- Но я все-таки защитился, - продолжал отец. - Правда, через год. Руководитель мой был озадачен таким несерьезным отношением и хотел было даже от меня отказаться, но я сумел его убедить, что поступил вполне в духе своей диссертации. И знаешь, Паша, это была столь убедительная аргументация, что профессор сменил гнев на милость и потом даже упоминал ее в своих лекциях.
Он весело посмотрел на Павла и рассмеялся.
- Честное слово! Правда, в учебник ботаники это не вошло. А жаль… Моя тема была связана с теорией стадийности. Ты, наверное, помнишь, что каждый организм в своем развитии должен пройти несколько стадий, то есть какое-то время подвергаться воздействию определенных факторов. Например, озимая пшеница. Если она не пройдет яровизацию, то из нее вырастет трава в человеческий рост, но колоситься она не будет. Понимаешь?
- Это я еще в школе учил, - сказал Павел. - Правда, там без подтекста было. Без намеков на то, что свадебное путешествие связано с теорией стадийности.
- Ты попал в точку! Именно эту сторону стадийности я и раскрыл своему руководителю. Дело в том, Паша, что человек тоже проходит все определенные ему природой стадии, но в отличие от животных он должен пройти еще и стадию влюбленности. Состояния, когда ему не только разрешены, но и положены поступки, не всегда лежащие в рамках благоразумия…
- Ловко, - усмехнулся Павел. - Ты, я смотрю, теоретик.
- У каждого своя теория. - Отец вдруг стал серьезным. - Я лично убежден, что стадия влюбленности, пусть безрассудной, сумасшедшей, какой хочешь, просто необходима, иначе получится пустоцвет. Как у пшеницы… И пусть через год забудутся глупые восторги и телячьи нежности, как вы теперь называете, но стадия уже завершена… И вот тогда давайте, с божьей помощью, устраивайте свои товарищеские отношения, свою прохладно-деловую жизнь, основанную на общности взглядов и уважении.
Он помолчал. Потом неожиданно добавил:
- А Таня действительно целеустремленная натура. Тут бы тебе можно и поучиться.
Павел только теперь вспомнил этот разговор. Мало ли они с отцом беседовали. И только теперь понял, что отец, должно быть, не случайно заговорил об этом.
- Тебе понравился мой отец? - спросил Павел.
- Очень!
- Он у меня человек мудрый. Он даже мудрее, чем я думая… Ну вот, можно считать, что половина дела сделана.
- Ты о чем: какая половина?
- Мы познакомились с родителями.
- Да, познакомились… Знаешь что? Пойдем отсюда.
И снова молчаливый круг по Садовой, снова бегущие встречь фары и красные пуговки стоп-сигналов. Так уже было сегодня. Бегство от самого себя. Пора останавливаться.
"У меня в кармане билет на завтрашний поезд, приказ о назначении, характеристика, где сказано, что я отличнейший специалист, рекомендательные письма к влиятельным людям, Танькины письма, каждая строчка которых сулит мне спокойную жизнь, - целое богатство у меня в кармане; я собирал его сам, по частям, чтобы жить по-другому, и если бы мне вчера сказали, что все это я отдам без разговоров только за то, чтобы вот сейчас поцеловать ее, я бы тихо ахнул.
Теперь пусть ахают другие".
Павел подогнал машину к тротуару и зажег свет.
- У тебя есть две копейки? Нет? Подожди. - Он порылся в карманах и протянул ей монету. - Вон автомат. Иди и звони домой. Мама еще не спит.
- Что я должна ей сказать?
- Не знаю…
Потом он сидел в машине и ждал. Сегодняшний день был длиною в год и пролетел, как минута, а сейчас он смотрел на телефонную будку и торопил время. Она не возвращалась долго. Тогда он подошел к автомату и отворил дверь. Нина держала в руках трубку, из которой доносился истошный гудок, и улыбалась.
Павел взял у нее трубку и повесил на рычаг.
- Похоже, тебе придется взять меня с собой, - сказала Нина.
11
…А я уже взял тебя с собой, разве ты не поняла? И ничего не надо взвешивать, потому что то, что было у нас до сегодняшнего дня, просто затмение какое-то, чушь несусветная, даже думать не хочется.
Ты видишь, только что прошел дождь, дорога блестит под фарами встречных машин, я еду не торопясь, чтобы не вылететь в кювет. И чтобы побыть наедине с собой - в машине можно не разговаривать, а мне еще много нужно сказать себе, о многом у себя спросить - я давно старался не слушать своего голоса.
Мне надо спросить у себя: как получилось, что я с такой легкостью поверил, будто любовь можно заменить просто хорошим отношением? Как я мог поверить вопреки опыту своих тридцати с лишним лет, что мое место за столом меж двух телефонов; мог поверить Лешке Рагозину, его бреду о каких-то окислительных процессах?
Разве смогу я спокойно жить в белых ночах Ленинграда, зная, что сейчас над островом Айон висит подсвеченный солнцем туман, и где-нибудь в Амгуэмской тундре Олег уже выкурил свою утреннюю сигарету, сидит на камне и штопает ковбойку; разве смогу я ходить по улицам и площадям, ездить в трамваях и на такси, зная, что я просто задержался в гостях, потому что мой дом далеко, а из дому не уезжают?..
Ничего этого я не смогу. И, пожалуйста, хватит об этом.
А сейчас я сверну на проселок, мы проедем еще немного и остановимся возле речки, сплошь поросшей по берегам сиренью и бузиной, В этих местах прошло мое детство.
Мы разложим большой костер и будем ждать утра.
12
В два часа ночи она сказала:
- Павел, я несчастный человек, я хочу есть. Я вспоминаю свою несъеденную котлету с нежностью.
Они сидели на траве возле машины и подкидывали сучья в костер. Сучья были мокрые и гореть не хотели.
- Надо поесть, - сказал Павел.
- Где мы тут поедим?.. И костер дымит.
- Это я нарочно, чтобы комары не кусали.
- Какие комары в конце августа.
- Все-то ты знаешь, ботаник… Ладно, вставай, пойдем еду добывать. Покажу тебе, как это делается. …
В два часа ночи еду добывать нелегко. Заведующий сельмагом уже посапывал на мягкой кровати с подзором, когда в окно постучали.
- Чего надо? - спросил он. - Иван, что ли? Так водки нет.
- Открой, Василий Антонович, - сказал Павел. - Свои…
- У меня своих с войны нет. Свои… Кто свои-то?
- Да ты открой, тогда увидишь.
- Что-то я тебя не припомню, - осторожно сказал, старик, пропуская Павла и Нину в горницу, - Нужда-то какая?..
- Павел я.
- Ну и что?
- Стареешь ты, отец.
- Не твоя печаль… Погоди-ка… Ах ты, язви тя в душу, где же узнать, когда ты притолоку подпираешь. Н-ну!
Глаза у старика сделались приветливей.
- Батя заезжает, как же… Вы садитесь, - он придвинул Нине стул. - Садитесь, стулья чистые. Так-так. Столько лет не виделись… Издалека?
Он прикурил от лампы папиросу и смотрел на Павла с любопытством, хотя видно было, что ночные гости его не удивили и не обеспокоили.
- Представительный ты стал, - сказал старик. - А был-то жердь жердью.
- Растем понемножку, Василий Антонович. Ты вот что, дай-ка нам по старой дружбе чего-нибудь поесть и сигареты, если найдутся. Помню, ты припасы и дома держал, чтобы в магазин по ночам не бегать.
- Есть грех, - сказал завмаг. - А как же? Все для блага людей. Чтобы, значит, лучите обслужить. Вот только вина у меня нет. Не обессудь.
И пошел в кладовку за припасами.
- Кто это? - спросила Нина, когда они по колено в мокрой траве возвращались к машине. - Глаза у него добрые.
- Отменный мужик. Дачу мы у него снимали. Все над отцом издевался: ученый, говорит, а дачу купить не можешь, на картинки деньги транжиришь… Рыбак отличный, с отцом вместе колдует. Так, ну сало у нас есть, лук есть, частик в томате тоже есть. Осталось картошку раздобыть. Ты знаешь, как картошку раздобывают?
Они долго шли вдоль картофельного поля. Пожухлая ботва в темноте казалась спутанным и сорванным с кольев проволочным заграждением. Нина, прежде чем ступить на межу, потрогала землю руками.
- Какая теплая земля! Я туфли сниму. Слушай, а в нас не будут стрелять? Это все-таки колхозная картошка?
- Не знаю. Может, и будут. Солью когда влепят, ох и свербит!
- Стреляли?
- А как же…
Они вернулись к машине и высыпали из кармана белые и гладкие, как голыши, клубни. Навел набрал хворосту и стал мастерить костер.
- Погоди, дай я, - попросила Нина.
- Ты не умеешь.
- Ну и пусть. Загорится как-нибудь… Это что? Рыба плещет?
- Рыба, наверное. Тут ее пропасть, хоть старик и прибедняется.
Нина вынула из машины автомобильный чехол, расстелила его, достала где-то газету и принялась готовить ужин. Лук она резала тонюсенькими ломтиками, как лимон, сало долго вертела в руках, не зная, срезать с него корку или не надо, и вид у нее был такой сосредоточенный, что Павел рассмеялся.
Ты чего?
- Ничего… Ты знаешь, как по-латыни картошка?
- Знаю. Солянум туберозум.
- Ух ты! А вот эта трава?
- Бурса пасторикум.
- А по-человечески?
- Пастушья сумка. Видишь, какая я умная.
- Вижу. Я бы за такую латынь сек. Ремнем. Или вожжами. Растет себе симпатичная травка, глаз радует, потом ее обругают по-латыни, и сразу хочется делать из нее скучный гербарий… Братец твой тоже знал латынь, но пользовался ею, так сказать, более элегантно. Он читал Горация.
- Это ты кому-нибудь расскажи. Пятнадцать строчек - вся его латынь. Я тоже так умею… Он на "Аннушке" летал, да?
- На "Аннушке". У него была машина чистых кровей. Она могла садиться где угодно, а билась и ломалась столько раз, что потом привыкла, и однажды Венька прилетел даже без пропеллера.
- Ну это ты врешь.
- Это я вру. А потом он украл стюардессу с пассажирского самолета.
- То есть как это… украл?
- А вот так… Ты что, не знала своего братца? Ему летчики чуть самосуд не устроили прямо на аэродроме. И было за что… Возвращался он как-то из Хабаровска и в самолете познакомился со стюардессой. Любовь вспыхнула, как шаровая молния: бах - и оба они наповал! Первым очнулся Венька и сказал, что амба, она свое отлетала, он сейчас запрет ее в четырех стенах, и делу конец. А тут, как на грех, испортилась погода. Стюардесса была человеком дисциплинированным, она отпросилась на два часа, не зная еще, что там, где начинается Венька, кончается всякое благоразумие… Одним словом, на аэродроме паника - надо лететь, а лететь нельзя, какой-то пилот украл стюардессу. Мы с Олегом сразу сообразили, в чем дело, ввалились к Веньке, а там идиллия. Сидят они, эдак молитвенно сложив руки, и в глазах у них отблеск рая…
- А как же Надя?
- Ну, это еще до Нади было. Слушай дальше. Наорали мы на них, накричали, а потом все четверо стали ломать голову, как быть, потому что давно дали погоду, надо лететь, а как же она полетит, если она жить без Веньки не может, а он без нее и подавно…
Потом она все-таки улетела. Написала Веньке, что надолго запомнит минуты их встречи, но им все-таки повезло, что вовремя дали погоду. Они могли бы наделать глупостей, а потом долго бы мучились - ведь, в сущности, совсем чужие люди. Вот видишь, как важно вовремя дать погоду, - усмехнулся Павел. - Синоптики бы сказали, что глупость не состоялась по метеорологическим условиям.
- А собственно, чего они испугались? - спросила Нина. - Каких глупостей они могли бы наделать?
- Ну как же… - замялся Павел. - Все-таки…
- Ах, вот оно что! Ну, знаешь ли, это унизительно - себя бояться. Только, поверь мне, она не того испугалась, эта девочка с самолета. Она ведь газеты читает, журналы, а там какая-нибудь Катя или Нюра в три ручья ревет, что она, бедная, поверила, а он, прохвост, ее обманул. Слово какое дурацкое - обманул… Поплачет она, признает свой грех, а ей советуют: будь умной, не подходи близко к мужчине, пока не узнаешь, какие у него жизненные установки, кто его любимый литературный герой и так далее. Вот когда ты все про него узнаешь; почувствуешь родство душ и его склонность к семейной жизни, тогда и будет полный порядок. Тогда уже и целоваться можно.
- Ух ты! - сказал Павел. - Прямо-таки металл в голосе.
- Ты подожди. Ничего не металл. Все эти положения ваша стюардесса крепко усвоила и потому испугалась, что не дай бог возьмет и полюбит Веньку вот так, без анкеты, а этого не бывает. Не должно-быть. Она чувства своего испугалась. И пусть. Не жалко… Ты лучше скажи, как к этому отнесся Венька.
- Он, помнится, сказал, что надо бояться того состояния крови; когда разум бездействует.
- Ой ли! Что-то не похоже.
- Да, верно… Он сказал, что не надо бояться.
- Вот видишь! - рассмеялась Нина. - Веня не испугался. Он человек храбрый.
- Да уж верно. Это у вас семейное.
- На том стоим…
"Знала бы она, как я тогда на него разорался, - подумал Павел. - Как только его не называл! Говорил, что это игра в бирюльки с чужой судьбой и со своей тоже, что это уже не безрассудство, а, если хочешь, неуместная бравада и позерство. Много было слов произнесено. Ах, вспоминать тошно…"
- Ну вот что, храбрая женщина, - сказал Павел. - Мы с тобой и в ресторане остались голодными, потому что много говорили. Давай-ка я картошку засыплю.
Он стал разгребать золу, костер вспыхнул огромным огненным языком и на мгновение очертил темную фигуру Павла в засученных по колени брюках; рубаха плотно облегала его, а волосы на голове были взъерошены, как воронье гнезда.
"Язычник, - подумала Нина. - Это он мне советовал сегодня поставить сказки на полку и соблюдать правила уличного движения. Как же нам быть с тобой: ведь погоду вовремя уже не дадут… О чем ты думаешь сейчас? Ты хотел подвести итоги, подбить, подсчитать дебет-кредит, что у тебя есть, какой капитал, что с ним можно делать? Ты не умеешь крутить арифмометр… Когда наконец поспеет твоя картошка? И когда ты скажешь, что нам пора домой, что у нас еще много дел. У нас с тобой".
- У нас с тобой еще много дел, - сказал Павел, аккуратно прикрыв картошку золой. - Надо вымыть машину или хотя бы почистить ее как следует, а то мы, когда съезжали с шоссе, в хорошую лужу вляпались. Первый же милиционер в Москве остановит.
- Правильно, - сказала Нина. - Заботы собственника. А еще какие дела?
- Еще?.. Видишь ли, я не случайно приехал сюда. Идем, я покажу тебе одно место. Мне самому хочется посмотреть. Если там что-нибудь осталось… Идем!
Он взял ее за руку.
- Господи, ну сумасшедший! Куда мы в такую темень?
- Никакой темени нет, это тебе возле костра кажется. Идем… Мы здесь - жили с мамой во время войны, я тебе рассказывал. Видишь, огоньки около леса? Там сейчас дом отдыха, а тогда был госпиталь, мама медсестрой в нем работала. Бомбили нас каждую ночь, и каждую ночь мы залезали в щели. Сыро, темно, страшно. Мокрицы по стенам бегают.
- Куда залезали? - не поняла Нина.
- В щели… Эх ты, послевоенное дитя! Щель - это и есть щель. Длинная узкая яма с накатом из бревен. А то и без наката. Набьются туда несколько семей и стучат зубами от холода. И от страха.
Они прошли немного редким березняком и свернули на старую вырубку. Луна ярко высвечивала трухлявые пни, дробилась в редких лужах. Павлу показалось, что он только вчера был на этом заброшенном лесоучастке, где когда-то люди, спасаясь от бомб, долбили в уже замерзшей земле эти жалкие убежища.
Совсем рядом светились огромные корпуса нового дома отдыха, а тут, кажется, ничего не изменилось за эти годы. Прямо у края вырубки зиял темный провал. Над ним коряво горбились полусгнившие бревна, кое-где еще прикрытые дерном и ржавой глиной.
Вот здесь это все было. Здесь он впервые увидел зарево над горящей Москвой. Ему было пять лет, и он ничего не понял тогда, только испугался, услышав, как вдруг страшно закричали женщины…
Зачем он пришел сюда? Это ведь не те воспоминания, которые хочется оживить. Наверно, он все-таки пришел сюда потому, что детская намять хранит и будет хранить до конца дней эту осеннюю ночь сорок первого года, когда, закутавшись во все, что только можно было сыскать теплого, Павел и еще четверо соседских ребят, у которых отец воевал, а мать лежала в тифу, сидели на нарах, тесно прижавшись друг к другу, и в холодной, промозглой тишине слушали старую учительницу Елизавету Евлампиевну, рассказывавшую им "Робинзона Крузо". За ее рассказом не было слышно аханья зениток, но стоило лишь ей умолкнуть, чтобы собраться с мыслями, как сухой, раскаленный треск снова врывался под накат землянки, и ребятам казалось, что небо сейчас раздавит их в этой темной дыре.
Потом наступила ночь, когда Елизавета Евлампиевна не пришла. Ее убило осколком бомбы.
- Вот это? - спросила Нина, подойдя поближе. - Боже мой, как страшно… Я никогда не думала, что человека можно загнать в такую яму… Наверное, надо оставить эту щель и показывать людям, чтобы помнили.
- Тем, кто помнит, показывать не надо, - сказал Павел. - А тот, кто не прятался в ней, все равно не поймет… Ладно, Нина, идем, а то картошка сгорит.
Они молча вернулись к костру.
- А я ничего не помню, - сказала Нина, помешивая угли. - Совсем ничего. Да и откуда? Мне было всего год, когда война кончилась. Павел, - позвала она.
- Ну?
- А вдруг у тебя плохой характер?
- У меня хороший.
- Ты не храпишь ночью?
- Кажется, нет… Ты все-таки решила завести на меня анкету?
- Я ищу у тебя недостатки. Без недостатков не бывает личности. Ты разве не знаешь? Веня, например, был лунатиком.
- Никогда он не был лунатиком.
- Нет, был. В детстве. Вообще-то он, конечно, не был, но мне запомнилось, что был. Он себе такую игру придумал для воспитания воли: по ночам забирался на крышу и ходил по самому краю. Потом его отец поймал и стал воспитывать, а Веня говорит: ничего не помню, я лунатик, у меня нервная система неустроена. Отец, конечно, очень рассердился, сказал, что таких балбесов в авиацию не берут, потому что рисковать надо для дела, а не просто нервы щекотать. Веня выслушал его внимательно и пообещал, что больше рисковать без толку не будет.
- Смотри, какой паинька, - сказал Павел. - Аж не верится.
- Ты слушай дальше. Мы жили тогда в маленьком городе, где служил отец. Однажды во время демонстрации он купил мне целую гроздь воздушных шаров: я их очень любила и сейчас тоже всегда покупаю себе на праздники. Шары были - заглядение, отец украсил их блестящими лентами, все светилось, переливалось, на одном из них был портрет Покрышкина: его повесил Венька, словом, ни у кого ничего подобного не было, подруги смотрели на меня с завистью и восхищением. Ну, ты представляешь, какая гордая и счастливая шла я рядом с отцом, а у него Звезда Героя, ордена, форма, все его знают, все с ним здороваются.
И тут, в самый разгар моего счастья, я загляделась на что-то, споткнулась, шарики мои выскочили, и полетели. Ужас этот я помню до сих пор. Мне захотелось умереть: девчонка я была не плаксивая, а тут устроила такой рев… Но чувствую, на меня не обращают внимания и все смотрят куда-то в другую сторону.
Конечно, это был Веня… Шары зацепились за самый верх заводской трубы, и он уже карабкался на нее по скобам. Смотреть на это, должно быть, было страшно, потому что все замолчали, даже оркестр перестал играть.
Помню, что, когда Веня вернулся с моими шарами, никто его не называл героем, а, наоборот, кто-то даже сказал, что он хулиган.