- Может, и в Спирино. Сейчас до ямы доберется. Поглядим, каково плавает.
Генка не выдержал, обернулся, сел.
Девушка отошла от берега уже метров на тридцать. Пока было совсем мелко, чуть выше колена. Быстрое течение накручивало белые бурунчики у полных ее ног. Девушка шла уверенно, с легкими всплесками прорезая ногами струю.
- Вот туточки и ямина, - рассуждал Яков Николаевич. - Одежонку в правую руку забрала: значит, на левом боку плавает. Ой! Чего это она?!
Девушка сделала еще несколько шагов по мелководью и оступилась с косы в глубину. Но вместо того чтобы плыть, она погрузилась в воду с головой. Через секунду она вынырнула, как-то нелепо ударила по воде обеими руками, платье легло на поднятую волну цветастым пятном. И сразу же раздался дрожащий крик:
- Помоги-и-те-е!
- Бежим! - гаркнул Яков Николаевич, срываясь с места. Но Генка опередил и его возглас, и самого кузнеца. Метеором мелькнул он к воде, плюхнулся в речную гладь и пошел отмахивать быстрые саженка. Однако недаром Яков Николаевич слыл одним из лучших пловцов колхоза. Он догнал Генку и прокричал:
- Одежу выронила! За одежой ныряй! Один уволоку.
Девушку сносило течением. Она выпустила из руки платье и босоножки и отчаянно барахталась, крича и захлебываясь.
Неизвестно, надолго ли хватило бы ей сил держаться на воде, но тут к ней подоспел кузнец. Обхватив одной рукой ее тело, он гребанул другой рукой и мощно заработал ногами, буксируя тонущую на боку. И тогда прекратились крики девушки, но зато раздался придушенный голос Якова Николаевича:
- Шею отпусти! Не цапайся, говорю! Утоплю, если хвататься будешь! Ах, ты… черт тебя понеси!
Подплыл Генка, хлопая по воде рукой, в которой были зажаты босоножки и какая-то тряпка. Помог кузнецу тащить девушку.
Она теперь сообразила, что от нее требуется, и не шевелила ни рукой, ни ногой.
Когда почувствовали дно, спасенную поставили на ноги. Она настолько потеряла представление обо всем окружающем, что тыкалась в стороны, чуть не повернула и не пошла обратно, на глубину. Пришлось взять ее за руки и вывести на берег.
На берегу она стояла пошатываясь, прижав руки к лифчику. Ее мутило. Постепенно она приходила в себя.
Яков Николаевич взял платье из рук Генки. Стал выжимать. Сказал:
- Ловко ты. И туфлишки отыскал.
- Кабы не связаны были, не нашел бы, - хмуро отозвался Генка.
- Спасибо, - вдруг произнесла девушка, силясь улыбнуться. - Большое спасибо!
- На здоровье, - сказал Яков Николаевич, протягивая ей выжатое платье. - Что же вы? Не умеете плавать, а полезли?
- Я думала - тут мелко, - виновато ответила она, окончательно приходя в себя. - Сначала - ниже колена.
- Не знаешь броду… - назидательно проговорил Яков Николаевич. - Слыхали ведь?
- Как уж вас благодарить! - взволнованно начала она, словно только в этот момент полностью осознавшая все происшедшее. - Прямо не могу…
- Чего там, - перебил Яков Николаевич, отмахиваясь рукой. - У нас на реке такое дело чуть не каждый день. Серьезная река… Так чего же, ты говоришь, - обратился он к Генке, - председатель тебе ответил?
- Д-да чего, - в момент понял прием продолжения прерванного разговора и подхватил Генка. - "Сейчас, говорит, некогда этим заниматься. Сам знаешь, время летнее, каждый человек на учете".
Библиотекарша недоуменно взглянула на них, поглядела на каждого и, поняв, что они всерьез заняты каким-то деловым разговором и определенно не обращают на нее ни малейшего внимания, потихоньку пошла в сторону кустов.
Генка и Яков Николаевич, продолжая изобретенную наспех беседу, следили за тем, как она, все еще чуть покачиваясь, уходила к кустам, оставляя на плотном песке маленькие следы. Руку с босоножками и платьем она отставила в сторону, а другой уже привычно встряхивала мокрые волосы. Генка с кузнецом, смотрели вслед до тех пор, пока она не скрылась за кустами. Затем они улеглись на песок.
- Красивая, - отметил Яков Николаевич. - Я те дам.
- А брови смылись, - высказал Генка свое. - Я думал - у нее настоящие… Да и глупости такие говорит…
- Ты-то сразу умным сделался, - неожиданно едко бросил кузнец. - Поумнеет со временем. Обожди.
Девушка показалась из-за кустов уже в платье, туго обтянувшем ее фигуру. Босоножки она по-прежнему держала в руке. Она вышла на луговую тропку, постояла несколько секунд, точно колебалась перед принятием какого-то решения, потом двинулась в сторону Лыкова. Сначала шла медленно, чуть наклонив голову, как бы раздумывая, но после убыстрила шаг и стала в такт ходьбе помахивать босоножками.
Вот она уже выходит на дальний цветущий бугор, делается на глазах все меньше. Генка то взглянет ей вслед, то опустит голову на предплечье. Яков Николаевич лежит на боку и попеременно поглядывает на Генку и на уходящую. Немного погодя, как о чем-то незначащем начинает:
- А крепко она тебе от ворот поворот устроила. А?
- Отвяжись! - режет Генка и окончательно утыкается в предплечье.
Тишина. Теплынь. Покалывает прокаленный песок. Воздух качается и качается над перекатом. Пора идти на работу.
Ночная молитва
Почти весь выходной день молодой колхозный агроном Михаил Шишов пробродил с ружьем по приречным перелескам. Ушел он из дому в одиннадцать, а сейчас уже темнело. Два раза Михаил стрелял по рябкам, один раз по тетереву, но ничего не убил. И теперь, возвращаясь домой, был он голоден и измучен, как собака после длинного гона. А завтра надо было идти в отдаленную бригаду, и настроение у Михаила сложилось к вечеру так себе.
Продравшись сквозь дикое переплетение молодого ольховника и березняка, он выбрался на льняное поле с черневшими шеренгами бабок и полосами-дорожками вытеребленного, но еще не связанного льна. Перешел поле, очутился на большой дороге и двинулся к Ванькину, над темной грудой домишек которого бледным языком свечи стояла первая нежно-розовая звезда.
Дорога была суха, но не пыльна: позавчера прошел первый за вёдренную осень обильный дождь. Пыль пропала, но луж не осталось, а машины укатали полотно. Здесь идти было легко, однако Михаил шел потихоньку - сказывалась усталость, а резиновые сапоги казались пудовыми. У опушки над землей заслоился туман. Заметно свежело, и Михаил задернул замок куртки до подбородка.
Он шел и думал, как пройдет сейчас Ванькино, доберется до своей Комарихи, придет в свою комнату. Затопит маленькую печку, подогреет ужин, а затем брякнется на койку, поймает какую-нибудь передачу поинтересней, врубит приемник на всю катушку и будет лежать на спине, подложив обе ладони под затылок. И так живо представилось это ему, и так захотелось этого счастья побыстрее, что Михаил даже ускорил шаг.
Впереди по поперечной дороге протарахтел велосипед с подвесным моторчиком. Потом опять все стихло, только где-то очень далеко чуть слышно бренчала по выбоинам телега. Зеленое полукружье послезакатного света на западе становилось прозрачно-серебряным, а потом начало тускнеть. И с наступлением темноты стало словно еще тише на дороге, на полях, в перелесках.
И вдруг в тишину вплелся какой-то звук. Потом он раздвоился. Теперь было два звука: один с неба, другой из Ванькина. Михаил поднял голову, но ни реактивных самолетов, ни следа их различить было уже невозможно. А может быть, след и был бы виден, да самолеты прошли стороной. Звук с неба постепенно стирался и таял, а из Ванькина, чем ближе подходил Михаил, все слышнее становились заливистые переборы хромки.
Голоса хромки недолго оставались в одиночестве. К ним присоединился сначала один женский голос, а тут разом грянуло добрых полтора десятка и женских, и мужских. Михаил разобрал отдельные слова и угадал всю частушку.
"Гуляют, - подумал он. - "Пиво" у кого-то…"
Он приостановился и на минуту задумался. Идти через Ванькино не хотелось. Михаил работал всего лишь с весны, но уже многих в колхозе знал, а его знали, пожалуй, все.
"Затащат, - размышлял он. - Если увидят, затащат. И не откажешься: скажут - зазнался. Дело известное. Ученый, мол, куда ему с нами…"
Выпить деревенского пива он сейчас был бы даже не прочь. Но сидеть в шумной компании, поддерживать разговор ему совершенно не хотелось. Тянуло к себе в комнату, побыть одному, отдохнуть.
- Обойду стороной, - решил он вслух.
Но тут же вспомнил, что обходить Ванькино с одной стороны надо через поскотину, где два раза придется перелезать через изгородь, идти по кустарнику, спотыкаясь на кочках, а после пробиваться молоденькой сосновой чащей. С другой стороны Ванькино обтекала речка Уломка, впадавшая неподалеку в Ломенгу. У места впадения была болотина, и пришлось бы хлюпать по ней. Вспомнил, махнул рукой и направился прямо по дороге.
Ванькино казалось вымершим, кроме одного дома на самом конце деревни, противоположном тому, с которого вошел Михаил. Деревня была малюсенькая, и, видимо, все взрослое население собралось к "пиву", а в домах остались лишь спящие старики и дети.
Михаил прикрыл за собой скрипучие ворота деревенской ограды и пошел мимо тихих и темных домов, как бы насупленно поглядывавших из-под козырьков крыш. Усадьбы рядом с домами были теперь голы, листвы на деревьях и кустах в палисадниках осталось совсем мало. Поэтому ряд домов казался не тесным, как летом, а наоборот, редким. Стоял каждый дом на особицу, а за ним еще более одиноко чернели или маленькая банька, или какой-нибудь сарайчик.
Зато дом на конце деревни сиял всеми окнами. Светился и четырехугольник открытых настежь дверей. Пятистенок был большим, высоким, можно сказать, "гордым". Михаил улыбнулся, представив, как во главе стола сидит хозяин дома Николай Огарков - мужик высоченный и здоровенный, сидит с видом гораздо более гордым, чем у его нового дома. Угощает гостей и ликует в душе, что вот у него новоселье и есть на новоселье в достаточном количестве - "не хуже, чем у людей" - и выпить, и закусить.
Мимо празднично светившегося и шумевшего дома Михаилу удалось пройти почти незамеченным и неузнанным. Правда, кто-то из группки куривших у фасада мужиков крикнул вслед грозно: "Эй! А ну-ка, скажись, что за человек идет?", но Михаил уже закрывал входные ворота. Отойдя еще поглубже в темноту, он остановился, обернулся и поглядел на дом.
Отсюда, с дороги, видны были два окна боковой стены, оба без занавесок, оба распахнутые настежь. В комнате виднелись поставленные углом столы, на которых стояли закуска и стаканы с пивом. Шумели мужчины и женщины, наклоняясь друг к другу, что-то рассказывая и доказывая. Не покрывая общего шума, а как-то соответствуя ему, совпадая с ним, заиграла гармошка.
- Почаще! - рявкнул кто-то, и девичий голос вынес звонко-дробную частушку.
Михаил увидел, как по кругу прошлась рыженькая девушка, вызывая частушкой "на половочку" какую-то Катю. Потом увидел и Катю - дочку хозяина дома, высокую и сильную красавицу, в отца. Послышался Катин голос:
Я плясала и устала,
Скинула танкетки с ног.
Я любила и забыла,
Он забыть меня не мог.
"Забудешь такую…" - подумал Михаил, повернулся и зашагал дальше. Сейчас, в слоистом от табачного дыма воздухе душной комнаты, Катя, различимая по пояс, сбоку, выглядела совсем не так, как в поле. Михаил шагал и представлял себе черные ее волосы и неожиданные под черными бровями голубые глаза, представлял ее стройную фигуру, быструю походку и улыбку, чуточку кокетливую. Представил и Катиного дружка - широкоскулого шофера Федьку, уехавшего недавно на своей машине в Воронежскую область, на уборку. Вспомнил здоровилу Федьку и пробормотал:
- Давно ли провожала? Ревела небось. А тут: "Я любила и забыла". У вас это быстро. Эх, присесть, что ли, на минутку?
Дорога здесь раздваивалась. Михаилу нужно было направо. Он свернул в перелесок, за которым начинался могучий бор.
Резкий поворот дороги вывел его на обрыв. Вдоль обрыва вилась тропка. Михаил чуть прошел по ней, отшагнул в сторону, ногой отыскал знакомый пенек рядом со старой сосной и сел, облегченно вздохнув и вытянув ноги.
Каблуки его сапог находились теперь у самого края обрыва. Посветлело: из-за горизонта выплывал красный большущий полудиск. Завиднелась над обрывом Ломенга, похожая сейчас не на реку, а на ленту шоссе из темного полированного камня.
Река делала тут крутой поворот. На той стороне был ивняк, за ним - заливные луга, дальше - деревни. А за спиной Михаила стоял бор, в начале которого находилось кладбище.
Он отдыхал, поеживаясь от холодка, дыша воздухом, в котором сплелся сложный запах близкой реки и сосен. Вдруг слева от него что-то зашуршало. Михаил от неожиданности вздрогнул и поглядел туда.
Легко прозвучали шаги, и, покачнув низенькие сосенки, на выступ обрыва вышел человек. Сквозь сетку ветвей Михаил различил белую кофточку. "Женщина, - догадался он. - Что она, с ума сошла, в такой холод - в кофточке?"
Женщина стояла совсем неподалеку от Михаила и молчала. Ему казалось, что ом даже слышит ее дыхание.
Луна взошла повыше и стала менять свою окраску на желтую. Женщина тихонько рассмеялась. Михаилу невольно стало не по себе. А женщина негромко и тягуче пропела частушку:
Как мы с милым расставались,
Ох, и расставалися,
Слезы падали на розы,
Розы рассыпалися.
- Тьфу, черт! - потихоньку ругнулся Михаил, узнав Катин голос. - Выпила, так теперь и холод нипочем.
- Месяц мой светлый, - вдруг громко сказала Катя таким звенящим и напряженным голосом, что Михаилу опять сделалось жутковато, - ночка моя тайная, Ломенга ты моя глубокая!
"Или напилась совсем, или сбесилась", - решил Михаил.
- Ветер мой быстрый, - продолжала тем же тоном Катя, - ты везде бываешь, все знаешь. Слетай к милому моему, посмотри, как живет он на чужой стороне, как слово, что мне подарил, держит.
Голос ее зазвучал угрожающе:
- А если отобьет его у меня какая разлучница - пусть не будет ей покою ни днем, ни ночью! Пусть счастья ей никогда в жизни не видать, пусть глаза она все повыплачет. И пусть детей у нее никогда ни ребеночка не народится. А ему, коли изменит мне, пусть сюда дорога навсегда будет заказана. Уйди за тучи, месяц ясный, чтоб дорогу он не увидел. Утопи ты его в омуте своем, матушка Ломенга. Пускай вынесет его струя в место дремучее, чтоб никто его не нашел и не похоронил никогда.
Михаил увидел, как Катя опустилась на колени и уперлась обеими руками в землю перед собой.
- И мне тогда, - уже глуше прозвучал ее голос, - коли бросит он меня, - не жить. Прими ты меня тогда, землица сырая, кормилица наша. На что мне жизнь без него, на что белый свет, на что солнышко ласковое?
В небе возник звук, окреп ненадолго и стал гаснуть. Михаил поглядел вверх, но ни реактивного самолета, ни следа от него, конечно, опять не различил.
Когда он повернул голову в сторону Кати, она уже стояла.
- Федь, а Федь, - проговорила она голосом нежным и ласковым, - ты прости меня, что я всякое тут болтаю. Ой, и наговорила я всего. Выпила я сегодня - и как дурная. Прости, Федя. Скучно мне без тебя. Как приедешь, крепко я тебя обойму, поцелую. Ты меня слышишь, Федя?
Она широко раскинула руки, и заречная сторона слабым эхом откликнулась на ее призыв:
- Фе-едя! Милы-ый! Ау-у!
- А-у! - громко раздалось сзади, за леском. - Ты куда девалась? Катю-ха! Иди-и!
- Иду! Сейчас! - поспешно отозвалась на крик подруги Катя.
Она резко повернулась. Прошуршали раздвигаемые ветви, прохрустели под быстрыми-удаляющимися шагами мелкие сучочки.
Михаил снова остался один.
Он встал, размялся и не спеша двинулся по тропке. Луна сделалась голубовато-серебряной. Река уже не везде была агатовой: кой-где на воду упал лунный свет.
"Попался, брат Федька, - усмехнулся про себя Михаил. - С Катей смотри, держись - шутки плохи. С характером девка…"
Он дружелюбно посмеивался, бормотал иронические высказывания насчет влюбленных и шел дальше, обходя кладбище, минуя бор. До Комарихи оставалось совсем немного.
И тут он поймал себя на том, что, отпуская вслух шутливые замечания, думает на самом деле совсем о другом.
Если всю вторую половину дня его мысли, возможно от усталости, разбредались, не сосредоточиваясь ни на чем, то сейчас они приняли определенное направление.
Он перебирал в памяти тех из встреченных им в жизни девушек, которые нравились ему и которым, вероятно, нравился он. И думал: может ли какая-нибудь из них вот так ждать и звать его, как Катя Федьку? Выходило, что, видимо, такой ему не встречалось.
Впереди показалась Комариха. Луна висела сбоку от нее и освещала дома крайнего порядка. Виден был и дом, где жил Михаил.
Он направился к освещенному порядку, раздумывал и наконец осознал, что он, пожалуй, даже завидует этому верзиле Федьке. Выругал себя и прибавил шагу.
Но идти домой ему теперь как-то не очень хотелось.
Конец нового дома
Уже подходила пора сплошного листопада и туманной сеяни грибных дождичков. Днем было еще жарковато, зато к вечеру в лощинах у дороги закурился над болотцами, поросшими осокой, туман и холодом потянуло из низин. Солнце упало за частокол дальних ельников и подсвечивало оттуда края западных облаков. Предстояло провести холодную ночь на открытом воздухе, и поневоле приходилось убыстрять шаг.
От маленького поселка лесорубов Прятки, получившего название свое от извилистой речки, прячущейся в густых зарослях ивняка, ольхи и болотных дудок, до городка Снегова, куда я направлялся, было чуть более семидесяти километров.
Сначала я намеревался идти большаком и заночевать на середине пути в какой-нибудь деревушке, которые отстоят тут друг от друга на пять-шесть километров, но передумал и, свернув на проселок, стал через перелески выбираться на Ломенгу.
Ломенга в этих местах не так широка. Это уже в низах разливается она в полноводную реку, чтобы вплеснуть ледяные струи лесных речек и рек, впадающих в нее, в необъятную ширь Волги. А здесь Ломенга тиха, спокойна, но довольно глубока. Стальная лента ее широкой просекой прошла сквозь частые перелески, пролагая прямой путь с северных водораздельных увалов к югу.
К Ломенге я шел без всякой определенной уверенности в дальнейших своих действиях, надеясь только на авось. Катер, моторная лодка, даже простая рыбачья лодчонка в это время в этих местах были редкостью. И все же я надеялся на счастливую случайность. Действительно, было гораздо лучше дремать на корме лодки, зная, что каждую минуту ты на несколько десятков метров приближаешься к дому, чем ворочаться на чьем-нибудь сеновале и думать, что впереди около сорока километров дороги, которая в нескольких местах была далеко не сахар.
"В крайнем случае разожгу костер и переночую на берегу, - раздумывал я. - Три лишних километра - куда не шло. Зато вдруг удача!.."