Мистер Фишер, побагровев, побежал отбивать депеши каким-то консулам, посланникам и послам. Другой мистер закричал, что на этот открытый грабеж, на это попрание демократии и законности, на эту наглость найдется управа. Третий ткнул в Быкова длинным белым пальцем и, усмехнувшись, даже с грустью в голосе, предсказал:
- Опомнитесь, иначе ваша карьера будет навсегда кончена. Мне вас жаль, молодой человек.
Провоторов и братья Куроедовы подписать акт наотрез отказались. Быков сам вынес ящик из вагона, потащил на станцию и поставил возле клеенчатого дивана в "царской комнате". Ночь он проспал рядом с картинами, а рано утром его разбудил младший Куроедов с телеграммой. В телеграмме было сказано, что Быков Петр с получением настоящего уведомления от работы отстраняется и что таковому Быкову надлежит немедленно возвратить картины владельцам, а самому выехать в Петроград для дачи соответствующих объяснений...
Петя прочитал телеграмму два раза.
- Ящик можно нести? - спросил Куроедов.
- Идите в контору! - твердо приказал комиссар. - Ящик поедет со мной в Петроград.
Младший Куроедов ухмыльнулся и хлопнул дверью. Петя выкурил махорочную самокрутку и еще раз прочитал телеграмму. "Диамантов" - так она была подписана, но это ничего не значило. Это мог быть тот же Провоторов - только в Петрограде. И остался от тех же времен, что и здешний Провоторов, - от времени графа Витте и барона Ган.
- Сожрут теперь они меня! - вздыхал Федотыч, провожая Петю в Петроград. - Попомнят, как ты ко мне хаживал. Ну, да шут с ними, не пропаду...
Старуха тоже вышла к поезду. Быков написал им свой петроградский адрес - на всякий случай, поцеловался с ними с обоими и надолго задумался под ровный стук колес...
А вдогонку ему уже мчалась телеграмма Диамантову о том, что комиссар похитил ящик с картинами.
В Петрограде возле вокзала Быков нанял извозчика - санки с полостью - и поехал со своим похищенным ящиком в дом бывшего градоначальника - на Гороховую улицу. Провоторов, Диамантов и братья Куроедовы остались теперь где-то далеко. Нужно было только отыскать Васю Свешникова, который нынче работал в ЧК. Он - художник, он сразу скажет, - имеют эти картины художественную ценность или действительно не имеют. "Милый, добродушный, веселый Васька, как бы тебя поскорее отыскать! "
И Петя вдруг с нежностью вспомнил, как позапрошлым летом они с Васей удили на Карповке рыбу и как Свешников рассказывал о живописи и о том, как сам он станет великим художником. А нынешней осенью Вася стал помощником у какого-то молчаливого и строгого человека...
У двери дома бывшего градоначальника стоял матрос в шинели и бескозырке, синий от холода. На поясе у моряка висели гранаты-"лимонки", на груди перекрещивались пулеметные ленты. Быков ему объяснил, что приехал к товарищу Свешникову...
- У нас чекистов поболее сорока человек, - сказал матрос. - Каждого не упомнишь. И бегают все - то туда, то обратно. Уже саней двое; говорят, днями мотор получим. Иди, браток, ищи своего дружка сам...
Пыхтя и отдуваясь, Быков поволок свой ящик наверх по лестнице. Ящик был тяжелый, а Петя ослабел за последние месяцы. Но все-таки он, ни разу не отдохнув, втащил "похищенный" ящик на второй этаж, крякнул и свернул в коридор, по которому навстречу Пете быстро шел Феликс Эдмундович Дзержинский.
Петя рванул свой ящик прочь с дороги и вытянулся, как положено это делать солдату при встрече с командиром.
- Это что? - спросил Дзержинский, глядя прямо в Петины серые, очень ясные глаза.
- Картины! - громко оторвал Петя.
- Какие же это такие картины?
- Не имеющие художественной ценности! - опять оторвал Петя, и по тому, как улыбнулся Дзержинский, понял, что сказал что-то глупое.
Его прошибла испарина, он поморгал и произнес негромко:
- Разрешите, товарищ Дзержинский, все рассказать?
- Пойдемте! - сказал Феликс Эдмундович.
Он зашагал к своему кабинету, а Быков опять потащил свой ящик. В приемной Петя толково и коротко рассказал Дзержинскому всю историю с досмотром вагона, идущего за границу, с телеграммой Диамантова и с жалобами иностранцев. И, роняя на пол стружки, вытащил из ящика первую попавшуюся картину.
- Что вы сами об этом думаете? - спросил Дзержинский.
- Думаю так, Феликс Эдмундович: если они художественной ценности не имеют, - то для чего американцам о них хлопотать?.. Там, где художественная ценность, там и доллары и стерлинги, а где художественной ценности нет, - там и долларов нет. Вот и предполагаю, - хитрит мистер Фишер.
- Пожалуй, вы правы. Хитрит.
- И Диамантов ему помогает...
- Да-а... хитрят многие... - задумчиво сказал Дзержинский.
И, тонкими сильными пальцами растянув полотно, подошел с ним к окну и склонился над картиной. Потом внимательно разглядел холст. И, подозвав Быкова, спросил:
- Вы ничего не замечаете?
- А что, Феликс Эдмундович?
- Сопоставьте манеру, в которой написана эта галиматья, и возраст холста. Ну-ка!
Быков сопоставил и ничего не понял. Какие-то зеленые палки, стакан от снаряда, серый дым и почему-то пирожное с кремом на круглой тарелочке. Словно кто-то нарочно с тупым и злым упрямством глумился над теми, кто будет смотреть на эту картину. А холст? Ну, холст как холст. Не новый, верно. Впрочем...
В это время в приемную вошел Вася Свешников. Он сразу узнал Быкова, но, увидев Дзержинского, картину, ящик, стружки на полу, почти не поздоровался с Петей, только стиснул его локоть и спросил шепотом:
- Что случилось?
Феликс Эдмундович повернулся к нему.
- Свешников, вы ведь по профессии художник?
- Был... немного...
- Вы учились в школе живописи и ваяния?
- Так точно. А потом в Академии...
- Ну и прекрасно, - неторопливо, думая о чем-то, сказал Дзержинский. - И отлично. Вот возьмитесь за это дело. Комиссар Быков вам все расскажет. А пока - немедленно надо отыскать реставратора. Отыщете?
- Постараюсь! - ответил Вася, вглядываясь в картину. И недоуменно посмотрел на Быкова. Петя пожал плечами, давая понять, что сам он нисколько в этом происшествии не разобрался. Свешников мгновение помедлил, потом поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову и исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет.
Опять для Пети потянулись часы ожидания. А Свешников, отыскивая реставратора Павла Петровича, все силился припомнить, - где и когда он видел эти желто-зеленые помойные тона, эти ломаные палки, этот крем на пирожном, так грубо намалеванный...
Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии он давно не бывал; там про него сказали, что, по всей вероятности, он умер. Но Свешников не сдался и зашагал на Пески, оттуда на Четырнадцатую линию Васильевского, с Четырнадцатой - на Гончарную, потом на Вульфову...
Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице...
И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой давеча в него и в Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера...
Но об этом думать было противно: одно дело война, а другое такие выстрелы в спину, украдкой, подлые выстрелы...
Павел Петрович узнал Свешникова и даже предложил ему стакан чаю из лепестков розы. Но Вася от ароматного чаю отказался, и они со стариком зашагали на Гороховую.
- А тут сегодня пальба была, - сказал реставратор, кивнув на подворотню. - Говорят, по вашим, по чекистам.
Вася промолчал.
В приемной у Феликса Эдмундовича реставратор долго рассматривал картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и, обернувшись к Васе, он спросил резко:
- Не узнаешь руку?
- Не Егоршин?
- Вроде бы его хулиганство! - ответил реставратор. - Помнишь, он все, бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает...
Холст натянули на подрамник.
Из кабинета своим легким молодым шагом вышел Феликс Эдмундович, спросил, что думает реставратор. Тот снял шубу, потер озябшие руки, ответил:
- Дело не новое. Случалось видеть...
В приемную один за другим входили, стараясь не стучать сапогами, чекисты. Пришел Веретилин, пришел бывший наборщик Аникеев; заглянул и остался чекист Чистосердов.
Павел Петрович налил на ватку жидкость - мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало, на минуту показалось даже, что в этой холодной комнате - душно. Очень бережно, легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким ручейком полилась вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный стакан от снаряда, вдруг открылось небо - прекрасное, голубое, веселое, и край белого, пушистого облачка. Это все было, как чудо, как небывалое на земле чудо: подлая, серая, унылая пакость, намалеванная сверху прекрасного произведения искусства; и вот это произведение искусства открывается усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах; люди стоят неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и не отрываясь смотрят.
- Тетка тут нарисована! - заметил Веретилин.
- А веселая! - сказал Аникиев, поправляя очки. - Замечаете, - отдыхает после работы.
- Работала, а теперь отдыхает! - согласился Чистосердов. - Довольная, улыбается...
Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое лицо, будто эту картину написал он.
- Я думаю, - семнадцатый век. И, по всей вероятности, из коллекции Воронцовых-Дашковых...
Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:
- Теперь из коллекции трудового народа - рабочих и крестьян! - И сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.
- Верно, товарищ Орлов! - сказал Дзержинский. - Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет.
- Можете возвращаться к себе на границу! - заключил Дзержинский.
- Значит... не надо мне к этому Диамантову являться?
- Не надо. Вы что-то хотите сказать?
- Спросить хочу. Вот что, Феликс Эдмундович, задержали мы картины, верно? А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я вот сегодня глядел, - сколько у вас народу - чекистов. Ведь немного...
- Нет, Быков, много. Вы речь Владимира Ильича на третьем съезде читали? Помните слова о человеке с ружьем?
И, опустив темные веки, сосредоточенно вспоминая, Дзержинский словно прочитал:
- Теперь не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Так сказал товарищ Ленин?
- Так!
- Мы стоим на страже угнетенных. Мы - люди с ружьями. Весь мир эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся - с нами. А вы говорите, - нас немного. Нас миллионы, понимаете?
- Понимаю! - сказал Быков.
- Что же касается до аппарата ВЧК, то нас действительно немного. Но разве в этом дело?
И, крепко пожав руку Быкову, Дзержинский проводил его до двери.
В коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер.
- Стреляют, черти! - сказал он Пете. - Нынче на одну квартиру ездил, а они беглым огнем из окон. И ушли черным ходом. Офицеры целыми группами уходят из Петрограда к Каледину на Дон, к Дутову бегут в Оренбург, к Корнилову...
Быков всмотрелся в Васю и не узнал его: это теперь был взрослый мужчина, строгий и подтянутый...
- Форменная перестрелка была? - спросил Быков.
- Да как тебе сказать...
Вася опустил маузер на колени и задумался на мгновение.
- Не то, что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не думая, мы тут по спекуляции и по саботажу сейчас бьем, - вот идешь эдак, посвистываешь, а они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят убить! И заметь - наши приговоры, знаешь, какие? Отправить на общественно-полезные работы сроком на три месяца. Чиновников тут, саботажников вчера судили: по три месяца снег чистить, и общественное порицание. Уж чего, казалось бы, мягче. Так нет, - отстреливаются.
Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:
- Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно, мало им общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить...
Он взглянул на Петю, усмехнулся:
- А помнишь, как это совсем недавно все было - ожидание революции? Помнишь, Петро?
Быков кивнул.
- Ты обратно на границу, Петро?
- Обратно.
- А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся...
ШУБА
Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.
- Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве на Зацепе. - Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее, как две недели...
- Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а больше не выйдет.
- Ну и свалишься путем-дорогой...
Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог. Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.
- А может, тиф? - спросил дядя. - Ты тифом-то болел?
- А шут его знает, чем я болел, - ответил Веретилин. - Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали...
Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться.
- Пойдешь, упрямец?
- Пойду.
- Ну и пеняй на себя.
- Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию...
Он потопал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась: "А на улице не потеплело? "
- Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!
Иван Дмитриевич посидел, вздохнул и стал натягивать шинель. Дядя, Семен Петрович, смотрел на него сердитыми глазами и перекатывал пустой мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная еще в четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с юнкерами. И спал в ней, и укрывался ею.
- Сбрось обратно! - сурово сказал дядя. - И посвети мне. Буду сундук открывать.
Веретилин взял со стола коптилку, сделанную из чернильной склянки, тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу, который приподнимал крышку сундука, оклеенную внутри картинками. Эти картинки Веретилин знал с детства. Вот гигантский баобаб, в дупле которого может пить чай целое семейство, вот статуя Голиафа, вот птица колибри, вот портрет какого-то бородача с выпученными глазами.
Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь дядя Семен Петрович собирался выиграть по "билету", как он говаривал, и тогда "построить" всем своим много всякой одежды. Но годы проходили, "билет" не выигрывал, и сундук, единственное приданое покойной тетки Марии, так и оставался пустым. Только на дне его лежала дядина шуба, теплая каракулевая шапка и палка с набалдашником накладного серебра; вещи эти дяде Семену Петровичу подарил много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович, за то, что дядя вытащил из Москвы-реки утопающего, по пьяному делу, докторского единственного сына-студента.
- Енот! - сказал дядя, распяливая на руках шубу. - Цены нет этому товару. Дважды и надевал всего, - покойница тетка твоя не позволяла.
Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.
Веретилин надел, усмехаясь. Будет смеху в ЧК, когда он явится туда таким недорезанным буржуем.
- И шапку, шапку надень! - приказал дядя. - И трость возьми. Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут пущена и плошка, гадюка из плошки лакает. Редкая вещь. Ее можно, как статую, рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь, как глядит, вот у ней жало ее кусачее...
Веретилин взял трость.
Посмотревшись в тусклое зеркало, он покрутил головой и, все еще улыбаясь, вышел из дому.
- Это не продует, - говорил вслед дядя, - это, брат, хорек с кисточками - первый сорт, а на воротнике - енот!
Было часов шесть вечера.
Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер.
Медленно шагая против ветра и морщась от боли под лопаткой, Веретилин дошел до угла и остановился - передохнуть. Мела поземка, в десяти шагах ничего не было видно.
- Погодка! - сказал кто-то рядом.
Веретилин обернулся.
Рядом с ним стоял человек в облезлой шапке-пирожком, в бекеше со шнурками, помаргивал и вздыхал.
- При нынешнем питании по такой погоде не очень походишь! - сказал он. - Люди слабые, один вот давеча упал, да так и не встал. Хорошее питание - залог здоровья.
- Истина! - согласился Веретилин и, преодолевая слабость, зашагал дальше.
Но человек в бекеше не отставал.
- Кто достает, что покушать, - тот еще держится, - говорил он, - а которые не имеют такой возможности, - те сгорают, извините, как свечи. Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие, а адресочка у него нет...
- Какого адресочка? - насторожился Иван Дмитриевич.
- Ну адресочка, где можно достать, что покушать: шпик, например, хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки, ветчинки там, печеночку, ливер...
- А есть такие адресочки?
- Почему же, конечно, есть! - усмехнулась бекеша. - И сами живут и другим жить дают.
- Хорошо бы такой адресочек узнать, - как бы про себя сказал Веретилин.
Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот молчал. Бекеша еще приглядывалась, что-то в суровом облике Веретилина показалось ему основательным и заслуживающим доверия:
- Вы, извините, москвич?
- Нет, петроградец...
- Офицер, конечно?
- Моряк! - сурово ответил Веретилин.
Этот ответ и решил дело. - "Моряк, - рассудила бекеша, - уж это белая кость, уж это дворянин, на таких можно положиться".
- Конечно, сейчас вне политики? - опять услышал Веретилин?
Он не ответил - усмехнулся одними губами. И эта усмешка тоже расположила спутника к доверию. Он заговорил негромко, почти в ухо Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах:
- Который пролетарий, - пускай дохнет всем своим классом, - как во сне слышал Веретилин, - нам не жалко, нам о себе думать надо, себя спасать для будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а человек вы военный, кровь за Россию проливали, офицер, да еще морской... Сюда извольте, направо...
Иван Дмитриевич оглянулся - человек вел его незнакомым переулком. Голова у Веретилина опять закружилась; он остановился на мгновение и вновь заставил себя идти, он не имел права не найти "адресочек"...
- Это мы куда же идем? - спросил Иван Дмитриевич.
- К друзьям! - сказала бекеша. - К добрым друзьям, где и накормят, и приветят, и доброе слово молвят. К друзьям идем, дорогой, к хорошим людям...
"Я вас привечу, подлецы! " - подумал Иван Дмитриевич.
Он почти ничего не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то проходными дворами, мимо часовни, мимо развалин, через один переулок, через другой, потом опять во двор.