Первым снялся с зимовальных ям и пошел бродить подо льдом гуляка-лещ, которого станичники издавна именуют чебаком. Чебак даже зимой не любит крепкого сна, а в теплые зимы и вовсе не сидит на месте, разгуливая по омутам и под крутоярами. Когда же наступают весенние дни, чебаки партиями движутся на нерестилища, выискивая тиховодные неглубокие места с луговыми травами. Сперва играют свадьбу холодные лещи, которые зимовали в реке, а уже за ними выходит из залива и моря главная масса "теплых лещей", чующих приближение насквозь прогретой солнцем "русской" воды.
Иногда чебаковый косяк ведет опытный, старый "князек" - здоровенный чебачина, у которого пожелтевшая от старости чешуя крупнее двугривенного, а весь он отливает червонным золотом. Голубовские рыбаки, поймав неводом такого "князька", обязательно выкидывают его обратно в реку, веря в то, что "князек" снова приведет в это место стаю чебаков.
Лещ - рыба сторожкая. Даже при малом шуме она уходит и не скоро возвращается в беспокойное место.
- У нас в старину, - рассказывал Василию дед Иона, - во время чебачиного хода рыбаки требовали у попа, чтоб он даже в праздники не звонил в церковные колокола и не распугивал своим звоном нерестующих чебаков. Приходилось попу подчиняться, потому что чебак дюже нервная и капризная рыба…
Деду Ионе, с которым любил поговорить Василий, из всех рыб больше всего нравились сазаны. О сазанах он рассказывал с упоением, с таким азартом, что на его иссохших, морщинистых щеках появлялось даже слабое подобие румянца.
- Сазан - энто рыба! - покачивал головой и причмокивал языком дед Иона. - Энто всем рыбам рыба! Донской король!
- Ну, дедушка, разве только о сазане можно говорить? - пробовал возражать Зубов. - А возьмите белугу или осетра, или стерлядь, да и того же леща! Плохая рыба?
- Не то, сынок, не то! - жевал губами старик. - Сазан - энто рыба! А то - так. Рыбка!
И дед Иона рассказывал Василию о жизни сазанов с такими подробностями, будто сам прожил свои сто лет под водой, по соседству с сазанами.
- Как наступят холода, - говорил дед, - сазаны идут искать зимовье. В это время они уже едят мало, а шкорлуха ихняя зачинает одеваться сленью, навроде шубы или же полушубка. Ну, найдут они какой-либо опечек или же, скажем, яму и давай пристраиваться. А в яме, бывает, уже сомы зимуют: повсунули рыла в иловатую мякинку и спят, как ведмеди. Летом сазан и не подступил бы до сома: тот враз пасть разинет; а тут другой коленкор: лежат сотни сомов навроде дровеняк, хоть танцуй по их. Ну, сазаны покрутятся, покрутятся и давай один по одному укладываться на сомов. Так и зимуют двумя этажами: сверху сазаны, снизу сомы.
- Только ледок таять пойдет, - закрыв глаза, продолжал дед Иона, - так сазан просыпается на своих становищах. Спервоначала он далеко от ям не идет, тут же и прогуливается, а потом, как солнце пригреет и "русская" вода с теплотой вниз двинется, зачинает сазан свой ход на свадьбу.
Все больше оживляясь, дед Иона переходил на свистящий шепот и хватал Зубова за руку:
- Сазан идет на нерест с блеском, с буйством, с баловством, прямо-таки как подгулявший казак. Ежели ему, скажем, надо через мель какую перебраться или препятствие обойти, так он смело сигает вверх, выскакивает из воды, плюхается назад, обратно скачет, и все это, заметьте, весело, яро, шумно…
Василий слушал бесконечные рассказы деда Ионы, всматривался в темное, с тонкой, словно пергаментной, кожей лицо старика и видел, как этот столетний человек оживает, вдыхая запах весны, и каким блеском начинают сверкать его бесцветные, затянутые старческой мутью глаза…
А весна брала свое, и уже по всем затопленным займищам большой реки сновала нерестящаяся рыба: чем крепче пригревало солнце, тем большими табунами выплывали на свои нерестилища громадные, похожие на замшелые колоды сомы; бесчисленными косяками шла в верховья сверкающая, с синеватым отливом сельдь…
И всюду, по всему неоглядному, отражающему бездонное небо голубому разливу, начался незаметный для человека, но буйный и яростный, как сама весна, рыбий свадебный праздник.
В самый разгар рыбьего нереста появились несметные тучи мошкары. Казалось, будто эти заполнившие воздух крошечные существа непрестанно выходят из водных хлябей. От мошкары не было спасения нигде: подобно поднятому бурей песку, она облепляла пасущиеся на грядине стада, забивалась животным и людям в ноздри, в уши, в глаза, проникала в каждую складку одежды, гибла во множестве и тотчас же появлялась в еще более великом множестве, словно массой своей мстила за малую величину, и несметным количеством отвоевывала место под солнцем.
Все голубовцы ходили, накинув на головы смоченные в керосине обрывки рыбацких сетей. Пока в этих сетках держался едкий керосиновый запах, он хоть немного отгонял мошкару, но стоило сетке высохнуть, как мошка налетала на человека, забивалась ему за пазуху, за воротник, в волосы, в рукава и каждым своим прикосновением причиняла нестерпимый зуд.
Особенно страдали дети. У них не хватало терпения примириться с зудом, и они до крови расчесывали себе щеки, шею, ноги, руки.
- Это мучение будет до той поры, покедова зинчики налетят, - успокаивала Василия старая Осиповна, приходившая варить обед вместо Марфы.
- Какие зинчики? - морщился пестрый от расчесов Зубов.
- Ну какие… Как они у вас по-книжному именуются? Стрекозы, что ли? Как только зинчики налетят, они мошкару враз сничтожат, поедят всю, и следов ее не останется…
Василий спрашивал с тоской:
- А скоро они налетят, ваши зинчики?
Пожевав губами, старуха отвечала хладнокровно:
- Может, через месяц или через полтора месяца, это разно бывает…
В один из жарких воскресных дней Зубов решил съездить на займище и посидеть с ружьем в затопленном Кужном озере. Там, в этом озере, водилось много больших кряковых уток. Скрытые от человеческого глаза густыми зарослями непроходимой куги и камыша, утки уже начали гнездоваться в Кужном, и Василию захотелось понаблюдать за ними.
Одноглазый Яша подал сердито урчащую "Стерлядь" под самый порог Марфиной хаты. Смочив керосином кусок невода, Василий накрылся от мошки, захватил ружье, взял в сумку хлеб и кусок сала, и "Стерлядь" помчалась по станичным улицам, вышла за околицу и понеслась по разливу в ту сторону, где синели камыши Кужного озера.
Через четверть часа моторная лодка была на месте. Яша заглушил мотор, натянул на лицо рубашку и растянулся на лодочной скамье, готовясь уснуть. Василий поднял голенища непромокаемых сапог, подвязал их ремешками к патронташу, сунул в карман полинявшей синей спецовки кусок хлеба и, взяв двустволку, побрел в камышовую гущину.
Солнце припекало довольно крепко. Над озером носилась темная туча мошки. Перед Василием вставала зеленая стена камыша, в которую вкраплены были ломкие желтые стволы прошлогоднего старника. Камыш и куга оказались высокими - в два человеческих роста. Когда Зубов залез в чащу и пошел по колени в воде, он сразу потерял горизонт и стал ориентироваться только по солнцу.
Идти было тяжело: приходилось все время раздвигать руками густой камыш. Ноги цеплялись за подводные кочки, руки царапал колючий, режущий, как острый нож, камышовый старник. Мошка вилась над Зубовым беспрерывно, но крепкий запах смоченной керосином сетки пока предохранял его от укусов.
Василий знал, что посреди озера есть связанные между собой пространства чистой, не заросшей камышом воды, которую станичники называли плесками. Но эти плески не так легко было найти, потому что в камыше, раскинувшемся на несколько километров, не было ни одной тропинки. Как раз на плесках и можно было встретить уток.
Долго плутая по камышам, Василий все-таки выбрался к чистой воде и решил посидеть. Он облюбовал густой камыш между двумя плесками: первой, круглой, и второй, продолговатой; нарезал ножом ворох камыша, связал его снопом и устроил себе сиденье. Потом он тщательно замаскировался, сел и положил на колени ружье.
Ждать пришлось недолго. Через четверть часа на круглую плеску, совсем близко от Василия, сел матерый селезень. Где-то неподалеку закричала спрятанная в камышах утка. Красавец селезень, видимо, готовился к встрече. Нежно-сизый, с кофейной грудью, с двумя темно-синими вставками в крыльях и кольцеобразными завитками на подвижном хвосте, он горделиво поднимал блестящую, как бархат, изумрудную голову, чистил и приглаживал широким клювом каждое перышко, и его ослепительно-белый воротничок резко выделялся на гибкой, грациозно выгнутой шее.
"Ну как же в такое чудо стрелять?" - усмехнулся Василий.
Селезень покрутился на плеске, несколько раз хлопнул крыльями и, охорашиваясь, поплыл навстречу своей подруге. Потом до Василия донеслось их радостное кряканье, шум потревоженной воды и потрескивание камыша.
На воде то здесь, то там вскидывались сазаны. Василий слышал их характерное причмокивание и наблюдал игру озорной рыбы. Он смирно сидел на своем камышовом снопе, муть под его ногами давно улеглась, и он видел мечущихся, как стрелы, мальков, но не мог на глаз определить: к какому семейству принадлежат эти юркие, недавно выросшие из выметанной икры рыбки.
Вспоминая все, что на протяжении последних месяцев произошло с ним в станице, Зубов вспомнил и годы учебы и подумал о том, что техникум с его лабораториями, лекциями, так называемыми практическими занятиями все же не дал ему и его товарищам знания той жизни, с которой он встретился только тут, в этой плавучей станице, где все выглядело не так, как он представлял себе раньше…
"Да, обо всем этом мне говорили, - подумал Зубов, - говорили и о законных восьми процентах прилова, но не предупредили, что меня будут упрекать в том, что я, следуя правилам, якобы подрываю выполнение колхозного плана…"
Размышления Зубова были прерваны шумом воды, который он услышал в конце правой длинной плески.
Ему показалось, что у камышей плывет целая стая уток.
Шум и плескание усиливались, все громче и громче потрескивал камышовый старник. И вдруг Василий увидел вышедшую из камыша Груню.
В белой майке и в мальчишеских синих трусах, она шла, отмахиваясь от мошкары, встряхивала мокрыми волосами, часто садилась в воду, смешно надувая губы и сосредоточенно всматриваясь в суету мальковых стаек. Когда она поднималась, с ее прямых волос, с шеи и с маленьких загорелых рук стекали сверкающие на солнце капли воды.
Она была так близко от Василия, что он увидел даже розовые пятнышки москитных укусов на ее шее и румяных щеках. Не зная, что делать, Зубов с бьющимся сердцем смотрел на приближавшуюся девушку. Она прошла мимо него на расстоянии трех шагов и, подминая исцарапанными босыми ногами колкий камыш, исчезла в густой чаще.
Слушая утихающее плескание воды и шорох камыша, Василий подумал, что Груня приснилась ему, но вдруг она запела негромким, охрипшим от ветра и долгого молчания голосом.
И, слушая Грунину песню, Василий понял, что он любит эту девушку, любит всем существом, как воздух, как пахучие белые деревья и веселых птиц, как этот безбрежный разлив, отразивший в себе голубое небо и нестерпимо пылающее яростное солнце.
Она уже была далеко, когда он бросился догонять ее. В непролазной чаще высокого камыша трудно было найти человеческий след. Только медленно поднимающиеся из воды камышовые стебли, недавно примятые Груниными ногами, выдавали направление, по которому она шла. Песня ее умолкла, и Василий наугад шел среди камышей, несколько раз сбивался, два раза упал, споткнувшись о подводные кочки, набрал полные сапоги воды и потерял свою смоченную керосином сетку.
Они увидели друг друга на чистой плеске.
Груня густо покраснела, исподлобья глянула на Василия и, не зная, что сказать, жалобно пробормотала:
- Камыш колючий… ноги изрезала до крови…
Василий тихонько засмеялся. Наклонившись, он подхватил Груню на руки, бережно прижал к себе ее влажное, прохладное тело и понес по разливу, идя боком, чтобы ее не исцарапал жесткий камышовый старник.
А она, доверчиво обняв его за шею, сказала, не думая о том, что говорит:
- Не надо, Вася…
Как будто не слыша Груниных бессвязных слов, Василий целовал ее мокрые волосы, глаза, щеки, и она, отстраняя его слабым движением руки, повторяла:
- Не надо… я пойду… тебе ведь тяжело…
- Почему тяжело? - удивляясь и радуясь своему счастью, сказал он. - Мне совсем не тяжело… Тут есть тропинка… Я донесу…
Он донес ее до тропинки, осторожно опустил в воду, и они, держась за руки, пошли к лодке.
Зубов разбудил дремавшего моториста:
- Заводи, Яша! - весело закричал он. - Поедем на Донец!
Мотор фыркнул, как застоявшийся конь, и лодка, вздымая пылающую золотом пену, понеслась по разливу к голубым холмам…
3
Голубовский колхоз получил телеграмму-молнию о срочной подготовке к спасению рыбной молоди. Беспокоясь о выполнении плана добычи, Мосолов созвал заседание правления и предложил решить вопрос о спасательных работах так, чтобы они не оторвали рыбаков, занятых ловом в низовьях реки.
На заседание был приглашен и Зубов.
В просторной комнате правления Василий застал человек пятнадцать. Мосолов вызвал группу комсомольцев, часть которых уже работала в бригаде Груни Прохоровой. С низовьев на три дня приехали Антропов и дед Малявочка; они тоже присутствовали на заседании. На скамье у стены сидело несколько пожилых женщин.
Груня стояла у окна, сердито слушая Мосолова. Лицо ее разрумянилось, брови были нахмурены. Глядя куда-то в угол, она нервно теребила пепельно-русую прядь волос.
Посмотрев на присевшего рядом Зубова, Кузьма Федорович сказал, очевидно продолжая свое выступление:
- Раз народа у нас мало - значит, выше себя не подскочишь. Не буду же я снимать ловцов из бригады и бросать их на спасение молоди! Мне этого никто не позволит сделать. Придется обходиться теми силами, которые есть в наличии… План срывать я не могу.
- У нас всегда так, - перебила его Груня, - если дело касается спасения молоди, то помощи тут никогда не добьешься, потому что вы, Кузьма Федорович, считаете это детской забавой!
- Погоди, Прохорова! - отмахнулся председатель. - Никакой забавой я это не считаю, но чего не могу сделать, того не могу. Надо мобилизовать на спасение молоди комсомол и тех стариков, которые дома остались. Нехай поработают.
Груня насмешливо фыркнула:
- Вы мобилизуйте деда Иону, он за вас все сделает.
Женщины засмеялись. Усмехнулся и Антропов. Он попросил у председателя слова и заговорил, покалывая Мосолова буравчиками стальных глаз:
- Тут надо рассудить по-хозяйски, Кузьма Федорович. План добычи - это ведь только одна часть общего производственного плана колхоза. А нам надо выполнить не только часть, а все, что положено. Спасение молоди не игрушка. Ежели у нас ребятишки будут с черпаками по займищу бегать, то мы толку не добьемся. Надо осмотреть все места, прорыть каналы, выполнить всю мелиоративную работу, какая нужна, приготовить тару для перевозки молоди, закрепить транспорт - одним словом, подготовиться как следует.
Он перевел взгляд с Мосолова на сидевших позади подростков, которым, очевидно, уже надоело сидеть на скучном совещании, и они стали посматривать в окно и громко переговариваться.
- Комсомол, ясное дело, надо мобилизовать. Пускай девчата и хлопцы активность свою покажут и заведут личные счета спасенной молоди. Мы с них спросим за это дело по-сурьезному. Да и школа станичная должна тут помощь оказать. А то они там в классах книжки читают, а чебака от сазана отличить не могут. Нехай ученики и учителя поработают в свободное время, это им пользу принесет.
Архип Иванович сипло вздохнул и уже обратился прямо к председателю:
- Надо бы и тебе, Кузьма Федорович, работничков своих из правления на займище выгнать. Погляди, сколько их у нас сидит: счетоводы, приемщики, весовщики, кладовщики, сторожа - прямо цельный взвод людей. Оно бы можно время выбрать да по озерам с волокушей походить, производство свое поглядеть и свежим воздухом подышать. А вы, вроде леща, в корень себя засолили в правленской бочке и носа с нее не показываете.
Слушая Антропова, люди стали улыбаться и одобрительно покачивать головами. Видно, слова Архипа Ивановича попадали не в бровь, а в глаз. Даже лицо Мосолова тронула кисловатая усмешка, и он поспешил сказать:
- Это ты правду говоришь. Аппарат наш надо на займище направить.
Предложение Антропова было принято, однако ответственность за спасение молоди правление рыбколхоза возложило на рыбовода Груню Прохорову.
Секретарь комсомольской организации Тося Белявская заверила правление, что она с помощью райкома комсомола уже организовала станичную и хуторскую молодежь, не исключая и школьников, которые сами выразили желание участвовать в работе на займище.
Василий и Груня возвращались с заседания вместе. Уже почти стемнело, и они решили побродить по освещенной луной воде. После недавней встречи в камышах они уже не таили своих чувств и, когда оставались одни, называли друг друга на "ты", радуясь и в то же время пугаясь той зарождающейся близости, которая придавала их отношениям особую нежность и теплоту.
Тесно прижавшись друг к другу, они молча шли по пустынной улице.
Под их ногами блестела вода. В затопленных садах, озаренных полной луной, голубели цветущие деревья. Их тонкий, пьянящий запах разносился по всей пойме, широкой, как море.
Чем ближе к реке подходили Василий и Груня, тем глубже становилась вода: на первой улице воды было по щиколотки, потом стало на ладонь выше, а в крайнем переулке, упиравшемся в колхозные виноградники, вода достигала колен.
- Ты ниже меня и сейчас наберешь полные сапоги, - смеялся Василий, - давай лучше пойдем назад: там мельче.
- А вот и не наберу, - заупрямилась Груня, - и сапоги у меня такие же высокие.
Вырвав у него руку, она храбро зашагала по воде и стала высоко, как гусенок, поднимать ноги. Но вода становилась все глубже, и Груня несколько раз останавливалась и растерянно смотрела на идущего сзади Василия.
- Еще немного - и сапоги будут полные! - закричал он. - Лучше вернись!
- Не вернусь, - смеялась Груня, - ты выше меня, а я храбрее…
Вдруг она ступила в какую-то ямку, и вода забулькала вокруг ее колен.
- Ай! - закричала Груня. - Тону!
Василий, смеясь, бросился к ней, взял ее на руки и понес так же, как нес там, в камышах. И она, обняв его, заговорила, по привычке надувая губы:
- А ты колючий… и табаком от тебя пахнет… и целовать я тебя не буду…
Груня произнесла слово "целовать" нараспев, зная, что Василий сейчас же ее поцелует. И он действительно наклонился к ней, чтобы поцеловать, но она отвернулась и закрыла ему рот ладонью.
Василий остановился, щекой прижал Грунину голову к своему плечу и стал целовать ее. И она, ослабев, сама повернула к нему лицо и, улыбаясь, приоткрыв губы, отвечала на его поцелуи.
Он стоял у чьей-то изгороди и не услышал приглушенного девичьего смеха.
Это Тося Белявская, сидя на крыльце с подругой, дочерью бакенщика, заметила Зубова и Груню и следила за ними до тех пор, пока Василий не скрылся со своей ношей в темноте.
- Видела, Ирка? - вздохнула Тося. - Вот это называется любовь. Поднял ее на руки и носит, как лялечку.