- Жил у вас человек при царе сытно и воровски, как в чужом, не собственном дому, - все не считано, не меряно: ни земля, ни лес, ни рыба, ни зверь. От богатства края был нерадив и в общем небогат народ, и оттого, что все валялось нетронутое, небрежен стал, глух к труду. Не заводил у вас человек радостей надолго, не оставлял детям хозяйство со старыми, своей рукой посаженными корнями. Надо к вам новых людей подбросить, освежить вас.
Луза собрал чемодан и, никому не сказавшись, уехал домой.
Подъезжая к Байкалу, стал успокаиваться. За Благовещенском повеселел, а приехав в Хабаровск, запел с мрачным весельем:
На горе, на горе, на шовковой траве,
Там сидела пара голубей…
Из окна вагона несло гарью лесов. Разбойничий запах гари веселил Лузу. Старик вылезал по грудь из окна, ругал на чем свет стоит проезжих мужиков, а они удивленно и вместе с тем спокойно отвечали ему жестами, от которых у него захватывало дух.
Он хорошо знал, что значит быть в гостях, и, небрежно махнув рукой, отвечал Валлешу:
- Вы все знаете, злость на этих японцев у меня великолепнейшая, первого сорту, а нервы… э, нервы дают себя знать в любом вопросе.
Он становился все злей и злей. Узкие глаза его сжались, рот открывался медленно, нехотя.
- Антипартийно отношусь к японцам - факт, - говорил он. - Ненавижу. Я их в пень рубил.
- А польза есть? - спросил Шершавин, щуря невыспавшиеся глаза. - Сидишь на самой границе, а японцы у тебя под носом на диверсии ходят.
- А вы воздух закройте на замок, - возражал Луза, смеясь ядовитым смехом. - Чего же вы, право? Закрыли бы на замок воздух - и вам спокойно, и нам веселее… Народу никого у нас нет, - сказал он опять, пожевывая сивые усы. - Строить чего-то собираемся, а двор не огородили. Все, брат, у нас попрут. - Тишина приграничной полосы казалась ему тишиной всего края и раздражала его.
- Для того и огораживаемся, чтобы воры не лазали. Ясно же. А вообще, Луза, ты как-то окопался на позициях гражданской войны, и нехорошо это, неумно.
Ольга танцовала больше всего с тем озорным комдивом, который ей сразу понравился, но старики перехватывали ее от него и, наплевав на музыку, выделывали узоры, добросовестно наступая на ноги.
Седенький старичок, геолог Шотман, с увлечением заводил патефон и благоговейно дирижировал музыкой пластинок.
- Польку, полечку! - закричал вдруг усатый Федорович. - Я, чорт вас возьми, лирик и люблю азарт!
Но завели вальс.
- Я чистый лирик, я и вальс могу танцовать, - мирно сказал Федорович, расчесывая редкую и на удивление всем страшно кудрявую и размашистую бородку.
И, подхватив Олю, он понесся в ужасном галопе, нырял вприсядку и топал ногами об пол с нестерпимым ухарством. Окончательно махнув рукой на музыку, старики пошли в пляс по двое и по трое, обнявшись и приткнувшись друг к другу лбами. Шотман примкнул к одной из таких танцующих троек. Но тройка не пускала его к себе.
- Ты чего все ищешь, Соломон? - шипел на него Полухрустов. - Ты ищешь цемент, я знаю.
Испуганно обнимая его, Шотман прижался к нему щекой и вкрадчиво зашептал отчаянным голосом:
- Тсс… тонн десять, это ж не просьба…
- Не выйдет, - сказал Полухрустов, кружась…
- Да, едва ли, - сказал Янков, бывший в тройке за даму.
- Что значит - не выйдет… Я подкину жиров…
- А, это дело, - сразу заинтересовались все трое, и Гаврила Янков небрежно спросил: - Сколько же подкинешь? Жиры-то фондированные?..
Они закружились, затопали вчетвером, шепчась и ругаясь.
Другие плясали так же, как эти, обсуждая какие-то планы или что-нибудь выпрашивая один у другого и переходя из тройки в тройку.
Они клянчили не из бедности, а скорее из соображений бережливости. Пятилетний план разрастался, ветвился, к нему все время добавлялись какие-то новые, неизвестно как возникающие замыслы и начинания, и казалось, никто не сумеет предусмотреть всех нужд в материалах, и нужно копить и копить не успокаиваясь. Партийные работники, прокуроры, военные деятели, ученые, они сейчас стали строителями, хозяйственниками, прорабами. И это увлекало их. Ольгу вовлекли в один из таких разговоров о рисе, и когда она вырвалась и поискала глазами своего комдива, он уже крепко сидел верхом на стуле и азартно говорил о новой системе обучения призываемых, которая - просто чудо!
Он оборачивался к Нейману, и тот подтверждал, что система действительно чудо и ее надо обязательно применять.
Ольга захлопотала вокруг матери, которая нехорошо себя чувствовала.
- Поедем домой?
- Да, теперь уже не будет ни танцев, ни песен, ничего, - ответила Варвара Ильинична. - Третья степень опьянения, теперь будут говорить о делах до самого рассвета.
Но в это время подошел Луза, вспомнил их встречу в вагоне и заговорил о маленьком китайце. Ольга решила еще остаться.
Вечер только что начинался. Отужинав и отплясав, рассаживались поговорить по душам.
- Вы, Луза, вспоминаете об этом маленьком партизане, как о себе, - сказал Василию комиссар Шершавин. Он получал из Харбина и Шанхая газеты и знал все, что происходило за рубежом. - Несчастье маньчжурских партизан в том, - сказал он, - что у них еще нет единой политической программы. Чу Шань-хао - народник, малообразованный человек. Сяо Дей-вань - храбр, как тигр, но в политике малосведущ. Чэн Лай, сжегший два аэродрома и взявший пароход на Сунгари, может сражаться только у себя на реке. Он побеждает, когда у него сто человек, и бежит - имея тысячу. Кроме того, ему пятьдесят девять лет. Тай Пин способнее всех, кого я знаю, храбр, подвижен, отличный коммунист, но пока еще мало популярен. Ему нужно время. Цинь Линь всех умнее и грамотнее и, очевидно, с большим политическим кругозором, но ему никак не удается сплотить вокруг себя силы широкой демократии. В последнее время много хорошего говорят о Ю Шане. Тот малый, о котором вы рассказываете, должно быть, из его отряда… Японцы же посылают сюда, в Маньчжурию, опытнейших провокаторов. Старик Мурусима, этот Шекспир их шпионажа, способен заменить собой пятьдесят человек. Он был православным священником во Владивостоке, землемером на Сахалине, лектором по культвопросам в Монголии.
- Что генерал Орисака, выздоровел? - спросил Винокуров, как будто речь шла о старом знакомом.
- Почти, - ответил Шершавин. - Японский ревматизм - свирепая штука, а генерал - человек хрупкий.
Они говорили о командире японской гвардейской дивизии, недавно пришедшей на границу.
- Недели две назад был у них инспекторский смотр, - сказал Голиков. - Дивизия Орисаки получила первый балл по стрельбам, и ходят, подлецы, здорово!
Комдивы сели в кружок.
- Я, пожалуй, тоже выйду первым по стрельбам, - сказал Кондратенко, вспоминая, что и у него не за горами инспекция. - Но шаг - хрен ему в пятку! - шаг у меня валкий. Нету шагу, одним словом.
- Нет, отчего же, пятьдесят седьмой полк у тебя ничего ходит, - вежливо заметил Голиков, в дивизии которого шаг был очень хорошим. - Я его походку всегда узнаю.
- Хоть балетмейстера приглашай, - вздохнул Кондратенко, поглядывая на соседей.
Светало. Открывалось небо.
- Выпить, что ли, за русское "ура"? - сказал мечтательно Кондратенко.
- Не поддерживаю, - заметил Винокуров. - За "ура"? - переспросил он. - Гм… Не выйдешь ты первым по стрельбам, Григорий Григорьевич. За "ура"?! - пожал он плечами. - За молчание в бою! Вот мой тост… За молчание в бою!
В это время хозяйственники шушукались о своем. Сговорившись во время танцев о каких-то взаимных любезностях, они теперь ругали на чем свет стоит снабженческие органы и прикидывали на глаз проценты выполнения своих планов. Жесткие законы пятилетнего плана уже овладевали душами.
- Не вылезем, - говорил Янков. - Абсолютно невозможная вещь - уложиться в сроки! - Но, говоря так, отлично знал, что уложится. Ибо все невозможное каким-то чудом давно уже начало становиться возможным.
Михаил Семенович, вежливо выпив все, что было вокруг него, тоже разговорился вслед за другими. Он слушал всех со вниманием, курил трубку и несколько раз повторил: "Да, интересно, прямо-таки…" Длиннее он ничего не мог сказать. Но когда танцоры-хозяйственники сгрудились вокруг него с явной надеждой потолковать о сметах, планах и кадрах, он вздохнул и медленно, будто учась говорить, произнес:
- Привыкли вы, братцы директора, получать крупными. Дать бы ваши сметы да медяками, - ни за что не израсходовали бы. А крупные бумажки берешь - весу не чувствуешь.
- Не глуми мою голову, - сказал Зарецкий. - Людей, по закону, кто должен делать - я или кто? Дали мне стройку, вкатили твердые сроки, ткнули пальцем в карту - вот! А там, брат ты мой, просто ни фига нет, даже природы ни на копейку! Ничего нет.
- Природу я тебе живо сделаю! - кричал Шотман. - Вот найду я у тебя золото - и всем сразу понравится. Дайте мне только цементу тонн десять.
- Да на кой тебе ляд цемент? - развел руками Полухрустов. - Целый вечер только и слышу - цемент, цемент!
- Да я ж вас год никого не видел! - изнемогая от волнения, кричал Шотман. - А я завтра в тайгу опять на год, опять ни души, опять лес да золото. Подарите грубого материала десять тонн, театр я строю на прииске. Мне шестьдесят лет, и я тоже хочу…
- Да, интересно прямо-таки, - промямлил Михаил Семенович, - как этот Шотман появляется из тайги, все у меня исчезает из-под рук. Только накоплю чего-нибудь - глядишь, вывез!
- Вывезешь! У тебя всякого нета припасено с лета…
- Предлагаю тост! - крикнул Винокуров, улыбаясь Михаилу Семеновичу.
- За строительство? - полуспрашивая, поддержал Федорович.
- За молчание в строительстве!
Все как-то смущенно переглянулись и нехотя выпили.
- Жаль, у меня одна замечательная история насчет рыбы осталась, - заметил Зарецкий.
- Ну, не одна, чего там, а три, - зло сказал Полухрустов: - две у меня в прокуратуре да одна у тебя на руках. Давай лучше тоста держаться.
- За молчание, так за молчание!
Выпили еще раз за молчание.
- Вы лучше мечтайте, как я, - сказал Шотман, обнимая Федоровича. - Ухаживаю за тобой, как за девушкой из хорошей семьи. Свинство сидеть на цементе. Мне же трудно приспособляться к такому характеру, как ты, я старик. Дай десять тонн. Что я прошу - вагон?
Дверь раскрылась, вбежал молодой Валлеш.
- Слушайте, ранен Шлегель! - крикнул он, останавливаясь в дверях и несколько раз поклонившись всем от растерянности.
Все сразу заговорили, поднимаясь из-за стола и разводя руками.
- Товарищи командиры дивизий! Прошу ко мне в восемь ноль-ноль. - Винокуров взглянул на часы, покзывающие шесть, пошел в переднюю, к вешалке.
- Бюро в девять с половиной, - поднялся вслед за ним Михаил Семенович. - Быть только членам бюро, а Федоровичу и Зарецкому ехать к себе не откладывая. Ты тоже поезжай, - кивнул он Янкову. - Справимся без тебя.
- Чорт с тобой, дам, - шепнул Федорович, хватая Шотмана за рукав. - Зайди ко мне после обеда.
- Кто ранил-то? - крикнула Ольга и быстро побежала через всю комнату, что-то ища и все время спрашивая: - Ну, кто же ранил, кто это сделал?
Валлеш молчал. Никто не повторил ольгиного вопроса, и все гурьбой спустились на улицу.
- Когда теперь увидимся? - спросил Зарецкий Янкова, прощаясь у подъезда.
- Годика через два. Ты куда?
- Опять на север.
- Ну-ну, там, может быть, и увидимся. На стройку триста сорок семь?
- На стройку, да. Привет Шлегелю!
- Пока, старики!
- Пока, товарищи. Привет Шлегелю!
В пустой квартире остались Ольга и Луза. С улицы в раскрытые окна бойко шла сырость, и чья-то метла уныло скребла на мостовой гнетущую тишину городского утра.
- А у меня на переднем плане такая тишина, аж часы останавливаются, - сказал Луза, разводя руками.
Июнь
Два самолета шли из Москвы на Восток.
1
Японский разведчик Мурусима, переодетый корейским крестьянином из советских районов, в грязном костюме и кепи, с чувалом в руках, сошел с поезда на маленьком полустанке Уссурийской железной дороги. Вскинув чувал на плечи, он заковылял по охотничьей тропе в сопки, часто отдыхая и оглядываясь. К рассвету он добрался до начала тайги и вошел в темную полуразвалившуюся фанзу какого-то давно погибшего зверобоя. Почти не отдыхая, он зажег лампу, занавесил окна, запер дверь и сел за письмо в Харбин.
"Десяти дней, что я здесь, оказалось вполне довольно, чтобы быть в курсе происходящего. С двадцатого года изменилось немногое, или, во всяком случае, изменилось не настолько, чтобы мы потеряли ориентировку и оказались перед незнакомыми фактами. Обстановка для нашей работы почти превосходна.
Деревня неспокойна. Настроение горожан, в связи с известными событиями в Маньчжурии и Шанхае, также нельзя назвать очень уверенным. Во всяком случае общий тон высказываний - в нашу пользу, и я не встречал еще ни одного энтузиаста, который хотел бы провести в здешних краях более одного года. Продовольственное положение со своей стороны усиливает движение "чемоданщиков", как здесь называют чиновников, которые желают, по отбытии лимитированного срока службы, немедленно вернуться внутрь страны.
Анализ внутреннего положения, сделанный нами в Харбине, остается верным в своих основных линиях и по сей день, если не считать некоторых намечающихся изменений в отношении к обороне.
Я имею в виду прошлогодний приезд Ворошилова, поставившего по-новому задачу обороны Дальнего Востока. В связи с его заявлением на широких собраниях, что Дальний Восток - неотъемлемая часть СССР и будет обороняться до крайности, есть слухи о готовящихся работах по укреплению границ. Однако чего-нибудь реального мне не удалось узнать, хотя я и ставлю своей задачей подробнейшее исследование этого сектора работы.
Затем еще одно слово о наших русских друзьях. Барон Торнау был у меня третьего дня и подробно информировал о мероприятиях "Братства русской правды" в приграничной полосе. Вы знаете мою всегдашнюю осторожность, оправданную, впрочем, тридцатью годами практической работы, и, я полагаю, разделите мою убежденность в том, что в данный момент главное - не организация террора и хулиганства на границе, а спокойное накопление сил, организация кадров, которые мы могли бы иметь здесь в случае ответственных событий. Я хочу просить вас воздействовать всем вашим авторитетом на этих безусловно храбрых, но политически весьма наивных людей, до сих пор занятых археологическими раскопками своих старых распрей с исчезнувшими политическими группами царской России. В этом случае, как и во всех остальных, я остаюсь сторонником работы среди коренных слоев, не оторванных от страны и не отделимых от нее, тех слоев, которые как бы составляют клетчатку государственного организма, которые никуда не бегут, потому что никогда ни во что не вмешиваются, и которые составляют лучшую среду для активных сил, так как осведомленность ее - этой среды - беспредельна.
В ближайшие дни я направляюсь на север, в районы разведок по золоту, надеюсь сообщить вам следующей почтой подробные сведения об изысканиях бельгийского инженера Вебера, которыми, как вы помните, интересовались наши банковские круги.
Буду чрезвычайно рад, если вы найдете удобным проинформировать меня относительно "рыбных" проблем. Хотя я и не разрабатываю их в данный момент, все же предпочитаю быть в курсе соседних операций. Об этом я напишу и своему соседу, как только найду средство надежной и быстрой связи. Что касается маршрута от меня к вам, то здесь все благополучно. Граница тиха, поговаривают о создании колхозов вдоль переднего пограничного плана, но все это в достаточной мере нереально, по крайней мере на ближайшие три-четыре года. Посылаю вам краткую сводку по транспорту, из которой вы усмотрите, что мы здесь не теряли времени зря. Транспорт - пока самое слабое место русских, что особенно важно для нас в связи с развитием строительства по их пятилетнему плану".
За фанзой возник шум. В окно постучали.
- Это я, Матвей Матвеевич, - сказал хриплый, старый голос Шарапова, "проходчика", человека, который вот уже пятый год переходил границу для нужд Мурусимы.
Он вошел, едва переводя дух, багрово-синий от усталости.
- Готово? - спросил не садясь. - Ночевать гадаю на той стороне. Завтра сигнал получите.
- Ну, бог в помощь, бог в помощь, - сказал Мурусима, крестя его и удивленно поглядывая на усталое и беспокойное лицо старика. - Храни тебя Хиристосу. Живы будем - счастливы будем, - добавил он, провожая Шарапова.
- Насчет денег вы там ничего не написали? - спросил Шарапов. - А то за прошлый проход мне так и не платили; да теперь вот за этот, - всего четыре тысячи иен за вами, имейте в виду.
- Ладно, ладно…
- Да ничего не "ладно"! Надо за дом в Харбине страховку платить, да банк меня кое с чем торопит… А то и ходить перестану. И то ищут. Чекисты-то.
Мурусима не спросил, что он имеет в виду. Это плохая примета - расспрашивать о другом перед ответственным делом.
Давно рассвело, но видимость была мало благоприятной.
Из тайги доносилось тонкое жужжание механической пилы. Впереди ж, перед фанзой, расстилалась долина с полувырубленным кустарником, на ней землянки золотодобытчиков или дровосеков, а над всем - тишина страны, казалось, никем не заселенной, ничем не занятой и блаженной от лени.