- С тех пор, как ввели хозяйственные расчеты в военные операции, и хороший бухгалтер может вылезти в полководцы. Приход - лучший показатель победы. Я бы только ввел премию за взятие территории, с квадратного километра.
- Ну, это сложно. Не таскать же с собой землемеров…
В это время дверь отлетела в сторону. Старый хунхуз, распластавшись в воздухе, вылетел из комнаты капитана.
- Мне восемьдесят два года, и все суды, какие есть в Китае, уже судили меня, - сказал он, поднимаясь с пола. - Мне все равно. Все суды Китая уже судили меня.
Декабрь
Шестьдесят самолетов шли на Восток к океану.
1
Чист и легок воздух. Рыжая, фазаньей расцветки, земля с подмерзшими травами, не утерявшими кровяного цвета, звенит, как жестяной могильный венок на ветру. По утрам на деревьях сушатся фазаны, сидя огненными букетами на серых ветвях. Мороз и пыль. Можно отморозить нос и загореть одновременно.
- Есть, начальник, три сорта охотников, - говорит Луза Зверичеву, которому до смерти надоело ходить на ледяном ветру. - Вот какие сорта - шлепалы, бахалы и охалы. Так мы с тобой - охалы.
Луза встретил инженера, возвращаясь домой с двухдневной прогулки по сопкам. Было у него свиданье с одним китайцем-дружком из-за рубежа, но оно ничего не дало. Ночь проторчал он перед "Катькиным двором", как называли трактир на китайской стороне, содержимый дочкой попа Иннокентия, ужасной девкой даже по местным понятиям. В трактире шел кутеж. Раздавались русские песни, но к границе никто не выходил, а между тем на лугах были следы, Луза их видел. И сено трогано, и в шалаше не тот вид, что раньше. Тут чужой человек ходил безусловно.
Инженер же возвращался с объезда работ, что шли где-то невдалеке, отпустил машину и привязался на весь день к Лузе. Застрелив штук шесть фазанов, они легли за сопкой на солнцепеке.
Инженер говорил:
- Живем в интересное время. На, говорят, строй себе памятник, ну, кому-нибудь из нас, ну, хоть тебе, говорят. На, строй. Строй так, чтобы остался стоять. Устоит - и ты останешься. Свалится - и тебя нет. Хочешь быть великим человеком - не стесняйся, будь, чортов сын.
- Это ты все насчет своего? - отозвался небрежно Луза, так как был занят другими размышлениями.
- Ясно, насчет своего.
- Так что ж, построишь, выходит?
- Построить не штука. Вот выстоит ли? Должно выстоять. Блоки кладу, как живых людей. Похлопаю, поглажу. Поцеловать готов.
- А много готово?
- Три тысячи пятьсот километров границы - хозяйство не маленькое, его сразу не пробежишь. Воды вот еще, на грех, нету.
- Какой тебе воды! От воды погибаем, бери ее, сколько хочешь.
- У тебя ее много, а в Сковородине нет. Поезда еле ходят.
- Так то Сковородино, вот оно где…
- Все равно граница, Василий. Дороги не будет - провалимся.
- Ну, брат, так судить тоже нельзя. Сковородино если граница, так чего тебе - Москва, тоже, значит…
- И Москва.
- Ну, нет, это брось… Значит, строим завод на Печоре…
- Граница.
- Смеяться тебе охота. Лучше пойдем к Тарасюку чай пить, застыл я.
По дороге Зверичев говорил о войне.
- Общий вес снарядов, выпущенных во время артиллерийской подготовки только в сражении на Ипре, сто семь тысяч тонн, и стоило это двадцать два миллиона фунтов стерлингов. Это, знаешь, что значит? Это столько металла, сколько потребляет вся Румыния за год. Теперь слушай другое: в середине прошлого столетия для вывода из строя одного человека расходовалось количество металла, равное весу человека, - скажем, пять пудов; а в последнюю войну уже нужна была тонна металла на человека. Теперь понял, что такое война? Понял теперь? Вот и пойми, почему Япония лезет на Маньчжурию. В Японии мало угля и нет нефти, нет меди, нет прочих цветных металлов, все это ей надо привозить издалека, а в Маньчжурии есть что хочешь. Помнишь, что Сталин, подводя итоги первой пятилетки, говорил на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в январе? Нет? А надо бы наизусть знать. Вот тогда послушай.
Он процитировал медленно и торжественно:
"…мы не могли знать, в какой день нападут на СССР империалисты и прервут наше строительство, а что они могли напасть в любой момент, пользуясь технико-экономической слабостью нашей страны, - в этом не могло быть сомнения. Поэтому партия была вынуждена подхлёстывать страну, чтобы не упустить времени, использовать до дна передышку и успеть создать в СССР основы индустриализации, представляющие базу его могущества". Сильно, а?
- Сильно.
- Вот тогда-то и поднялась страна. Тогда, брат, как помчалось все вперед - и не понять, что от плана, что от себя самого. Советскому человеку строить, как дышать: чем глубже, тем лучше.
Они шли не торопясь, так как ветер качал их шаг и пыль забивала глаза.
От Тарасюка, захватив его с собой, пошли домой, к Лузе. Тарасюк мог теперь говорить только о японцах, строящихся за рекой. Он точно знал, какой у них рабочий день, какие батальоны идут впереди, а какие отстают.
Он крутил головой, не глядя на инженера, и говорил со значением:
- Ловко они работают, товарищ начальник!
Зверичев отмахивался:
- Японцы не строят, а устраиваются.
Но Лузу больше всего волновали шпионы, и он свернул разговор на свое:
- Вот я вам сейчас одну историю расскажу, - сказал он, прихлебывая чай. - Обыкновенная совсем как будто история, а вы подмечайте, что в ней заложено. Вот слушайте… В году двадцать первом, когда закончилась японская интервенция, ихний народишко повалил домой. Такие, которые по двадцать лет жили у нас, и те раз-раз - и на пароход. Мало ли что, мол, будет. Вот в одном городишке, в каком - не скажу, заварилась эта самая паника - отъезжать. Все попродали добро и едут. Приходит в прокаженный дом старуха, бледная такая японская женщина, и говорит… Тут хорошенько слушайте, что она будет говорить. И говорит: вот, мол, уезжаю, такое смутное, мол, время, и вот советуюсь, как быть. Есть у меня, говорит, сын, лет семнадцати парень, теперь признаюсь вам - он прокаженный, а жил со мной. Вынимает она удостоверение, что-де такой-то и такой-то японец болен проказой и надлежит его поместить в заразный дом. А она, значит, в свое время бумажку-то получила, а парня своего не отдала и держала дома. Кто там будет проверять? Кругом война. А тут этот японец со своей проказой. Ну, все, конечно, забыли. А она жила тихо. Вот она и спрашивает: как же мне, говорит, его домой везти? Имею, мол, право, или это преследуется? Что-нибудь в таком роде. Ей говорят, конечно, не имеет, и что парня давай сюда, в дом, а там, если и война с Японией, его все равно не выгонят, не бросят, а будут содержать, как прокаженного. Он, как бы сказать, теперь и не японец, просто заразный человек.
Ну, если так, так так. Старуха подчинилась, парня записали по удостоверению и - в палату. А она и говорит: вы его все-таки не очень строго держите, он один остается японец, и я, старуха, уезжаю, он один на белом свете и не имеет понятия, что такой заразный. Я, говорит, не давала ему понять это. Ну, знаешь наших докторов? Да, да, мамаша, будет, мол, все учитываться, поезжайте себе спокойно на ваши острова. А парня - в камеру. Просто и не осматривали, раз удостоверение имеется. А парень дикий, нелюдимый, все плачет, все зовет: "Мама, мама", - а с ним даже некому поговорить по-японски. Только какая-нибудь дверь откроется - он шмыг в нее, как мышь. Ночь, полночь, зима холодная - ему все равно. Только бы убежать. И так навострился, что, бывало, суток по-трое, говорят, бегал. А потом ничего. Придет, сопит носом, ест, пьет. Ну, в общем, долго ли, коротко ли, а в этом году его накрыли с поличным - шпион. Сделали анализ - и ни черта подобного, никакой он не прокаженный, можете себе представить. Обыкновенный здоровый шпион!
- Сюжет приятный, - замечает Зверичев. - А не враки ли?
- С какой стати враки… - обижается Луза. - Эх, не знали вы нашей старой жизни, до революции. Шпион на шпионе. Во время интервенции все выяснилось.
- Это-то так, - согласился Зверичев, - да я что-то не верю в силы японцев. По-моему, они и шпионы дрянь.
Не глядя на уговоры остаться еще на сутки и сходить на диких свиней, он собрался уехать в тот же день, но усталость взяла свое, и он заснул на диванчике, не дождавшись ужина.
Он скрежетал зубами во сне, но ни за что не хотел просыпаться.
Но в полночь, когда, истерзанный сновиденьями и усталостью, он лежал, раскинувшись, как большой ребенок, выстрел из-за реки поднял его раньше всех. Он сел, вздрагивая.
- Хо-хо, - промычал он. - Что такое?
За окном раздался топот людей, потом бешеный крик Лузы:
- Стой! Ложись!
На пожарной вышке заорал сторож:
- Стой! Ложись!
Завыли псы.
- Товарищ начальник, не война? - шепнула Надежда, жена Лузы.
- Ерунда, не может быть, - сказал Зверичев, почесывая голову и соображая, что предпринять.
За окнами шумели люди.
- Ты кто? - ревел Луза, держа за ворот какого-то китайца.
- Партизан я. Патрон давай.
- Пошлите за Тарасюком! - крикнул Луза и ввел китайца в комнату.
Тот вошел, устало сел на лавку и стал пространно рассказывать, какой у них сегодня тяжелый день.
Пока говорили, на дворе снова раздался собачий лай, и сторож крикнул:
- Стой! Ложись!
- Моя китайса, партизана… Зачем ваша едрена мать наша человека держала? - закричал новый партизан, отстраняя сторожа с винтовкой и вламываясь в хату. - Луза которая человека? - закричал он с порога. - Ван Сюн-тин кричал - патронов нету, иди Луза - свой человек, давала патрона четыре ящика.
Он тоже сел на лавку, отер пот с лица и обратился к Зверичеву:
- Твоя командира есть? Давай приказ. Ай-ай-ай, - покачал он головой, - така нельзя делать, партизана фанзу сажай, патрона не давай. Семь партизана задержал Тарасюка, один Луза держал - ай-ай-ай! Рабочка и крестьянска помогать нада, - сказал он с горечью и подошел к окну, прислушиваясь.
Бой приближался.
Он покачал головой.
- Давай приказа, - повторил он Зверичеву, опять садясь на лавку.
- Вот теперь ты и поговори насчет нейтралитета, - вздохнул Луза, взглядывая искоса на инженера.
Зверичев молча ходил по комнате.
На дворе опять завозились, и какой-то китайский голос визгливо прокричал длинное русское ругательство.
Партизаны рванулись к дверям, но Луза опередил их. Кто-то скакал по двору на коне.
- Тихо поделай, Тарасюка, - услыхал Луза голос самого Ван Сюн-тина.
- А, чорт огородный, и ты здесь? Шляешься, дерьмо, по ночам.
- Но-но-но, - обидчиво ответил Ван Сюн-тин. - Я тебе не торгсин приходи, я дело приходи.
Он оттолкнул Лузу, повернулся к входящему Тарасюку и закричал на него, топая ногами.
- Японцы третий день теснили отряд командира Ю, обрезали уши раненым и убитым, насиловали женщин и жгли фанзы. Партизаны дрались жестоко, но испытывали нужду в патронах.
- Здоровую ты нам бузу затеваешь, - сказал Тарасюк.
- Патроны давай! - кричал Ван Сюн-тин. - Такая слова писал: соединитесь, соединитесь, бедный человек - все умеете, а нам патрона нада - давай патрона! - и он беспощадно ругался с украинским акцентом.
- Забирай своих корешков и уходи, будто тебя и не было. Топай назад!
- С ума ты сошел, Степка! - крикнул Луза. - Это ж люди, сукин сын, это ж живые люди, наши ребята!
- В плен их лучше возьмите, - сказала из-за ширмы Надежда. - Ван Сюн-тин, родной, зови всех на нашу сторону, будете жить у нас…
- Такие слова писала - соединитесь, бедный человек, а?.. - теперь уже совсем не стесняясь и царапая грудь, орал Ван Сюн-тин.
- Ах, душа из тебя вон! - Луза отвернулся, махнул рукой и вышел в сени.
Зверичев молча глядел на происходящее, прислонясь к печке.
- Или я тебя заберу, или возвращайся назад сей момент, - сказал Тарасюк. - И так незаконно действую, - взглянул он на Зверичева.
Ван Сюн-тин что-то сказал своим партизанам. Те щелкнули языками и пошли вон из хаты.
- Сердись, народ, - пояснил Ван Сюн-тин и подал всем по очереди свою узкую грязную руку. - Живи много, Васика. Живи много, Надя. Живи много, начальник. Сегодня наша кончинка.
Луза рванул рубаху у ворота и разорвал до пупка.
- К господней матери! - промычал он. - Уйду, сил нет!..
- Хватит! Тебя еще недоставало, - тихо заметил Зверичев.
- Нервов не имею так жить.
- Хватит! - повторил Зверичев. - Никто тебе не железо.
- Уйду партизанить, уйду! Жить не в силах…
Надежда взглянула в окно и шепнула:
- Погодите кричать. Слушайте.
- Что такое?
За рекой, на сопках, тонко и зло запевали партизаны. Пело много людей.
- Начали, - шепнула Надежда. - Дай им бог пробиться.
Луза выскочил к сторожевой вышке.
- Подыми красный флаг! Пусть! - крикнул он и, не остерегаясь пуль, уже посвистывавших над крышами, бросился к берегу.
Зверичев удержал его.
Вместе они прошли несколько шагов и остановились у пограничного кустарника. Ночь быстро уходила, светлело. Бой приближался.
Вполголоса охая, хозяйки выгоняли за сопку скотину из плетневых ивовых закут и уносили верещавших детей.
За рекой улицы китайского городка были пусты. Изредка ковыляла женщина в синих штанах, с ребенком на спине, да проползал раненый, стучась в двери безмолвных фанз.
- Возьмут меня теперь за машинку! - весело крикнул Тарасюк, подымая коня с места в галоп. - Готовьтесь гостей принимать! - и поскакал к заставе.
Гости появились к обеду. Пулеметы японцев гнали их быстро. Первыми перешли реку женщины, с тюками одеял и ребятами за спиной. Некоторые из них несли по пяти и больше ружей. Но мужчины держались до темноты. Луза велел топить баню и печь на пару пампушки с луком. Когда стемнело, партизаны отправили на нашу сторону первых раненых.
Пограничники торжественно отбирали ржавые ружья Гро, Мурата и Мартини, заряжавшиеся с дула, и сбрасывали их в кучу вместе с ножами, косами, пиками и ручными бомбами в консервных банках.
Пока шла сдача первой партии, человек семьдесят вместе с командиром Ю Шанем рыли окопы на том берегу и покрикивали, чтоб наши поторопились с приемкой.
Маленький китаец, с ног до головы забинтованный, внимательно следил за движением его людей на колхозной площади. Это и был знаменитый Ю Шань.
Луза шнырял между ранеными, ища Ван Сюн-тина. Было уже совсем темно, он должен был пригибаться к земле, чтобы разглядеть лица.
- Эй, Васика!
Ван Сюн-тина вынесли на одеяле из пожарного сарая, где при свете свечи лекпом накладывал повязки и делал срочные операции. Головастый мальчишка нес деревянное блюдо, на котором лежала, судорожно распялив пальцы, знакомая коричневая рука.
- Эй, Васика, - сказал огородник, гримасничая от боли и делая вид, что это не его боль. - Кончала огорода, исделать капуста теперь не могла.
Он, не глядя, кивнул на отрезанную руку.
Луза припал к носилкам.
- Ах, Вансюнтинка, шибко рад, что живой, - и без стыда прижимался к неровной бритой голове огородника. - Будет тебе огород, ну тебя к чорту! Свой отдам, - говорил он плача.
Потом он пошел и зарыл руку в могилу пяти и карандашом написал на обелиске:
"Здесь также покоится боевая рука огородника Ван Сюн-тина".
Он долго затем стоял у могилы, глядя на маньчжурскую сторону. За рекой оставалось еще человек двадцать, а с колхозного двора в район трогались первые подводы с детьми, женщинами и тяжелоранеными.
В пожарном сарае, где только что перевязывали раненых, накрыли стол человек на тридцать.
Было уже темно, густой туман крался по реке с минуты на минуту могли явиться последние гости с Ю Шанем. Запах пирожков с луком гулял над колхозом.
- Идут?
- Не слыхать. Стой-ка… Нет, не слыхать.
Районные власти курили и перешептывались. Луза на животе лежал в кустах, у реки, вместе с пограничным патрулем. В зарубежном городке шумели автомобили, кричали "банзай" японские роты, и странный долгий шорох стоял в камышах.
- Идут?
Луза влетел в сарай, крикнул: "Идут!" - и расстегнул ворот, готовясь к речи. Но все было тихо.
Вдруг раздались быстрые шаги нескольких человек, чья-то рука рванула дверь, и на пороге сарая вырос Ю, маленький, ловкий, с кровавым рубцом через весь лоб.
За ним стояли Кривенко и Туляков, сторожа у брода.
- Больше никого не осталось, - шепнул Туляков. - Сначала пятеро шли, трое упало. Ю поднял четвертого на спину, потом, видим, положил в траву, один пополз.
Ю взглянул на стол, накрытый на тридцать персон, и коснулся окровавленной рукой тарелок, блюд с пампушками, пивных бутылок и кусков вареной свинины.
- Встречайте гостей, - сказал он, ударив рукой по столу. - Я один.
Все молчали. Луза тер волосатую грудь.
- Налейте все стаканы, - сказал Ю. - Встречайте гостей. Положите пампушки на каждую тарелку и по куску свинины. Пусть гости пьют и едят. Эй! - крикнул он тонким, отчаянным голосом. - Налейте всем!
Кривенко откупорил пиво и разлил по стаканам. Туляков дрожащими руками разложил на тарелки мясо и пирожки.
- Луза, что не говоришь привет своим гостям? - закричал Ю по-китайски и, шатаясь, поднял стакан.
- Я, Ю Шань, командир Голодных братьев, принося в дар пиво и хлеб, чествую память всех вас, павших в бою, - заговорил он тонким голосом и поглядел высоко вверх, на темные стропила сарая. - Я делаю это в ночь вашей смерти. Триста дней и ночей вы боролись и изнемогали от огня, меча и болезней. Я, Ю Шань, ваш командир, дал вместе с вами клятву победить или найти смерть. Я удостоился получить жизнь и видеть победу, но я не могу приписать всю заслугу себе. С вами, души умерших, которые помогли совершить этот подвиг, я хочу разделить славу. Нам выбрали для праздника место, окруженное холмами, свидетелями вашей славы и гибели. Нам приготовили пышный стол. Я призываю ваши души принять угощение и насладиться вашей долей славы в общей победе…
Стояла безмолвная тишина, пока говорил Ю Шань. Не слышно было ни шопота, ни даже движений. Воображение рисовало сотни партизанских душ, пробирающихся сквозь ночь и туман в пожарный сарай глухого колхоза, чтобы присоединиться к толпе погибших в прежних битвах, чтобы рассказать о подвигах и получить свою долю славы.
- Я, Ю Шань, командир ваш, остался один. Но я кликну клич и вызову новые сотни бойцов, и буду драться, пока не погибну. И слово вам даю, души героев: не будет расти там трава, где я ступлю ногой! Я раскину пожары по земле, и японцы устанут рыть могилы для убитых, и звери станут жрать их, не боясь помехи. Мы победим. Эй, пейте пиво! Эй, угощайтесь! Пусть идет праздник! Эй!
Все двинулись к столу, окружая Ю Шаня. Луза поднял вверх руку.
- Стойте! Я скажу слово.
- Не надо. Готовь машину. Едем.
- Где он? Ю Шань!
Но Ю Шаня и след простыл. Надежда, жена Лузы, видела, как он выбежал из сарая и исчез в тумане у реки.