- Вещь, конечно, красивая, но непрактичная.
Я соглашаюсь, потому что у нас просто-напросто не хватает денег. Потом Костя сердито говорит.
- Музей!
И мы уходим из магазина "Подарки". В универмаге выбираем голубую рубашку и галстук. Рубашка нам очень нравится. Мне особенно нравится то, как аккуратно она упакована в целлофановом мешке. Просто жалко, когда продавец вынимает рубашку из мешка, показывая ее нам. У кассы снова происходит заминка. Но выручает мелочь, оказавшаяся у меня в кармане.
Мы не ожидали, что наш подарок так растрогает Ивана. Наоборот, мы думали, что он обидит его. Основания для таких сомнений были. Чарушин - первоклассный токарь, зарабатывает хорошо, всего у него вдоволь, зачем ему эта рубашка? Нашему удивлению нет конца, когда мы видим, как Иван несет рубаху на кухню показывать жене, повторяя:
- Экие молодцы, обрадовали-то как!
Жена, взглянув на рубашку и галстук, говорит:
- И вкус у ребят есть. Ты всегда неудачно покупаешь галстуки.
Мы сидим, гордые своим подарком. Немножко выпиваем. У Ивана больная печень, и пьет он мало. Мастер Семен Иосифович всякий раз, как мы подносим рюмки ко рту, так глядит на нас, словно мы собираемся глотать огонь, и охота выпить у нас проходит. Все-таки мы, укрывшись на кухне, вытягиваем бутылку "Российского" и здорово веселеем. Танцуем под радиолу. Я дурашливо разыгрываю цирковых артистов и смешу всех. Меня смущает лишь моя пестрая кофта, на которую хозяйка смотрит с явным подозрением. Да и мне самому она кажется здесь неуместной. Другое дело, когда я в цирке... Мастер тоже не любит мою кофту, это я давно знаю. Когда я подхожу к нему, его культя протестующе вздрагивает, точно чувствительный прибор.
Мы уходим поздно. Над городом висит луна, зеленоватая, как газонаполненные лампы, которые недавно укрепили на высоких мачтах Ленинского проспекта. Мы идем по улице необъятной ширины, мимо новых розовых домов и говорим о том, что Иван Чарушин, в сущности, человек очень хороший и зря мы зовем его Проработкиным. Мы сегодня такие мягкие, что все люди кажутся нам хорошими, и хочется прощать обиды, которые когда-либо нам были нанесены.
Ребята разбредаются поодиночке, мы остаемся вдвоем с Костей Мармеладовым. В своем коротком полупальто он кажется еще выше и шире в плечах, чем всегда.
- Слушай, Виктор, - говорит он, - давай будем дружить. На кой черт нам вечно ссориться?
- А верно, - соглашаюсь я. - На кой черт нам ссориться!
- Вот и хорошо. Мы будем вместе на каток ходить.
- Будем. И в цирк я тебя свожу. И танцевать научу.
Я думаю, Костя, как всегда, фыркнет при упоминании цирка и танцев, но он лишь дергает плечом и говорит:
- Пожалуй, и танцевать научиться не худо. Ты прав.
- Верно, не худо научиться танцевать...
Я думаю, Костя разыгрывает меня и теперь начнет смеяться. Но он серьезен.
- Вот твой двести третий, - говорит он, еще издали увидев автобус. - Садись!
- Пока! - кричу я и машу ему рукой.
Едва успеваю убрать руку, как дверь автобуса с треском захлопывается. Костя остается стоять на снегу с поднятой рукой. Я, пошатываясь на колеблющемся полу автобуса, иду вперед. Наверно, люди думают, что я пьян. Вовсе я не пьян. В голове ясно, даже яснее, чем всегда. Просто меня охватывает непонятная грусть. Я сижу и вспоминаю Костю. Он стоит перед глазами с поднятой рукой, и две большие тени лежат позади него. Хороший он парень, Костя... И далекими-далекими кажутся мне дни, когда мы ссорились с ним и он обзывал меня трахомой.
- Товарищи, кто не имеет билетов? - откуда-то издалека доходит до меня голос.
Я сразу узнаю его. Так говорит кондукторша с пышными, с рыжинкой волосами. Только она. Кажется, что слова, которые она произносит, немножко задерживаются на кончике ее языка, а потом слетают, такие кругленькие, аккуратненькие. Я оглядываюсь: да, это она. Сегодня она не в малиновом берете, а в шерстяном сером платке. Волосы буйно лезут из-под него, а лицо кажется еще нежнее. Я не свожу с нее глаз. Она быстро и весело делает свое дело. Маленькие озябшие руки ловко, одним движением отрывают билеты. Пассажиры охотно с ней заговаривают. Она отвечает быстро и весело, сама о чем-то спрашивает, улыбается. Кажется, все эти люди давно ей знакомы. Она здорово отличается от многих кондукторов нашего двести третьего маршрута, раздражительных и грубых. Я-то их уж знаю!
Девушка глядит на меня, и я вспоминаю, что не платил за проезд. Я шарю по карманам, но там не находится даже завалявшегося пятака. Я вспоминаю, что выгреб всю мелочь, когда мы с Костей покупали подарок Ивану. Внутри у меня холодеет, и если оставалась в голове еще хотя бы капелька хмеля, то сейчас и она улетучивается.
Кто не знает, как это можно сгореть от стыда, так я расскажу. Я именно сгораю от стыда. Не могу поднять глаз и чувствую себя так, будто меня опустили в горячую воду. Только пальцам ног зябко. Я никогда не ощущал раньше, что у меня на ногах есть пальцы. Сейчас же я чувствую, что они, холодея, как бы отделяются друг от друга. Такое противное состояние, какого я, кажется, еще не испытывал!
Подойти и сказать, что у меня нет денег?.. Стыдно признаться в этом. Выйти из автобуса и отправиться домой пешком? Пройду часа два, сестренка умрет от страха за меня. И я сижу, не в силах сдвинуться с места. Сижу на самом виду, как на скамье подсудимых.
Хорошо, что в кинотеатре "Ударник" только что окончился сеанс и в автобус набивается много народу.
V
Ее зовут Лилей.
Я узнаю об этом у кондуктора автобуса, в котором еду на работу.
- Зачем она тебе? - спрашивает кондуктор, пожилая женщина, добрая характером и еще не раздраженная работой. Иначе вряд ли она ответила бы на мой вопрос.
- Да так... Я должен ей.
И краснею.
- Постой... Ее машина, кажется, сорок девять восемнадцать. Ее зовут...
Фамилию ее я и раньше знал - Буданова.
Я повторяю ее имя, точно боюсь забыть. Но я уже знаю, что никогда его не забуду.
Каждый день ищу автобус сорок девять восемнадцать. Мерзну на остановках, встречая и провожая глазами автобусы, все как один яйцеобразные, окрашенные в красное и желтое, с побелевшими от густого инея стеклами. Стекла кое-где темнеют пятнами: это пассажиры растапливают своим дыханием иней и лед, чтобы увидеть нужную остановку. Я, когда был маленьким, тоже увлекался этим.
Однажды утром я раньше обычного ухожу из дому. Сажусь в автобус, но через остановку выхожу. Мне почему-то кажется, что следующий будет Лилин. Но в следующем еду тоже только одну остановку, потому что Лили нет. Третьего нет так долго, что я начинаю волноваться: опоздаю! Наконец автобус подходит. На месте кондуктора сидит та женщина, у которой я спрашивал о Лиле. Она узнает меня, кивает, будто давнишнему знакомому.
- Не нашел?
- Не нашел.
- Ищи. Долг полагается отдавать.
- Ясно, полагается. Да где ее найдешь? Автобусы у вас все одинаковые.
- Лиля новый получает. Такой красивый!
На работу я опаздываю. Правда, Костя Мармеладов только что закрепил заготовку и еще не включил мотор. Но глядит он на меня волком.
- Опять автобус?
- Автобус.
- Непонятный ты человек, Витя. Вроде парень ничего, а серьезности никакой.
- Это верно, серьезности никакой.
- Иди ты к черту! - ревет он.
И зачем обижается? Я вовсе не дразню его. Мне просто нечего сказать, разве только повторить его же слова.
Подходит мастер Семен Иосифович, стоит возле нас с плотно прижатой к боку культей. Исчезает, ничего не сказав.
Я включаю станок. Он гудит ровно и мягко. Мне нравится, когда гудит мой станок. Если я выключу его, то шум цеха сделается куда менее наполненным. Про себя я горжусь этим.
О многом я думаю в эту смену. Я думаю о том, как встречусь с Лилей, что скажу ей. Все получается очень просто. Она сразу узнает меня, и я говорю, что знаю, как ее звать, и покупаю два билета. "Почему два?" - спрашивает она. "Я в прошлый раз без билета прокатился. Помнишь?" "Нет, не помню", - ответит она, а я по глазам увижу, что она помнит. "Пойдем сегодня в цирк?" "Да что ты, я ведь работаю!". "А завтра?" "Завтра пойдем"... И я жду завтрашнего дня. Мы встречаемся. Идем не в цирк, а на танцы в наш заводской клуб. Меня спрашивают, кто это. Я отвечаю гордо: "Знакомая". Ребята мне завидуют.
"Ах, черт, нужно купить костюм! Лиля засмеет меня за пеструю кофту и голубые брюки-макаронины, - думаю я. - Займу деньги у Ивана Чарушина. Заработаю - отдам".
Через несколько дней Иван дает мне денег, и мы втроем - он, я и Костя Мармеладов - идем в магазин, чтобы выбрать костюм. Долго спорим, какой цвет лучше. Мне нравится цвет какао, Косте - серый. Иван Чарушин молча глядит на нас, роняет скупо:
- Непрактично...
Я молчу, поникший: на приемы, что ли, мне в черном-то ходить?
- А ну его! Пусть носит, что ему нравится, - говорит Костя, видя, как я скис от одного вида черного, скучного костюма. - Только твои лошади так его обслюнявят, что не узнаешь в первый же день.
Чудак этот Костя: да разве я пойду в цирк в таком костюме? Меня там и в кофте хорошо встречают.
Сестренка приходит в ужас, увидев мою покупку.
- Где ты взял деньги? - спрашивает она строго.
- Занял.
- Смотри! Ты начнешь еще воровать...
- Ну, Надя, зачем ты так говоришь? Неужели не веришь своему единственному, горячо любимому брату?
Она смотрит на меня, и в глазах ее я не вижу больше ужаса.
- Ты всегда такой, - говорит она, все еще немножко сердясь. - Не посоветуешься.
- Это так неожиданно случилось. Зашли - купили.
- Столько, наверно, стоит!..
- И вовсе недорого. До весны рассчитаюсь. И тебе платье куплю.
- И не выдумывай!
- Куплю! Все равно куплю!
- Ладно. Только имей в виду - нужно на размер больше. Я к тому времени вырасту.
- Учту.
С этого дня сестренка относится ко мне с еще большей заботливостью. Каждый день она докучает вопросами: не болен ли я, почему окучен, почему подолгу не сплю?
- Нет, ты, Витька, не спорь. Я давно вижу, что ты нездоров. Ты стал какой-то не такой, как раньше.
- Надя, я здоров. Ну, право же! Я на коньках каждый день бегаю в ЦПКиО имени Алексея Максимовича Горького.
- Значит, тебя долги мучают.
- Не мучают. За костюм я почти рассчитался.
- Но ты приносишь домой столько же, сколько раньше!
- Я же больше теперь зарабатываю.
- А трахома?
- Надя! - кричу я. - Оставь меня, пожалуйста! Ну почему ты такая нудная?
Надя обижается. Уходит на кухню и там плачет. Я вижу ее покрасневшие глаза. Мне становится жаль ее. На другой день я покупаю ей платье - голубое, с такими красивыми волнами. Ничего, что почти вся премия, которую мне выдали за работу в последнем месяце, уходит на платье. Я даже рад этому. Куда мне девать сразу столько денег?
Сестренка ужасно рада платью. Такого дорогого у нее еще не было. Но как ни радуется Надя, она все-таки не забывает, что в доме она старшая. Поэтому мне приходится объяснять, откуда у меня появилась такая сумма денег.
Да, на работе дела у меня идут неплохо. Мне нравится, что меня никто теперь не прорабатывает. Мастер Семен Иосифович поручает точить такие детали, которые раньше доверял только Ивану Чарушину. А Иван Чарушин учит меня, дает разные приспособления, с которыми работать - одна прелесть.
Однажды я слушаю заводские известия и не верю своим ушам: рассказывают обо мне, о том, что я когда-то был отстающим, а теперь перевоспитался и стал передовиком. Диктор перечислил проценты, какие стояли против моей фамилии на большой доске в цехе. Мне приятно. Недоволен я только словом "перевоспитался". Никто меня не перевоспитывал, и сам я не перевоспитывался. Перевоспитались Костя, Иван Чарушин, мастер и все другие, кто по-иному стал относиться ко мне. Как ко мне, так и я к ним.
Но Костя замечает, когда я высказываю ему свое неудовольствие:
- Цирк, видно, в самом деле попортил тебя. Вниз головой ходишь.
- Выражайся яснее.
- Куда еще яснее-то? По-твоему, все были плохи, ты один хорош? Так выходит?
Да, что-то у меня тут не получается. Но я не пытаюсь выяснить, что именно. Голова забита другим. Я думаю о том, как встречу Лилю. Сегодня ее смена. Я буду ждать ее новый автобус, пусть для этого потребуется вся ночь. Ее новый автобус мне нравится. Окрашенный в голубое с серым, он красив. Формы его радуют глаз, и я готов без конца любоваться им.
...Наконец он подходит. Мягко открывается дверь, и я прыгаю на ступеньку. Мягкий вечерний свет падает через верхние окна, чуть припорошенные снегом. Лили нет на своем месте. Она стоит впереди, опираясь спиной о металлическую стойку.
- Здравствуйте, - говорю я, подходя, и чувствую, что краснею.
- Здравствуйте, если не шутите, - отвечает она, улыбаясь.
- Два билета.
- Пожалуйста.
Она отрывает мне два билета и сдает с рубля. Ее рука касается моей руки. Пальцы теплые. Она только что грела их в рукавах своей куртки. Я сажусь. Думаю, огорченный: откуда узнает Лиля, что второй билет я купил за прошлый раз? Она, наверно, думает, что нас двое. Я хочу заговорить с ней, но в голове нет ни одного слова. Пустота! Все слова, какие я мысленно говорил ей, стоя за станком или лежа дома на своем стареньком диване, исчезают, как дым.
В автобус набивается много пассажиров, и Лиля уходит на свое место. Это, очевидно, студенты, шумные, оживленные, с розовыми лицами. У иных коньки. Догадываюсь: едут с катка. Они окружают Лилю, что-то рассказывают ей. Она смеется. Смех у нее веселый, легкий, какой-то порхающий.
- Хорошо, хорошо, завтра. В раздевалке... Люблю на озерах... - долетают до меня отдельные ее слова. Значит, студенты пригласили ее на каток. Почему не сделал этого я? Что я, хуже их? Ведь я хожу на коньках "совсем недурно", как говорит Костя Мармеладов.
С этой минуты я ненавижу этих веселых, нахальных парней. Да, нахальных. Иначе они не лезли бы к девушке с разными предложениями, увидев ее в первый раз.
Студенты выходят у Манежа. Они, будто по команде, выстраиваются на тротуаре, закинув за спину коньки, и что-то поют. Лиля смеется и машет им рукой. Мне кажется, что автобус стоит тут слишком долго.
VI
- Костя, ты идешь на каток?
Мармеладов смотрит на меня отсутствующим взглядом, лохматит и без того лохматые черные волосы.
- Не могу. У меня зарез.
- Деталь запорол?
- Хуже. Тут запорешь - из заработка вычтут, и все. Экзамены в техникуме. Там запорешь - ничем не откупишься. Черт знает, какая трудная штука! Голова - чугун!
- Может, я тебе помогу? Я ведь недавно все это проходил.
- А верно! Ты, Витя, настоящий друг. Будем сидеть над алгеброй.
- Сегодня?
- Сегодня, и завтра, и послезавтра.
- Хорошо, - уныло говорю я.
- Ничего, Витя, лед еще не растает. Вот сдам экзамены - и привет! Тогда-то мы ринемся на каток и покажем, почем сотня гребешков. Я научу тебя ходить на настоящих норвегах. Это тебе не какие-то сопливые гаги. Усвоил?
- Усвоил.
- Ну и не кисни.
- Ладно.
А Лиля будет кататься с теми студентами... Будет смеяться своим порхающим смехом.
Гудят станки. Вьется стружка. Льется струйкой эмульсия. В окно глядит по-весеннему яркое солнце и дробится на моем станке.
Лиля, наверно, катается со студентами...
Вечером мы сидим у Кости, и я объясняю ему алгебру. Он позабыл ее начисто, и мне приятно объяснять ему и немножко позадаваться. Костя, наверно, видит, что я задаюсь, но молчит. Потом, правда, я увлекаюсь и забываю задаваться. Мы сидим с ним долго. Его мама угощает нас чаем и домашними ватрушками. Я пью чай, уплетаю творожные ватрушки и думаю о Лиле.
Проходит неделя. Костя наконец отправляется на свой последний экзамен. Я жду его, пока он сдает. Выходит красный, озабоченный.
- Завалил? - пугаюсь я.
- Да нет. Сдал. Но было время, когда чувствовал: тону!
- А что там было?
- Да эти уравнения с тремя неизвестными. Они мне даже во сне снились, проклятые! Идут будто по улице три человека в масках. Неизвестные!
- Чудак! Это же просто.
Он глядит на меня так, будто сделал какое-то открытие.
- Вот тебе было бы легко учиться, - говорит он. - А у меня подготовка, знаешь, липовая.
Помолчав, спрашивает:
- И чего ты не учишься? У тебя запросто бы пошло.
- И чего, в самом деле, я не учусь?
- Смеешься! Я тоже когда-то смеялся.
- Ну, ладно. Пойдем на каток?
- Ох, и давно не были!.. - вздыхает Костя и расправляет плечи. - А хорошо, Витька, чувствовать себя человеком!
- Так пойдем или нет, человек?
Мне хочется скорее на каток. Сегодня я не видел Лилю на линии; возможно, она придет в парк, на озера.
Костя минуту колеблется. Я знаю почему. Ему после трудного испытания хочется пропустить рюмочку. Но я знаю также, что мастер строго наказывал не пить "с молодым поколением", то есть со мной. И вот Костя борется с самим собой. Я это вижу. Мне жалко его. Конечно, один он не захочет пойти и выпить. Скажет - так не по-товарищески. И меня пригласить ему неловко.
Я говорю ему с полной серьезностью:
- Эх, стопочку бы за твои успехи, Константин!..
Он сразу приходит в себя. Сердится:
- Ну, ты не заговаривай. Мал еще!
- Сходи один.
- Не твое дело. Понял?
- Понял.
- Тогда молчи!
Я сержусь. Молчу.
- Пошли, что ли? Ну, ты, Витька, брось сердиться. В самом деле, зачем каждый экзамен отмечать стопкой?
- В самом деле, зачем?
И вот мы идем по дорожке парка. Под ногами крошится снег, подтаявший днем и схваченный морозцем к вечеру. Над парком в сумеречном воздухе черными тенями летают молчаливые галки и вороны. За Москвой-рекой, над разливом городских крыш, догорает закат. В воздухе чувствуется весенняя, влажная пресность. А что, если Лиля катается со студентами? Уйду тотчас обратно. Уйду! У Кости тоже невеселое настроение. Он о чем-то тяжело думает, наморщив лоб. Сунул руки в карманы полупальто, шагает, будто в темноте, не видя ничего перед собой.
Вот и аллеи, превращенные в каток. Навстречу нам все чаще попадаются конькобежцы. Одни летят вихрем, радостные, озорство так и сияет на их раскрасневшихся, возбужденных лицах. Другие идут медленно, как бы наслаждаясь каждым движением. Больше все молодежь. Больше все парами. Лили на аллеях нет. Ее я за сто верст узнал бы. Разве у кого-нибудь есть еще такие пышные волосы и такой чудесный малиновый берет?
Я гляжу на Костю и не узнаю его: как он преображается! Уже не хмурится. Глаза его горят. Тяжеловатость, которая была в его фигуре, исчезает. Еще больше он оживляется в раздевалке, где толпятся десятки людей, раздается стук коньков об пол, точно беспокойно переступают кони в стойлах, Костя грубовато острит, на его большом коричневом лице то и дело вспыхивают крупные белые зубы. Я затягиваю шнурки, гляжу на него и думаю о том, почему это раньше мы ссорились с ним. Неужели это он ругал меня трахомой?
Лили нет и на озерах...
- Костя, - говорю я. - Мне хочется немножко посидеть.
- Устал?