Анканау с удивлением взглянула на неё: Увролюк была ещё совсем молодая, но держалась так, как будто ей по крайней мере лет сорок.
- А я не устала, и поясница у меня не болит, - сказала с вызовом Анканау.
- Ты молодая и красивая, - с оттенком зависти ответила Увролюк. - И не замужем к тому же…
- Даже буду замужем - не буду так сгибаться. Это некрасиво для женщины.
- Что ты понимаешь в женщинах, девчонка! - обиженно отрезала Увролюк и встала. - Приехала образованная, учит, как надо жить. Попробовала бы всю жизнь вот так, как мы… А то побудет и уедет, а потом заявится продавщицей.
- А я никуда не собираюсь отсюда, - ответила Анканау.
- Ну, это ты так просто говоришь. Попробовала чистой интернатской жизни, обратно в грязь не захочется.
- А мы и здесь сделаем чистой жизнь.
- Делают уже много лет, да не очень получается.
Увролюк опустила нижнюю губу, лицо её стало скорбным и обиженным. Женщина она была здоровая, круглолицая, и ей так не шло брюзжание и старушечий вид, что Анканау невольно улыбнулась.
- Смейся, смейся, - проворчала Увролюк и пошла прочь, нагибаясь и тыча в кочки металлическим наконечником мотыжки.
Все ждут, что Анканау не выдержит здешней жизни и уедет. Но почему она должна уехать? Разве она не родилась здесь, где живут её родители, где живут друзья и сверстники? Кто сказал такую глупость, что человек, который чему-то научился, уже не нужен в чукотском колхозе? Может быть, он-то именно и нужен, хотя иногда кажется, что вряд ли применим бином Ньютона к выделке ременных канатов из прокисшей лахтачьей кожи.
Как-то Анканау подслушала разговор отца с матерью. Чейвын с серьёзным видом уверял Рультыну, что дочка поломается, а потом сама запросится отсюда подальше. "Кто знает, - говорил он, - может, она это задумала, чтобы позлить нас. Мы ещё дождёмся, что увидим нашу дочку учительницей, как и мечтали…"
Честно признаться, бывали дни, когда Анканау готова была сдаться, пойти к отцу и попросить отвезти в Выквыкыннот.
Особенно тоскливо было в осенние вечера, когда дождливые сумерки начинались с шести вечера и тянулись долго и нудно. В окна хлестал дождь, мокрые потёки ползли по стеклу и дрожали от ветра. Самая интересная книга не могла убить тоску, а идти в колхозный клуб не хотелось - одни и те же танцы под одни и те же пластинки. Даже ребята танцуют с одними и теми же девушками, и, если кто пригласит "не свой", разговоров на целую неделю.
Иногда Анканау с отчаянием думала о том, что за годы пребывания в интернате она стала совсем чужой в своём родном селении. Она пыталась прислушиваться к разговору родителей, заинтересоваться, но мысли упорно уходили из комнаты и уносились далеко - в Анадырь, где подружки скоро начнут учебный год, а в Выквыкынноте, в родной школе прозвенит первый звонок…
- Анканау! - кто-то прокричал высоким голосом.
Девушка подняла голову и увидела над собой на склоне холма женскую фигуру. Солнце садилось, и лучи били по лицу, мешая смотреть. Пора было возвращаться домой.
5
Зима пришла неожиданно. На следующее утро после холодного дождливого дня стоящий на горизонте лёд вплотную придвинулся к берегам Кэнинымныма. Замёрзли тундровые речки и озёра. Кочки припорошило тонким слоем нового снега, пробитого сухими стеблями жёлтой травы.
По льду озера на санках из моржового бивня, на коньках, завезённых сюда русскими, мчались ребятишки. Они раскладывали на ледяной дорожке призы - конфеты, куски булки и со всего разгона нанизывали их на острые наконечники палок.
Анканау с детства завидовала мальчишеским играм. Она могла часами смотреть, как ребята гоняют мяч, набитый волосом, ловят арканом оленьи рога, прыгают на твёрдом слежавшемся снежном насте.
Но старинными обычаями для чукотской женщины уготовано определённое место в жизни. Это место - домашний очаг, забота о муже-кормильце, отце её детей. Ей не дано права вмешиваться в охотничьи дела мужчин, и даже говорить она должна была на особом женском языке, чтобы не смешивать себя, недостойную, с важными мужскими делами.
Сегодня впервые в жизни для Анканау приход зимы не был связан со школой.
Она даже забыла об этом и вспомнила, когда рано утром увидела школьников, шедших гуськом по глубокому снегу. Они шагали с гордым видом и свысока смотрели на других прохожих. Анканау поглядела им вслед с завистью.
Она шла в мастерскую.
После памятного события на колхозной электростанции Васю Гаймо перевели работать в ремонтную мастерскую. Он и уговорил девушку пойти с ним туда. Когда Анканау сообщила об этом дома, отец и мать стали в один голос отговаривать, предлагая устроить её на какую-нибудь бумажную работу. Анканау наотрез отказалась и заявила родителям, что собирается в дальнейшем жить только собственным разумом и никакие протекции ей не нужны.
- Техника - это мужское дело, - тоном председателя заметил Чейвын.
- Уж лучше бы пошла в швейную мастерскую, - добавила мать.
Председатель Василий Иванович долго и внимательно изучал заявление. Он скрипел стулом, низко наклонялся над бумагой и что-то шептал. Наконец он сказал вслух:
- Почему в мастерскую? Этого я не понимаю. Нам кадры нужны и в правлении, и в бухгалтерии, и в других сельских учреждениях.
- Так я решила, - просто, но твёрдо ответила Анканау.
Во всём селении Анканау и Гаймо теперь считали неразлучной парой. В клуб ходили вместе, в кино сидели рядом, а нынче работать стали в одной мастерской.
Вася Гаймо всячески старался подчеркнуть какие-то особые права на девушку, мрачнел, когда Анканау танцевала с кем-нибудь другим в клубе.
Анканау забавляло такое поведение парня.
Мастерская ремонтировала подвесные лодочные моторы.
Прежде чем Анканау доверили работу, старший механик Эпы дал ей потрёпанную инструкцию.
- Другой литературы по рульмоторам у нас нет, - сказал он, - учись по этой книжке и присматривайся.
Анканау достала старый учебник по физике с описанием принципа работы двигателя внутреннего сгорания и погрузилась в изучение мотора.
Ей нравилось в мастерской. Она приходила на работу в собственноручно сшитом комбинезоне, мыла в керосине детали, собирала готовые рульмоторы, заправляла бензином и пробовала.
Старший механик Эпы одобрительно похлопывал девушку по плечу и говорил:
- Из тебя получится настоящий механик.
Иногда Вася Гаймо, заглядевшись на девушку, оставлял свою работу. Тогда Эпы покрикивал на него:
- Эй, ты! Видать, крепко тебя пробило искрой из девичьих глаз!
Гаймо смущался и углублялся в изучение карбюратора.
Однажды они шли по берегу замерзшего моря. Толстые льдины, разломанные сжатием, хаотически взгромоздились на берег. Обломки айсбергов светились внутренним голубоватым сиянием. Падал крупный пушистый снег, налипал на ресницы, щекотал кончик носа. Анканау сдувала снежинки и ловила на мех рукавицы.
Гаймо долго молчал. Он был чем-то озабочен. Его толстые губы нервно подрагивали.
- Хочу тебе сказать, Анка… - наконец заговорил он.
Она повернула к нему лицо.
Чеёные блестящие глаза, снежинки на ресницах окончательно смутили парня. Гаймо замялся, остановился и принялся скрести носком торбаса крепкий наст.
- Что ты хотел сказать, Вася? - спросила Анканау.
В ответ Гаймо пробормотал что-то невнятное.
- А? Не поняла я… - переспросила девушка.
- Я лучше тебе скажу в другой раз, - заявил Гаймо. - Это такая вещь… О ней трудно с тобой разговаривать. Особенно сегодня, когда ты такая красивая… В общем хотел с тобой поговорить о любви.
- О любви? - заинтересованно переспросила Анканау. - Что тебе вдруг взбрело в голову говорить о любви?
- Какая ты ещё глупая! - со вздохом сказал Гаймо. - Все говорят, одна ты ничего не замечаешь.
- Кто говорит? О чём? - допытывалась Анканау.
- О нашей с тобой любви…
Анканау засмеялась.
Гаймо сразу стал серьёзным, и даже похоже было на то, что он рассердился.
- Значит, ты играешь моими чувствами… - обиженно сказал он.
Анканау продолжала смеяться. Гаймо явно говорил не своими словами, и это было так заметно, как если бы он вырядился в другую, не свою одежду.
- Перестань! - крикнул Гаймо и кинулся бежать, спотыкаясь о торчащие из-под снега обломки льдин.
Анканау бросилась за ним и быстро догнала. Схватив за руку, она остановила парня.
Гаймо повернул к ней разгоряченное лицо, приблизился к девушке и, быстро притянув её, крепко поцеловал в губы.
"Первый поцелуй", - пронеслось в мозгу у девушки, но тут же, напрягшись, она оттолкнула Гаймо, отбросив его на снег.
- Как тебе не стыдно! - крикнула она дрожащим голосом. - Как ты смеешь лезть ко мне мокрым ртом?! Разве это любовь? Противный ты!
Гаймо возился в снегу, пытаясь подняться.
Анканау поглядела на него сверху вниз заблестевшими от гнева глазами и, медленно повернувшись, пошла к себе домой.
Анканау шла, не разбирая дороги. Комок обиды стоял в горле, мешал дыханию, вызывал слезы. Анканау видела искажённое гримасой лицо Гаймо, когда он бросился её целовать. Она потерла тыльной стороной рукавицы губы.
Анканау набрела на тропку, проложенную охотниками, и пошла по ней. На снегу алели редкие пятна тюленьей крови. Впереди брела собака, сосредоточенно вынюхивая следы и хватая пропитанный кровью снег.
Поднявшись на самую высокую точку берега, Анканау оглянулась. Жалкая фигура Гаймо резко выделялась на фоне нагромождений льда и снега. Он двигался так медленно, что надо было долго смотреть, чтобы убедиться в том, что он не стоит на месте.
Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди девушки. Может, зря она обидела Гаймо? То, что мужчина кидается в порыве любви на женщину и иногда причиняет ей боль, - кажется, это в порядке вещей. Это часто встречалось в книгах, которые она читала. Да и новые подруги не были молчаливыми, и для них не было большего удовольствия, чем делиться друг с другом своими секретами.
Должно быть, Гаймо увидел, что Анканау стоит на месте. Он прибавил шагу, и девушка, заметив это, поспешила домой.
В сенях пахло тундрой и свежим снегом. В большой, наполовину срезанной железной бочке синели обломки пресного озёрного льда. Они источали холод. Груда песцовых капканов с заиндевевшими цепями дышала космической стужей. Даже белоснежная камлейка, повешенная на стенной гвоздик, казалось, тоже излучала морозный пар.
От одного взгляда на эти вещи можно было окоченеть.
Но здесь же в сенях был человек, на которого не действовали ни пронзительная синяя стужа железа, ни морозный пар камлейки. Его голова с редколесьем жёстких волос курилась лёгким паром, пот блестел в ложбине, где шею подпирали ключицы. Он смело хватал голыми руками синюю от мороза пружинную сталь капканов, что-то подворачивал, крутил, прибивал.
Перед ним на низеньком столике были закреплены тисочки, лежали напильники, свёрла и другой слесарный инструмент.
Охотник готовился к песцовому промыслу.
Ещё на пороге зимы он развёз по своему охотничьему участку приманку - туши нерпы, моржовое мясо, рыбу. На вельботе подвёз к избушке дрова, уголь, керосин, продукты.
Анканау присела на корточки перед отцом и тихо, как бывало в детстве, попросила:
- Отец, возьми меня с собой на охоту.
Чейвын удивлённо поднял голову. Давно дочка так не говорила с ним. Он уже не надеялся услышать от неё такие слова - ведь она взрослая девушка. Но, оказывается, Анканау ещё не забыла своего детства и нет-нет да и вспоминает его.
- Ты не мальчик, Анка, - мягко возразил отец. - Промысел - трудный и почётный удел мужчин.
- Так это было давно, - тряхнув волосами, сказала дочь. - Сейчас равноправие.
- Анка, ты ещё недостаточно выросла, чтобы пользоваться полным равноправием…
- Я не об этом, я всерьёз, - перебила Анканау.
Чейвын вздохнул.
- Глупости говоришь, Анка. Охота - мужское занятие не потому, что мужчины не хотят делиться с женщиной удовольствием. Трудное это дело, даже не для всякого мужчины посильное.
- Ведь были же женщины-охотницы, - сказала Анканау.
- Это где такое было? - с любопытством спросил Чейвын.
- У древних греков даже была богиня охоты Диана.
- Так это у древних, да ещё у греков, - отмахнулся Чейвын.
- А в наших сказках? - напомнила Анканау.
- То в сказках…
Чейвын отложил в сторону починенный капкан и взялся за другой.
- Почему раньше и у нас бывали женщины-охотницы? - продолжал он рассуждать. - Потому что умирал муж-кормилец и некому было позаботиться о детях. А у тебя и мужа нет, а до детей ещё очень далеко… А когда женщина занимается мужскими делами, она теряет многое, что присуще только ей как женщине.
- Что она может потерять? - пожала плечами Анканау.
- Забыла? - усмехнулся Чейвын. - Помнишь, в сказках: у неё вырастают усы, носит она мужскую одежду и говорит "р".
- Я тоже умею говорить "р". Рыркы - вот!
Чейвын поморщился, как будто дочка провела лезвием по стеклу.
- И что тебе не сидится на одном месте? Всё было хорошо. Училась. Так нет - бросила учение. В швейной мастерской, видите ли, ей не понравилось. А теперь хочешь сбежать и из механической? Если уж хочешь мужское дело изучить - чем плохо быть механиком?
- Мне просто хочется посмотреть на твой охотничий домик. Там, наверное, неуютно, грязно… Я бы привела в порядок жильё и обратно уехала. - Анканау вплотную придвинулась к отцу и погладила обрубки пальцев на его правой руке.
- На охоте некогда думать о чистоте, - Чейвын хотел это сказать строго и веско, но ласковое прикосновение маленьких девичьих пальцев смягчило голос.
Покряхтев для порядка, он сказал:
- Попрошу Василия Ивановича, чтобы разрешил тебя взять на участок. Но помни: скакать с места на место - это нарушение дисциплины.
Прошёл не один день, прежде чем Анканау с отцом выехали на охотничий участок. Завыли первые зимние пурги. Каждое утро Кэнинымным обретал новый облик. Северному ветру не нравилось то, что творил южный. Он по-своему перестраивал сугробы, срывал крыши домов. Когда затихал один ветер, принимался трудиться другой. В новых деревянных домах круглые сутки топили печи. Пламя гудело в трубах, накалялись кирпичи, но всё же стужа находила невидимые щели и забиралась в жилище.
Чейвын обложил свой домик толстыми снежными плитами, оставив тоннели для окон и двери. Его примеру последовали другие. Теперь Кэнинымным походил на антарктический посёлок Мирный, фильм о котором недавно показывали в колхозном клубе.
Неожиданно южный ветер принёс тепло. Снег отяжелел, стал липким. Тревожно гудя моторами, в тундру ушли тракторы - опасались гололёдицы. Они тащили за собой большие катки, унизанные железными шипами, чтобы разбивать ими затвердевший наст, открывая путь оленям к мху ягелю.
Глядя на сборы трактористов, Анканау вдруг так захотелось вместе с ними, что она не удержалась и попросила отца:
- Отпусти меня в тундру.
Чейвын сердито ответил:
- Что ты, дочка! Ты как собачья вошь - блоха! Только что просилась на охотничий участок, а нынче тебе захотелось в тундру к оленям! Так жить нельзя! Человек не сухая травинка, которую ветром носит.
Когда снова ударил мороз, стих ветер и на небе заполыхало сияние, ранним утром из Кэнинымныма вышла упряжка. Чейвын запряг всех своих взрослых собак, так как груз был тяжёл, да ещё на нарте сидела Анканау, закутанная в меховой кэркэр и белую камлейку.
Анканау никогда не приходилось носить старинную одежду чукотских женщин - кэркэр. Да и сама Рультына давно его не надевала. Кэркэр затвердел. Его пришлось долго разминать в четыре руки, потом ушивать, чтобы он не болтался на девичьей фигуре наподобие мешка.
На ноги были надеты пыжиковые меховые чулки, а поверх торбаса до колен из белого камуса с лахтачьими подошвами, проложенными сухой тундровой травой. Несмотря на такое обилие одежды, Анканау чувствовала себя необыкновенно легко. Она только огорчилась, когда обнаружила, что на небольшой нарте она занимает так много места.
Собаки шли ровной, небыстрой рысцой - путь был дал к, и вожак бер г силы. Изредка Чейвын останавливал упряжку, опрокидывал нарту набок и тщательно войдал гладкие дубовые полозья.
Анканау сначала с любопытством осматривалась кругом, но затем однообразие пейзажа её утомило, и она задремала.
6
Тишина такая, что болят уши. Анканау выходила из маленькой приземистой избушки, по самую крышу заваленной снегом, и тщетно ловила хоть слабый отзвук живого.
Девушка стояла на твёрдом высоком сугробе. Сначала она слышала собственное сердце и бег крови. Потом ей мерещился скрип полозьев по снегу, отдалённый лай собак. Но приходила мысль о том, что на многие километры нет никого, кто может дышать, ехать, лаять… Порой бывало так, что отец ночевал в других охотничьих избушках, оставляя девушку одну.
В такие дни Анканау долго не могла уснуть, часто выходила на порог и слушала безмолвие зимней тундры. Ночь тянулась долго. По часам наступал полдень, а над горизонтом только поднималось солнце, тусклое, опухшее, примороженное. Скользя холодными лучами по застругам, занесённым снегом кочкам, льдинам на море, оно спешило спрятаться, уступая небо яркой луне. Когда луны не было, небо низко нависало над землей, как будто звёзды пытались разглядеть маленькую фигурку, прикорнувшую рядом с печной трубой.
Становилось так жутко, что Анканау стоило большого труда не признаться отцу и не показать, что ей в тундре не совсем уютно. К тому же она подозревала, что отец её испытывает, оставляя одну, и ждёт, когда она сама запросится домой.
Часто Анканау брала старый отцовский карабин. Одиночество приучает человека разговаривать вслух. Распахивая дверь, она произносила деловитым голосом, что идёт упражняться в стрельбе.
- Охотник должен быть метким, - говорила она, как будто читала лозунг.
Воткнув в снег пустую банку из-под сгущённого молока, она стреляла до тех пор, пока в жестянке не оставалось живого места. Поначалу она мазала - звёздный свет менял очертания предметов; маленькая кочка казалась высокой горой и наоборот. Анканау с трудом научилась определять истинное расстояние. Ей казалось, что звук карабина напоминает всем хищным зверям, бродящим вокруг домика, что она вооружена и в случае нападения может защититься.
Отогнав тревогу стрельбой, Анканау принималась готовить еду. Ей нравилось надолго растягивать это занятие. Она разжигала маленький огонь в печурке, так чтобы пламя лизало только донышко котелка. Она так увлекалась варкой, что сильно остужала избушку. Тогда приходилось разводить сильный огонь. Пламя бушевало, и надо было то и дело выходить на волю последить за трубой, чтобы случайная искра не подожгла крышу.
И всё же, как ни старалась Анканау заполнить делами долгое тёмное время, от скуки сводило скулы, тоска холодом заползала в сердце. В эти томительные дни так не хватало книг! И как она не догадалась взять хотя бы одну!