях улиц как следует и путались. Да и некоторые улицы состояли пока из одного дома, за которым открывался огромный пустырь. И Сергей колесил по этим пустырям, затем попадал на ярко освещенные, вполне благоустроенные улицы и снова углублялся в темные заснеженные пустыри.
Наконец он отыскал нужную улицу и нужный дом. Взошел на третий этаж и остановился у двери, за которой жила Нина.
В школе он был влюблен в Нину. И все знали об этом и не удивлялись: половина мальчишек класса была влюблена в Нину. Нина была и симпатичная, и училась хорошо, и, что особенно привлекало в ней, по суждениям своим казалась значительно взрослей и разносторонней одноклассниц.
А теперь, конечно, все у Сергея давно прошло. Но в душе сохранилось приятно-грустное воспоминание, и хотелось увидеть Нину, и поговорить, и вспомнить. Сергей позвонил.
Дверь открыла Нина. Была она такая же симпатичная. Нет, несколько даже похорошела. Стояла перед Сергеем изящная молодая женщина, и в ее карих, немного изумленных глазах малюсенькими блестками вздрагивала радостная усмешка.
- Сережка! Ты? Вот неожиданность… Да какими судьбами ты здесь оказался?
Она забрасывала его вопросами, пока он раздевался и проходил в гостиную, обставленную очень прилично и со вкусом. Слушала его ответы и полуотвечала за него сама:
- Ты ведь у нас теперь - известность. Читала я твои статьи. И очерки. А возмужал-то как! А помнишь, мы дразнили: "Сережка, Сережка - голова с лукошко"? Женат? Да, ведь мне писали, что убежденный холостяк. Чего же ты? Пары нет?
Сергей слушал ее оживленную болтовню, смотрел, как она быстро и легко передвигается по комнате в ярком и, видимо, дорогом халатике, и чувствовал себя уютно, словно он сидел в этой комнате сотый раз. Сразу позабылось и то, что он долго блуждал по улицам и пустырям, прежде чем попасть сюда. Будто перешел знакомую улицу и зашел посидеть в квартиру, чуть ли не соседнюю со своей.
- Сына моего не посмотришь - жаль, - продолжала Нина, собирая на стол посуду, - он сейчас у бабушки гостит. Увезла на месяц. А муж скоро заявится, - она взглянула на большие настенные часы. - Скоро-скоро. Поужинаем. Вспомним совсем недавнюю молодость. Верно, Сережа?
- А ты где работаешь? - спросил Сергей.
- В химлаборатории. На предприятии тут одном. Ну вот, все готово. Сейчас придет муж, и мы…
- Скажи, как хоть зовут-то его? - перебил Сергей. - Чтоб я сразу мог обратиться, назвать то есть.
- Михаил Артамонович. Да тебе разрешается просто Мишей. Хоть он нас немножечко и постарше.
- А он у тебя где работает? - поинтересовался Сергей.
Нина вышла на кухню, оставив дверь открытой. Крикнула оттуда:
- Он у меня - наследник Елисеева!
- Как, как? - не понял Сергей.
Нина вернулась, подошла к шкафу, сказала, смеясь:
- Наследник, говорю, Елисеева. Купец такой был. Знаешь? Магазины большущие. Слыхал, наверно? В общем, в торговле, - пояснила наконец она, отвечая улыбкой на вопросительно-недоумевающий взгляд Сергея.
- А-а, - сказал Сергей. - Так кем же он там?
- Да у него должность длинная, не выговоришь, - рассмеялась Нина. - Торговец, да и все. Ладно, - махнула она рукой. - Ты лучше расскажи, как прошла твоя командировка.
"Что-то она о муже-то не больно", - подумал Сергей, уловив в голосе Нины нотки, заставившие его насторожиться, и стал рассказывать о цели и результатах своего приезда сюда.
Нина слушала внимательно, можно сказать, с увлечением. Она задавала Сергею дельные вопросы, поддакивала, а то сидела молча, казалось, раздумывала. Сергей, почувствовав живое восприятие, увлекся и сам сознавал, что говорит интересно.
- Д-да, - со вздохом сказала Нина, когда он кончил. И, похоже, с завистью добавила: - Интересная у тебя работа, Сережа.
- Всякая работа по-своему интересна, - выложил Сергей прописную истину, внутренне гордясь и работой своей, и завистью Нины.
- Ну нет, - как-то неохотно запротестовала Нина. - У меня… Да нет, у меня еще ничего, - словно раздумывала она вслух.
- А у мужа, - осторожно поинтересовался Сергей, - у него, наверное, немало интересного?
- Как же, - насмешливо отозвалась Нина, - есть о чем поговорить. Купи - продам. Недомер, недовес. Тоже нашел - кино, литературу, театр… Да и неразговорчивый он у меня, - словно спохватившись и желая смягчить то, что высказалось, проговорила она быстро.
И столько уловил в ее тоне Сергей скрытого раздражения, насмешки и даже презрения, что крякнул про себя: "М-да, мужа-то она, видно, того… Уважает".
Он быстрым воображением своим представил картину прихода или ловкого дельца, или мрачноватого бухгалтера в очках и пыжиковой шапке, разговор о погоде, о давно знакомых и надоевших вещах, Нину - в роли гостеприимной и хлебосольной хозяйки, себя - солидно беседующего с ее мужем о товарах и ценах. И вдруг ему ужасно захотелось, чтобы Нинин муж не приходил, чтобы продолжался у них с Ниной непринужденный разговор о чем-нибудь… Скажем, о литературе, о кино. Чтобы так же, как сейчас, было уютно.
- А вот и муж, - сообщила Нина, и Сергей услышал, как поворачивается ключ в замке и, скрипнув, открывается входная дверь.
С Михаилом Артамоновичем Сергей знакомился в прихожей: вышел ему навстречу. Нина познакомила их и, не дав мужу повесить шапку, оказавшуюся действительно пыжиковой, сказала:
- Не раздевайся, не раздевайся, пожалуйста. Я обнаружила, что у нас нет ничего, - она выразительно показала тонким пальчиком с отточенным ноготочком под подбородок, и все трое рассмеялись. - Сходи купи, пожалуйста.
- А чего взять? - спросил Михаил Артамонович.
- Вот уж не ожидала от мужчины такого вопроса, - шутливо покачала головой Нина. - Идите-ка вместе с Сережкой. Здесь недалеко. Надеюсь, вдвоем вы быстрей решите такую проблему. А я приготовлю чего-нибудь повкусней, чем вы принесете.
"Черт дернул Нинку послать меня с ее молчуном, - ругался про себя Сергей, выходя из подъезда вслед за Михаилом Артамоновичем. - Додумалась. О чем я с ним говорить буду?"
Шел снег. Было безветренно, и большие хлопья летели вертикально вниз. Свет от уличных фонарей и окон домов расплывался в падающем ливне хлопьев, образуя неяркие шары и полушария. Сергей поглядывал искоса на солидную фигуру Михаила Артамоновича, смотрел, как снежинки сыплются на его шапку, на плечи, на лицо, на очки, и чувствовал себя неловко.