Это было время, когда карточки уже отменили, но жилось все еще неважно, по-настоящему сытым он бывал редко. И не так-то просто было весь день смотреть на огурцы в маленьком эмалированном ведерке, вдыхать запах укропа, лаврового листа - чертовски аппетитный запах! - только смотреть и знать, что эти огурцы съест кто-нибудь другой. Единственное, что можно было позволить себе, - время от времени отпивать глоток пахучего рассола, и надо только следить, чтобы рассол полностью покрывал огурцы, иначе на воздухе они станут дряблыми и неаппетитными, и тогда их уже точно никому не продашь. А продать их и так-то было непросто, почти у всех в городе были огороды и всем нужны были деньги.
В тамбуре всегда толпился народ, курили, смеялись, говорили. Пахло углем и железом. За мутными стеклами двери было солнечно и зелено, тянулись леса - темные еловые и очень светлые березовые. Запахи нагретой солнцем земли ощущались даже здесь, в горячем, настоянном на табачном дыму и человеческом поте воздухе.
В полдень поезд неторопливо въехал в грозу, стало легче дышать, хорошо было смотреть на грохочущее сияние молний по ту сторону надежных стекол, исхлестанных длинными косыми струями. Но кончилась недолгая гроза, выкатилось солнце и продолжало неутомимо подогревать и без того еще не остывшие железные вагоны, и ехать стало еще тяжелее.
Тихим светлым вечером Дмитрий приехал в свой родной город, сошел с поезда, огляделся - и все вспоминалось ему так свежо и ярко, словно только вчера он сидел вот у этого заборчика, прячась в его короткой горячей тени, и смотрел на огурцы в маленьком эмалированном ведерке. Но присмотрелся - и увидел, что заборчик хоть и стоит на том же самом месте, но явно другой, новый, и здание вокзала было, кажется, другого цвета, и водокачки нет на прежнем месте. И все-таки ощущение необыкновенной похожести сегодняшнего дня на те, другие, давно прошедшие дни не исчезло, а стало еще сильнее, когда он направился к своему дому и оказалось, что он до мельчайших подробностей помнит эту дорогу, ничуть не изменившуюся с тех пор, - булыжная мостовая, деревянные дома с палисадниками и кустами сирени, водоразборные колонки, старые липы. Где-то на горизонте виден был другой город - новый, каменный, он начал строиться давно, когда Дмитрий еще не уезжал отсюда, - но здесь, на окраине, ничего не изменилось и, видимо, жилось так же тихо и медленно.
Брат сидел на крыльце, что-то строгал. Увидев Дмитрия, в изумлении поднялся, шагнул навстречу, забыв положить маленький топорик.
- Димка! Братуха!..
Они обнялись и расцеловались, Дмитрий почувствовал неожиданный комок в горле, он не думал, что Леонид так обрадуется ему, что у самого сладко заноет под сердцем от этой встречи, что потом он долго и жадно будет разглядывать дом, огород, комнаты, где почти ничего не осталось от прежнего убранства, и все-таки были они так знакомы и дороги, что казалось, ничего не может быть дороже этого.
Вышли Таня, жена брата, и дети - девочки шести и семи лет, очень похожие на мать, тихие и серьезные. Дмитрий здоровался с ними, что-то говорил, улыбался и все разглядывал Леонида, своего Леньку, и видел, как он не то чтобы повзрослел за этап пять лет, а скорее постарел, у него поредели волосы, появились морщины у глаз, а лицо было чуть желтоватым. Изменилась и Таня, и тоже не к лучшему - стала худой, плоскогрудой, улыбалась она неуверенно, словно сомневалась: а надо ли улыбаться?
Леонид суетился, руки у него ненужно болтались, он явно растерялся от неожиданной встречи, торопливо говорил:
- Ну, проходи, проходи, братуха. Явился наконец-то, а? Вот хорошо ты придумал, молодец! Я уж жду, жду, смотрю, не едет, думаю, может, обиделся на что?
- Ну что ты, Леня, за что обижаться? Времени у меня мало.
- Вот и я думаю, - подхватил Леонид, - обижаться вроде не за что. И я так решил, что некогда тебе, иначе почему, думаю, не едет? Ну, садись, говори, рассказывай. Похудел ты, Дима, похудел… Трудно учиться?.
- Всяко бывает.
- Вижу, что трудно, вижу. Раньше ты справнее был. Ну, ты пока сиди, смотри, я сейчас… того… - он подмигнул, - а потом уж поговорим как следует, потолкуем. Я недолго.
Через полчаса они сидели за густо уставленным столом, под неярким желтым светом абажура, слегка выпившие, ели и говорили. Дмитрий расспрашивал Леонида, а тот даже удивлялся на его расспросы:
- Ты о себе расскажи, у тебя как?
И Дмитрий рассказывал, но что он мог сказать о своей работе? И говорил все больше об Ольфе, какой он замечательный друг и как они хорошо живут и работают вместе.
- Друг - это хорошо, - кивал Леонид. - Но ты о себе расскажи.
Дмитрий пожимал плечами:
- Да что обо мне… У нас ведь тоже… разнообразия немного. Учимся, работаем.
- Где работаете?
- Ну как где? - пытался объяснить Дмитрий, - У себя в комнате, в библиотеке.
- Да что это за работа?
И Дмитрий принимался объяснять, но видел, что Леонид очень смутно представляет, что это такое - их работа. Он кивал, поддакивал, а под конец спросил:
- И сколько вам платят за эту работу?
Дмитрий вздохнул:
- Да ничего не платят. Мы же еще студенты, для себя работаем.
Леонид с недоумением посмотрел на него:
- Что же, так на одну стипендию и живете?
- Нет, почему же. Иногда подрабатываем на складах, на стройках. Ничего, обходимся.
- А как кончите, куда вас?
- Наверно, в Москве оставят или под Москвой где-нибудь.
- На этом будете работать… на реакторе?
- Нет, мы ведь теоретики.
И он пытался объяснить, что физики делятся на теоретиков и экспериментаторов.
Дети уже спали, они сидели втроем, но Таня почти не говорила, пододвигая Дмитрию тарелки, угощала:
- Вы кушайте, кушайте…
И Дмитрий не мог вспомнить, говорила ли она ему когда-нибудь "ты". Лицо у нее было очень усталое, и наконец Леонид сказал, тронув ее за плечо:
- Ты иди, ложись, мы тут сами управимся.
Она запротестовала, но Дмитрий поддержал Леонида, и Таня согласилась:
- Ну, тогда пойду. Что-то я и в самом деле устала. - И робко улыбнулась Дмитрию: - Вы уж извините.
И они остались вдвоем. Бутылка водки так и стояла недопитой. Леонид весь вечер пил одну рюмку, виновато объяснив:
- Ты не смотри на меня, пей, я ведь не любитель этого дела.
Но Дмитрий помнил, что когда-то Леонид, хоть пьяным и не напивался, при случае выпить не отказывался, и сказал ему об этом.
- Как ребятишки подрастать стали, - объяснил Леонид, - я совсем перестал пить, только по праздникам когда рюмку-две пропущу, и хватит. Добра от водки еще никому не было, а у меня все-таки семья не маленькая… Таня часто болеет, все больше на одного себя рассчитывать приходится. Да и не тянет меня к водке.
- На жизнь-то хватает?
- Сейчас ничего, лучше стало. Я ведь по шестому разряду работаю - так сказать, потолка своего достиг, - улыбнулся Леонид. - Сто шестьдесят в месяц выходит, да дома кому стол или шкаф смастеришь - тоже деньги. И хозяйство, конечно, выручает - свиней держим, мясо всегда свое, картошка, овощи тоже. Нет, сейчас жить куда легче стало.
Леонид робко посмотрел на него:
- Я и тебе мог бы посылать.
- Это ты ни к чему, Леня, - решительно сказал Дмитрий. - Договорились же.
Первый год Леонид раза два посылал ему деньги, но Дмитрий воспротивился этому, знал, как нелегко приходится брату с двумя детьми и больной тещей.
В первом часу ночи Дмитрий вышел во двор, огляделся. Ночь, большая и тихая, обняла его, над головой - яркая белая полоса Млечного Пути, привычный изгиб Большой Медведицы, узкий острый серпик молодого месяца. И тишина была такая, какой он давно уже не слышал, редкий лай собак и шорох деревьев только подчеркивали ее, от этой тишины звенело в ушах, в этой тишине хотелось быть очень добрым, тихим и ласковым, таким, как Леонид, который стоял рядом и молчал.
- Тихо-то как здесь, - почему-то шепотом сказал Дмитрий.
- Да, - отозвался Леонид.
- В Москве никогда не бывает так тихо, даже на рассвете. И такого неба…
- Там, говорят, дыму много.
- Не знаю, - сказал Дмитрий. - Как-то не замечаем. Привыкли, наверно… Ну, давай спать. Ты с утра на работу?
- Да. А ты спи сколько влезет, мешать тебе никто не будет. Девчонки у меня тихие.
- Я с утра на кладбище пойду.
- Могилу сам найдешь?
- Найду.
15
Он думал, что сразу найдет могилу матери, но скоро увидел, что плохо ориентируется в этом красивом, спрятавшемся в тени огромных лип городе мертвых. Кладбище сильно разрослось, и он долго кружил по желтым песчаным дорожкам, вглядывался в кресты и надгробия, пока не увидел знакомый серый обелиск, и почувствовал, как сильными толчками забилось у него сердце.
Он хорошо помнил похороны, серый апрельский денек с мелким моросящим дождем и как с тяжелым гулким стуком падали на крышку гроба первые комья черной мокрой земли. И когда он уходил с кладбища и оглянулся, могила казалась очень унылой, а обелиск и мокрая, тусклая от дождя ограда из черных железных прутьев были лишними. А сейчас заросшая травой и цветами могила выглядела опрятной, ограда недавно была покрашена в голубой цвет.
Он осторожно, словно боясь потревожить мать, открыл калитку и сел на скамейку.
Еще вчера Дмитрий боялся, что совсем забыл мать, но сейчас вспомнил ее всю - рано постаревшее лицо, изрезанное морщинами, горькие складки у рта, всегда усталые глаза и тяжелую походку. В первые дни после похорон он никак не мог примириться с тем, что она умерла, это казалось жестоким, нелепым, неестественным, ведь матери было только сорок шесть лет - в такие ли годы умирать… Слишком жестоко обошлась с нею жизнь, слишком много ей приходилось работать в военные и послевоенные годы, слишком часто она голодала. Она держалась, пока была цель - поднять их на ноги. Она долго и слышать не хотела о том, чтобы Леонид бросил учебу и начал работать, и только когда он клятвенно пообещал, что будет учиться в вечерней школе, она согласилась. Жить сразу стало легче - она уже не надрывалась на сверхурочных, не гнула спину над швейной машинкой. И все-таки выглядела такой же измученной, как и прежде, а спустя полгода и вообще уже не могла работать и вышла на пенсию по инвалидности. Дмитрий кончал тогда девятый класс и летом тоже пошел на завод, хотя и мать и Леонид были против. Но на ее маленькую пенсию и зарплату Леонида жить можно было разве что впроголодь. Это был трудный год для Дмитрия - первый год из тех, когда каждый день до отказа заполнен многочисленными и разнообразными обязанностями. День начинался в шесть часов с пронзительной трели будильника и заканчивался в двенадцать, когда будильник заводился снова, и уже через минуту после того, как рука поворачивала выключатель, Дмитрий спал. Тот год прошел очень быстро, вернее, шел быстро до тех пор, пока Дмитрий думал, что год будет последним в этом городе. Они уже все решили - летом Дмитрий отправится в Москву поступать в университет, а Леонид останется с матерью.
В том, что Дмитрий поступит, никто не сомневался - учился он блестяще. И в тот год, несмотря на усталость и постоянное недосыпание, настроение у него всегда было приподнятое, да и отчего бы ему унывать? Все шло хорошо, даже, можно сказать, отлично, до того солнечного майского дня, когда все потеряло смысл - учеба, работа - и впереди ничего не было, только зыбкие надежды на какой-то неясный благополучный исход. И причиной катастрофы была Таня - робкая миловидная девушка, чем-то похожая на Леонида, такая же добрая и тихая. Они уже год встречались, но никто не думал, что они поженятся - обоим было по девятнадцать, у обоих на руках семьи, до женитьбы ли? И Леонид никак не решался сказать об этом и наконец начал разговор с того, что не надо беспокоиться, все равно Дмитрий поедет в Москву, это он твердо обещает, о матери он сам позаботится. Дмитрий никак не мог понять, почему он должен беспокоиться, ведь они все решили, о чем может быть речь? А когда Леонид сказал, что Таня беременна и ничего уже не поделаешь, он засмеялся - такое лицо было у Леонида, что впору было его самого утешать. Дмитрий еще не догадывался, что это конец всем его мечтам, и думал, что действительно как-нибудь обойдется, но понадобилось всего несколько часов, чтобы понять - ничего не обойдется, и, когда на следующий день Леонид снова заговорил об этом, Дмитрий грубо оборвал его:
- Брось дурачком прикидываться! Вы и сами-то вряд ли концы с концами сведете.
Он сразу же пожалел о том, что сказал это, - такое несчастное лицо сделалось у Леонида, - и стало стыдно. Он тронул его за плечо и тихо сказал:
- Прости, я не хотел. Но ведь теперь ничего не поделаешь. Ты же и сам знаешь, что я не смогу уехать.
Он сразу потерял интерес к занятиям. По инерции сдал экзамены, получил аттестат и золотую медаль.
Свадьба Леонида была в июне, и он сразу перебрался к Тане. Дмитрий остался вдвоем с матерью.
Очень длинным было то жаркое лето. Мать несколько раз начинала говорить о том, что ему надо ехать в Москву, плакала, убеждала его, что и одна проживет, незачем ему оставаться здесь. Дмитрий покорно выслушивал ее и наотрез отказывался ехать. Никак он не мог тогда уехать. Мать все больше слабела, быстро уставала даже от самой легкой домашней работы, иногда лежала весь день не вставая, и Дмитрий, возвращаясь домой, сам готовил ужин и кормил ее. Она молча съедала несколько ложек супа и сама не замечала, как время от времени из ее глаз катятся редкие крупные слезы. Плакать она стала часто, но ни на что не жаловалась и к врачам не обращалась.
Но долго, конечно, так продолжаться не могло - Дмитрию было семнадцать, и не так-то просто было убить в нем надежду на перемену в жизни. И однажды после бессонной ночи - это была ночь с субботы на воскресенье - он отправился в библиотеку и набрал книг по математике и физике. Он решил жить просто, не терзая себя бесплодными размышлениями. Ясно, что сейчас он не может уехать отсюда, но ведь когда-нибудь все равно станет физиком, и стоит потратить это время на то, чтобы как можно лучше подготовиться к экзаменам и обзавестись каким-то теоретическим багажом.
И в первые месяцы жить было действительно просто. Очень скоро его занятия стали чем-то неизмеримо большим, чем подготовкой к экзаменам, - о них он уже не думал. Формулы и уравнения открыли ему новый, неведомый прежде мир, и этот мир был куда более значительным и интересным, чем его внешняя жизнь, размеренная и небогатая событиями. Память у него была отличная, и он довольно своеобразно пользовался ею: перед началом работы на заводе бегло прочитывал несколько страниц, не слишком вдаваясь в подробности, набрасывал на листке основные формулы, записывал условия двух-трех задач и потом, на работе, клал листок перед собой и, по его собственному выражению, "включив конечности на самоход", восстанавливал в памяти прочитанные строчки, разбирался в выводах, искал пути к решению задач. (Потом Ольфа не раз поражало то, как сильно развита у него логическая память, и Дмитрий рассказал ему об этом методе подготовки.) Сначала получалось плохо, отвлекали разговоры и шум, но скоро он перестал обращать на это внимание и, случалось, просто не слышал, если ему что-нибудь говорили. На него удивлялись, иногда сердились, но привыкли и к этому, а некоторые откровенно крутили пальцем у виска.
Тогда и установился у него тот режим, который сохранился на годы. Он вставал в два часа ночи и занимался до семи, и это были лучшие часы суток. А дальше все шло само собой - работа, домашние дела, ужин, и в восемь поневоле ляжешь спать, потому что больше уже ни на что не способен. Труднее всего было по понедельникам - все равно что разогревать застывший мотор. Но потом до субботы обычно все шло по расписанию, и жизнь определялась не календарем или какими-то внешними событиями, а тем внутренним ритмом, которого никто, кроме него самого, не ощущал.
Дмитрий и сам не заметил, как сильно изменился он за те несколько месяцев, а вероятнее всего, не придал значения этим изменениям. Он стал рассеянным, неразговорчивым, его не интересовали окружающие люди и их дела, и в цехе относились к нему неприязненно, чем он ничуть не огорчался. Его трудно было вывести из себя, он был равнодушен к тем неприятностям, которые иногда случались с ним на работе. Он не скрывал, что ни в грош не ставит эту работу, и ему не прощали пренебрежения к тому, что для большинства значило так много. В конце концов он оказался совершенно один, но нисколько не тяготился этим. Он называл это независимостью и внутренней свободой…
(Спустя несколько лет, когда он впервые почувствует, что нет в мире ничего страшнее одиночества, он вспомнит это время и поймет, что все началось именно тогда, в первый год его "свободы и независимости".) И он продолжал эту жизнь, очень нравившуюся ему, - занятия, работа, занятия… Прежде всего - уравнения и формулы, а потом уже все остальное.
Шли дни, очень похожие друг на друга, была осень, дожди заливали маленький тихий город, и был он в эту пору, как обычно, унылым, серым и грязным, в цехах весь день горел неяркий, утомительно желтый свет; но для Дмитрия эти перемены ничего не значили, если не считать легкого гриппа, который пришелся очень кстати - он пять дней провалялся в постели, отоспался и прочел уйму интересных вещей.
В ту осень он читал две книги - "Мартина Идена" и "Бальзака" Стефана Цвейга. Эти книги помогали ему выдерживать изматывающий темп. Просыпаясь ночью, он бил по голове трясущегося будильника и бормотал ему: "Привет, Мартин". Он с удовольствием прочел бы еще что-нибудь, но на это не было времени. Дмитрий решил, что, как ни хороша литература, пятитомный "Курс высшей математики" Смирнова вещь куда более ценная и нужная, чем сто томов беллетристики. Он как будто забыл, что еще совсем недавно восторженно заявлял: "Написать одну такую вещь, как "Идиот", и можно спокойно умирать". Но он знал, что никогда не напишет второго "Идиота", а вот стать вторым Ландау - что ж, об этом стоило подумать.
Он многое перестал замечать. И не было уже так больно и горько видеть потухшие глаза матери и ее слезы и измученное лицо Леонида, с которым он виделся все реже и реже. "Тут уж ничего не поделаешь" - эта формула все объясняла и все оправдывала.