И он понес такой вздор, что Дзержинскому показалось: вот сейчас, сию секунду, перевозчик снимет с себя пояс и молча начнет вязать руки неудачливому артисту, но... перевозчик оказался, по счастью, глухонемым. Промэкав что-то, в общем довольно почтительное и приветливое, он снял драный треух, поклонился, подождал, пока беглецы сели в его лодку, взмахнул веслами. Пока плыли, Дзержинский уговаривал Власыча не переигрывать, но Власыч заупрямился и сказал в ответ, что Дзержинский не был любителем, а он был, и что он лучше знает, как изображать купца, торгующего мамонтовой костью...
Лодка врезалась в отлогую прибрежную косу, поджидавшие купцов мужики подтянули ее покрепче к берегу и низко поклонились Власычу. Едва ступив на землю, Власыч торжественно перекрестился широким истовым крестом, стал на колени, земно поклонился, поцеловал песок перед собой и рыдающим голосом провозгласил:
- Возблагодарим же господа бога нашего, избавителя сладчайшего, премилостивейшего, всеблагого...
И раз за разом макая лоб в сырой речной песок, он начал завывать таким режущим уши, противным и неестественным голосом, что Дзержинский едва не прыснул и спасся только тем, что сам сотворил земной поклон, надолго спрятав смеющееся лицо в сочной весенней траве...
Мужики, которых было человек семь, тоже опустились на колени, и скоро над рекою поплыли торжественные звуки церковных песнопений. Власыч служил, как заправский поп, а мужики почтительно ему внимали. Наконец Власыч последний раз осенил себя и мужиков крестным знаменем, вздохнул, повернулся к мужикам красным от натуги лицом и громко сказал:
- А теперь, братцы, я вас должен от всего моего благородного сердца поблагодарить за наше счастливое спасение! Спасибо, братцы!
Обтерев рот рукавом, он обнял и поцеловал сивобородого мужика, стоявшего впереди остальных, за ним поцеловал второго, за этим хромого мужика, которого другие звали Милован. Так он перецеловал всех и каждому при этом говорил:
- Спаси тебя господь!
Потом Власыч дал всем мужикам на водку очень щедро.
Мужики громко загалдели и стали кланяться, а Власыч стоял посредине, как скала, разглаживая усы, отросшие на этапах, и рассказывал историю их бедствия.
Когда ехали на подводах к селу, Милован, с которым Дзержинский сидел рядом, сочувственно сказал:
- А твой-то большак с горя малость свернулся.
И покрутил пальцами возле лба.
- Да уж, что уж, - неопределенно ответил Дзержинский и отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
В селе поели, обсушились, обогрелись.
Днем выглянуло солнце, беглецы наняли подводу и отправились дальше.
Не проехали и нескольких верст, как повстречали бричку, в которой мчался какой-то полицейский чин в форменной фуражке, с саблей. Спасла фуражка, - Дзержинский вовремя заметил яркий околыш, крикнул Власычу: "Ложись! " - и сам лег на дно телеги.
Гремя колокольцами, бричка земского, запряженная тройкой караковых, промчалась мимо.
И вновь подвода заскрипела намазанными осями по бесконечной, безлюдной тайге.
Вечером, подъезжая к деревне, попали в беду.
Возле околицы стояла толпа мужиков и баб. Здесь же были и ребятишки. Стояли неподвижно, мрачные, с печальными лицами.
- Чего они стоят? - спросил Дзержинский у возницы.
- А кто их знает, чего они стоят, - последовал ответ.
Придержали на минуту лошадей, пошептались, - может быть, свернуть? Но сворачивать не было смысла: если захотят, догонят, - возле околицы на выгоне паслись стреноженные сытые кони; решили ехать, положась на авось. Когда подъехали к толпе вплотную, старик, стоявший впереди всех, рухнул на колени и стал просить, чтобы его не погубили, не оставили без родителя малых детушек, без хозяина бабу...
Власыч, совсем уже приготовившийся еще раз изобразить тронувшегося умом Силу Силыча, успел только вылезти из подводы и произнести что-то вроде "не робей, детинушка, мы купцы миллионщики", как положение вдруг изменилось.
Старик поднялся с колен, прищурился и спросил:
- Каки таки миллионщики? Чего врать-то! Кажи бумагу, не то мигом в холодную сведем.
Толпа вокруг загудела, послышались голоса:
- Да беглые они, чего с ними вожжаться...
- Зови сюда старосту...
- Ездиют, иродово племя!
Власыч бил себя в грудь, орал, но его уже не слушали, и Дзержинскому пришлось вмешаться. "Э, была не была, - подумал он, - пропадать так с музыкой! " В секунду промчалось перед глазами детство, польские паны-шляхтичи, их манера кричать на прислугу, всё то, что так страстно ненавидел, и он закричал и поднял над головой крепко сжатый кулак.
- Безобразие! - по-польски кричал он. - Я вам покажу задерживать панов, государственных чиновников, вы у меня узнаете, почем фунт лиха, хлопское отродье! Я к вам полк солдат приведу, вы меня век не забудете! А ну, подать мне перо и бумагу! Да живо, я промедлений не терплю. Кто здесь присутствует, какие фамилии? Сейчас всех перепишу на лист для пана генерал-губернатора, пан генерал-губернатор...
Слова "генерал-губернатор" Дзержинский произносил по-русски, а все остальное по-польски. Ему не пришлось особенно долго кричать. Старик вновь рухнул на колени и завыл, чтобы господин чиновник, его превосходительство, пожалел неразумную голову старичка.
Напуганный до смерти, он просил отобедать у него и остановиться, но Дзержинский наотрез отказался и пошел ночевать к другому мужику, - менее сытому по виду и менее хитрому. Такие всегда надежнее.
У этого мужика, по фамилии Русских, Дзержинский узнал, что общество ждет возвращения земского начальника и волнуется потому, что пропило земские деньги. Власыча же и Дзержинского приняли за земского начальника, ожидаемого с часу на час. Старик, на которого накричал Дзержинский, главный виновник пропоя денег: он первый подал мысль о том, что можно как следует гульнуть на эти деньги.
Посоветовались в сенях и решили в деревне не ночевать. Мало ли что...
В конце сентября старик Руда получил у себя в Качуге посылку из-за границы. В посылке был очень хороший чай, сахар-песок и сахар-рафинад, банка кофе и много кислого монпансье.
Вскрывать посылку собрались все старики.
На самом дне ящика обнаружили маленькую записочку. В записочке было написано: "На добрую память от купцов, торгующих мамонтовой костью".
- Удрали-таки! - закричал старик Руда. - Это надо себе представить, удрали! Вот молодцы!
Старикам было о чем поговорить в этот вечер.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОМИНСКЕ
Из сообщения варшавского губернатора в министерство внутренних дел:
"Согласно сообщению варшавского обер-полицмейстера, что 17 текущего июля из г. Варшавы прибудут с поездом на станцию Дембе-Вельке, Варшавско-Брестской железной дороги, члены преступного сообщества под названием "Социал-демократы царства Польского и Литвы", в количестве до 70 человек, для устройства в лесу имения Островец, Новоминского уезда, сходки с социалистическими целями, новоминский уездный начальник, взяв с собой эскадрон 38-го драгунского Владимирского полка, отправился того же числа в 5 часов пополудни в указанную местность, где действительно обнаружил собрание неизвестных лиц, состоящее из мужчин и женщин, которые, заметив внезапное появление уездного начальника с воинскою командою, стали разбегаться во все стороны, причем было задержано 34 мужчины и 6 женщин, оказавшихся жителями города Варшавы, а возле места сборища на земле найдены прокламации революционного содержания, разные письма, записные книжки и револьвер. Упомянутые обвиняемые подвергнуты предварительному задержанию на основании 21-й статьи правил положения усиленной охраны".
Поздней ночью арестованных в лесу пригнали к воротам новоминской тюрьмы и, после некоторого замешательства, приказали:
- Можно курить и отдыхать.
В ответ раздались возмущенные голоса. Лил проливной дождь, люди устали после тридцатипятиверстного пешего похода, была уже поздняя ночь - и вот извольте: курить и отдыхать.
- Не хотим курить и отдыхать! - кричали люди.
- Открывайте ворота!
- Чего тут делать под дождем, веди в тюрьму!
- Раз арестовали, - значит, должна быть тюрьма, а не то мы по домам пойдем.
- В самом деле, товарищи, пойдем по домам!
Некоторые из арестованных сердились, некоторые шутили и смеялись. Предложение о том, чтобы разойтись по домам, всем очень понравилось, даже солдатам-драгунам. Высокий драгун, дремавший дотоле на рыжей кобыле возле Дзержинского, нагнулся к нему из седла и сказал:
- Слышишь ты, свобода! Давай уходи, ночь темная, вас покуда не считали. Посчитают, тогда хуже уходить. Бери ноги в руки.
Дзержинский промолчал. Лошадь словно вздохнула и сунулась бархатными губами в затылок Дзержинскому. Он дал ей кусок хлеба, купленного по дороге.
- Балованная, чертяка, - сказал драгун, - набаловалась у меня. Все кушает. Щи останутся - щи кушает, каша - кашу кушает. Свинья прямо, а не кобыла.
Дождь пошел сильнее. Слева во тьме шуршали под дождем темные купы деревьев, наверное, тот самый лес, о котором давеча говорил драгун. У ворот тюрьмы уездный начальник, в плаще-дождевике с поднятым капюшоном, кричал на смотрителя и грозился его упечь, и было слышно, как старик-смотритель кашлял и отвечал: "Виноват, ваше благородие, виноват! "
- Нету для вас местов! - сказал драгун Дзержинскому. - Бери уходи. Я-то стрелять не буду, хотишь забожусь?
- Не хочу! - сказал Дзержинский.
- Чудак ты, свобода, - сердясь заговорил солдат я совсем низко наклонился с седла. - Тут же до лесу полверсты не будет. Бежи. А я и глядеть не стану. Нужно очень. Кобыла моя спит, и я сам спать буду. Перекрестись да и бежи.
- Нельзя мне сейчас бежать, - сказал Дзержинский.
- Чего нельзя?
- Не хочу.
- С моих рук не хотишь или с чего?
По голосу драгуна было понятно, что он и обижен и рассержен. Дзержинский негромко спросил у него, как его фамилия. Солдат ответил, что фамилия ему Перебийнос.
- Старослужащий?
- По четвертому году.
- Ну вот, Перебийнос, - совсем тихо заговорил Дзержинский. - Представь себе, что ты с двумя-тремя новобранцами, с совсем молодыми солдатами, попал я бой. И вот вас окружили, но так, что ты можешь убежать, а они - нет. Убежал бы?
- Спаси боже, - со страхом в голосе произнес солдат. - Спаси и помилуй. Разве ж можно старому солдату убежать от молодых!
- Вот видишь, - сказал Дзержинский. - А ты говоришь, чтобы я убежал. Кет, служба, я старослужащий, я мне молодых бросать нет расчету. Давай лучше свернем табаку.
Феликс Эдмундович вынул из кармана кисет, оторвал себе и солдату по куску курительной бумаги и насыпал табаку.
- Киевский, - затягиваясь, произнес драгун. - Хороший табачишко.
Огонек самокрутки порою освещал его лицо, мокрое от дождя, крепкие челюсти и светлые подстриженные усы.
Молча покурили, потом драгун тронул кобылку шпорами и отъехал во тьму.
Через полчаса арестованных повели прочь от тюрьмы. Ни шуток, ни смеха больше не было слышно. Усталые люди шли, точно спали на ходу.
Это был удивительный случай: за недостатком мест в тюрьме арестованных разместили в трех халупах на Варшавской улице. Халупы были назначены на снос, но что из того? Здесь не было ни решеток на окнах, ни волчков в дверях, ни нар у стен, ни проклятого тюремного запаха, и это мигом подняло у всех настроение. Что из того, что здесь были такие клопы, которые жалили, как кобры? Что из того, что протекали крыши и на полу стояли лужи? Что из того, что в этих трех халупах спасались от дождя и непогоды летучие мыши со всего царства Польского? Подумаешь! Зато здесь можно было отворить все окна, можно было погулять в густом, поросшем бузиной и крапивой саду, можно зазвать во двор прохожего щенка и вдоволь подурачиться и побегать с ним...
А главное, - тут не было ни жандармов, ни полицейских, ни солдат специальной конвойной службы. В охране стояли драгуны, а уж какие из драгун тюремщики, когда им стыдно арестованных веселых людей и стыдно не только арестованных, но и местных новоминских жителей. Хорошее дело! Еще вчера шел драгун по главной улице городка, бренчал шпорами, крутил ус и так поглядывал драгунскими своими глазами, что и бледнели и краснели местные красавицы, а сегодня этот самый драгун, точно он и не герой, а какая-нибудь полицейская крыса, фараон с селедкой, отставной козы барабанщик, ходит под окнами гнилой халупы и стережет. Да и было бы кого стеречь!
Ходит драгун под окнами, путаются шпоры в крапиве, и не поднимает глаз. Стыдно. Полдень, улица полна народом, люди шепчутся, толпятся перед халупами, потом смелеют, слово за слово переговариваются с арестованными, вот кто-то ради шутки швырнул в окно пучок редиски, зеленого лука, и пошла писать губерния - ни проехать, ни пройти!
Как же должен вести себя драгун? Закричать, как кричат фараоны: осади назад, куда прешь! Нет уж, пропадай оно пропадом фараоново племя! Драгун на такой позор не пойдет, лучше отсидится себе тихонько за кустом бузины у сараюшки, - авось, не убегут; а если и убегут, не велика беда - на гауптвахте куда приятнее, чем принимать этот позор...
Никогда, ни позже ни раньше, не приходилось Дзержинскому сидеть в таких дачных условиях, как в Новоминске. И погода стояла на редкость хорошая, и молодежь была какая-то бешено веселая, точно и не в тюрьме, и старики какие-то легкомысленные. Никто не думал о том, что рано или поздно придется перейти в настоящую тюрьму; целыми днями гуляли по саду, пели вечерами песни, рассказывали смешные истории. В первый же день Дзержинский собрал общее собрание в саду у кривой груши и на собрании предложил собрать все деньги вместе, чтобы все могли одинаково питаться. Деньги сгрузили в студенческую фуражку и выбрали сначала казначея, потом эконома. Обеды арестованным приносили из кухмистерской...
На этом же собрании Дзержинский сказал, что, пока суд да дело, он думает открыть специальные тюремные курсы для той молодежи, которая еще не нюхала пороху и которой не известно еще, что предстоит в жизни. Пусть молодежь учится тюремным наукам.
И он, улыбаясь своей милой, немного грустной улыбкой, рассказал, о какой науке идет речь. Курсы открылись в этот же день после обеда.
Первая лекция была Дзержинского. Сидя на пеньке у кривой груши и покуривая махорочную самокрутку, он методично и подробно рассказывал "необстрелянной" молодежи обо всех жандармских штучках и уловках, о том, как они угощают папироской, а потом вдруг с криком и руганью стучат по столу кулаком, как грозят казнью или пожизненной каторгой, а потом обнимают и чуть не целуют, как прикидываются добрыми друзьями, желающими арестованному только добра; рассказывал о карцере, об одиночках, о том, как в тюрьме надо следить на своим здоровьем и сохранять спокойствие и присутствие духа.
- Вот мы сейчас с вами сидим тут, в тени, в саду, - говорит Дзержинский. - Я очень понимаю, что вам и не думается о настоящей тюрьме, да и мне, поверьте, вовсе не так уж приятно портить вам настроение, но что поделаешь. Потянут в Варшаву, а там найдется и настоящая тюрьма, и настоящие тюремщики, не то, что эти солдаты-драгуны... Вон как этот, стоит и слушает наши разговоры - поглядите!
Все обернулись и увидели молодого драгуна, еще безусого.
- Идите сюда, товарищ, - окликнул его Дзержинский, - не стесняйтесь.
Драгун подошел ближе.
- Ничего, - произнес он, - я себе тут прохаживаюсь. Коли начальство нагрянет, я вам покричу. Ничего, мы тоже понимаем...
После вступительной лекции Дзержинского другой арестованный, уже поседевший в тюрьмах человек, приступил к первому занятию по тюремной гимнастике. Вначале он сказал несколько слов о том, что такое тюремная гимнастика, а потом стал показывать разные приемы, изобретенные в тюрьмах. Варшавский токарь Владек играл на гребенке вальс, и все арестованные, подшучивая над собственным неумением, проделывали гимнастические упражнения одно за другим. Было весело, и казалось, что все это шутки, что никогда не будет настоящей тюрьмы с решетками, карцеров, в которых бегают жирные крысы, жестоких и тупых надзирателей...
И только несколько человек из всех здесь присутствующих знали, что это обязательно будет, и выбрали себе этот путь. И, глядя на буйно веселую молодежь, "старики", поседевшие в тюрьмах, думали о том, что, может быть, эти уроки хоть немного облегчат молодежи будущие этапы, одиночки, каторгу.
Третий урок был опять уроком Дзержинского. На этом занятии он учил новичков великому тюремному искусству - искусству перестукивания, потом учил писать огромные письма на листках бумаги величиной со спичечную коробку, учил тюремным шифрам, всему тому, чем сам он, несмотря на молодость, владел в совершенстве.
- Если мы не научимся всем этим штукам, - сказал он в заключение своего урока, - то, чего доброго, не доживем до нашей революции.
Вечером, когда в городском саду играл духовой оркестр драгунского полка и над Новоминском всходила луна, Дзержинский сидел в старом дровяном сарае который солдаты превратили в караульное помещение, и при свете керосинового фонаря вел разговоры с драгунами.
Тут же в сарае сидел давешний знакомый Дзержинского Перебийнос, зашивал гимнастерку и слушал, изредка вставляя свои замечания.
Прочие драгуны сами помалкивали, но слушали внимательно. Сидели кружком в дверях сарая, чтобы сразу было видно, если придет кто чужой. Но чужих никого не было, а свой вахмистр спозаранку завалился на чердак спать, отдав строжайшее приказание будить только "в случае чрезвычайного происшествия".
Из заглохшего садика тянуло вечернею прохладой. Там порой кричали лягушки, иногда набегал легкий ветер, и огонь в фонаре вытягивался и коптил, а лица людей темнели...
Говорили о земле, о батрачестве, помещиках. Один драгун был с Дона, другой из-под Умани, третий Казанской губернии, четвертый из Сибири. Были отовсюду к поедут потом повсюду, и развезут по родным глухим местам эти простые и ясные мысли. И длинная ночь под арестом не пропала даром.
Вечером следующего дня, когда наступили сумерки и молодежь пела в хате грустную украинскую песню. Дзержинский опять пришел к драгунам и опять начался разговор, как вчера, только разве посмелее. Говорили опять до ночи, но уже не в караульном помещении, а во дворе, под тенью кирпичной стены соседней усадьбы.
- Вот вы нас стережете с винтовками вашими и шашками, - говорил Дзержинский, - ходите вокруг тюрьмы да поглядываете и думаете, небось, что мы в самом деле враги ваши?
Он говорил, и голос его звучал печально в неподвижном вечернем воздухе, а глаза смотрели мягко и спокойно.
- Разве мы враги, - спрашивал он, - разве в том, чтобы стегать нас нагайками, вы давали присягу? Разве мы бандиты или убийцы? Мы хотим народного счастья, хотим, чтобы вас не били ваши офицеры, хотим, чтобы дети ваши учились в школах, а жены и матери не надрывались на непосильной работе. Пойдите и расскажите вашим товарищам, кто мы и что, на какое дело мы тратим свои жизни, свою молодость, свое здоровье и силы...
Говорил до поздней ночи, а утром Дзержинского вызвал во двор незнакомый драгун с бледным, обсыпанным веснушками лицом и сказал ему, заикаясь от волнения:
- Так что новые заступили, ваше благородие. Перебийнос больше пока не придет. Велел поклон передать.
- Что же случилось? - спросил Дзержинский.