- Я п-п-потом спрошу, - говорит Степа. - Давай попробуем, а? Не получится - разъедемся.
Они попробовали и прожили вместе почти шестьдесят лет.
В то время сажали еще не надолго. Довольно скоро обэриутов Хармса и Зискинда выпустили, но, когда Зискинда выпустили, его дочери, моей старшей сестре Анечке, было уже около года, и она уже звала Степу папой. Она очень рано заговорила.
Зима тридцатого года. Варя стучит молотком в новой мастерской. Полонский стоит у мольберта. Даша репетирует на веранде. Идет снег. Степа мажет ребеночку попку вазелином.
- Что, Анна? - приговаривает Степа. - Что ты мне все талдычишь папа да п-п-папа? Да, я п-п-папа. Ну и что? Ты уже взрослый человек, а делаешь в штаны. П-п-проситься надо.
На веревках сушатся пеленки. Звуки Дашиной скрипки пронзительны. Девятнадцатилетний Степа плюет на утюг и начинает гладить подгузники.
3
Восьмидесятипятилетний Степа вылезает из машины и входит в подъезд. Из окон многоэтажного дома доносятся знакомые звуки. Опять показывают по телевизору "Полковника Шерлинга". Опять хороший американский оборванец предлагает Шерлингу выпить в честь благополучного разрешения Карибского кризиса.
Лифт не работает. Подолгу отдыхая на площадках, Степа поднимается на пятый этаж.
Звонит в дверь. Из квартиры доносится проникновенная музыка из "Шерлинга". Дверь приоткрывается на длину цепочки.
- Вам кого? - спрашивает кругленькая женщина в домашнем халате.
- Извините, господин Катков здесь живет?
- Здесь. Ах ты господи! - женщина узнает Степу.
- А он дома?
- Дома! Дома! Господи! Надо же! Валера! Валера! Иди сюда!
Дверь закрывается, щелкает цепочка, и дверь открывается настежь.
- Заходите, Степан Сергеевич! - радуется женщина. - Дома он, Катков Валерий, собственной персоной, инструктор-летчик. Бывший артист киностудии "Мосфильм", чемпион Москвы и Московской области по авиаспорту! Вот он, дома. А где ему теперь быть? Клуб-то закрыли и лицензию забрали. И Жорик тут у нас, так он в клубе ночевал, а теперь куда ему деваться?
Валерий Катков сидит у телевизора. Так увлекся, что не слышит. А сидящий радом с ним Жорик, застенчивый молодой парень с вычурной, модной, должно быть, стрижкой, оборачивается.
- Валера! Ну что ты к телевизору прилип! Ты глянь, кто к нам пожаловал!
До Каткова наконец доходит, кто пришел, и он, пожилой крепыш в спортивном костюме, идет здороваться со Степой.
- Вы же небось Валеру знаете? Вам же Алексей Степанович небось про Валеру рассказывал? - очень она многоречива, эта женщина. - Мы же, Степан Сергеевич, вам так сочувствуем, так понимаем. Ну, вы знаете. Николкины же нам как родные! Ну, он же вам все рассказывал.
- Да, конечно рассказывал, - врет Степа.
Я про свои отношения с Катковым папе ничего не рассказывал. И Катков это понимает.
- А вот поглядите, где вы у нас, - показывает женщина фотографию на стене.
Это оправленная в раму обложка журнала с моим автографом. На снимке папа со мной и Максом на крыльце нашего дома в Шишкином Лесу.
- Вот смотрите, что Алексей Степанович тут Валере написал, - показывает на фотографию женщина. - "Спасибо, друг Валерий, за лучшие мгновения моей жизни. Николкин". Это про самолет. Валера как клуб открыл, так Алексей Степанович стал летать. Валера его летать научил. Но он его и до клуба сто лет знал, он же все время рядом с ним, ну, вы же знаете. Это ж такое горе, такое горе.
- Вот я и хотел спросить... - пытается пробиться сквозь поток ее речей Степа. - Вы же, Валерий, п-п-последний в тот день его видели.
- Нет, я в тот день его не видел, - прерывает его Катков. - В тот день, Степан Сергеевич, меня там, в клубе, не было.
- Валеры там не было, - подхватывает женщина, - Валера за запчастями в Жуковск ездил. Там никого, кроме Жорика, не было. И посторонних быть не могло. Жорик-то все время там был, следил.
- И самолет я накануне проверял, - говорит Катков. - Я сделал полную профилактику. Самолет был в порядке, и никто к нему после меня до Алексея Степановича не подходил. Если только Жорик не уснул.
- Ну ты, Валера, в натуре, - обижается Жорик.
- А что следователь-то на меня бочку покатил, это из-за другого моего бизнеса, но вам Алексей Степанович рассказывал, вы в курсе, - говорит Катков.
Другой бизнес Каткова - крыша. Катков меня прикрывал, но этот бизнес папа обсуждать не хочет.
- А они техническую неисправность выдумали и лицензию у Валеры отняли, и клуб без охраны стоит, - без умолку говорит жена Каткова. - Его, клуб, теперь продавать надо, а ходить нам туда не велят. Так там теперь все, к черту, разворуют. Там бомжи шляются, все разворуют.
Тему бомжей Степа тоже не собирается обсуждать.
- Черт с ними, пусть воруют, - говорит Катков. - Только эта технеисправность мне как ножом по сердцу. Я ж всю жизнь при нем. Он мне как крестный. Он же меня на "Мосфильм" и взял.
- В "Немой музе" дублером Валера у него начинал. Он там и в трюках стал сниматься, - подхватывает его жена. - Это потом он уже у всех снимался - и у Рязанова, и у Данелия, и у Кеосаяна. А начинал он у Николкина. Его же Алексей Степанович буквально из тюрьмы на студию взял. Перевоспитывать.
- Была такая кампания тогда - перевоспитывать коллективом, помните? - говорит Катков Степе. - Через райкомы трудных пацанов закрепляли за трудовыми коллективами. И перевоспитывали. Других на заводах перевоспитывали, а меня на "Мосфильме". Алексей Степанович меня в колонии подобрал, он у нас там выступал, приметил меня и взял на студию. Ну я и прижился. Оказалось - это мое.
- Тогда в стране много хорошего было, - подхватывает женщина, - да, Степан Сергеевич? Вы согласны?
- Да, конечно, - пожевав губами, соглашается Степа.
- И "за того парня", за погибших на фронте коллективом работали, - тараторит женщина. - И на овощных базах работали, все вместе, дружно, и на картошку ездили, колхозникам помогали.
Мой папа на картошку никогда не ездил и никого не перевоспитывал, но кивает головой, соглашается, что раньше было хорошо.
- Теперь ничего этого больше нет, и "Мосфильма" того нет, - продолжает женщина. - Но Валера эту традицию продолжает. Вот Жорика нашего он ведь тоже на перевоспитание взял, точно как Алексей Сергеевич его тогда взял. А то бы Жорик совсем пропал, такой был непутевый хулиган, а теперь такой хороший у нас мальчик, да, Жорик?
- Ну ты, в натуре, - усмехается Жорик.
- Только с культурой у нас слабовато, да, Жорик? Вот приучаем его к искусству, заставляем "Полковника Шерлинга" смотреть, не все ж американскую-то фигню смотреть, да, Жорик? Надо и свое, родное. Ты хоть, Жора, понимаешь, кто это к нам пришел? - спрашивает Катков у парня. - Это же Степан Сергеевич Николкин, писатель. Ты хоть его "Тетю Полю" читал?
- Ну ты, Валера, в натуре, - опять говорит
Жорик.
- Так что вы техническую неисправность исключаете? - упорно возвращается к главной теме
Степа.
- Какая, к черту, неисправность! Только вы же сами понимаете, Степан Сергеевич, - говорит Катков, - тут такие силы замешаны, что следствию проще было свалить на технеисправность и дело скорей закрыть. Потому и лицензию у меня отняли, и другой мой бизнес тоже накрылся. Перекрыли мне кислород.
- Какой теперь у Валеры тут может быть бизнес? - вторит его жена. - Мы теперь в Мурманск уедем.
- В Мурманск? - переспрашивает Степа.
- Камбалу ловить, - объясняет женщина. - Камбалу. Там она на дне сплошь лежит, как паркет. Сплошь. Золотое дно. Только доставай. Но проблема денег на покупку сейнера. И проблема доставки камбалы живьем в Москву. Но Валера не пропадет. Как говорится, голова есть, руки есть - остальное украдем. Климат, да, холодный. Но здоровее, чем в Москве. Да, Жорик? Поедем в Мурманск. Не боишься холода?
- Ну ты, в натуре, - говорит Жорик.
Они еще что-то говорят о своих планах на будущее, добрые, трогательные, неунывающие люди. Но Степа уже их не слышит, он уже понял, что узнать здесь ничего не удастся.
Часть четвертая
1
Поздно вечером в тот же день Степа сидит с Машей и Сорокиным в машине у входа в гостиницу.
- Лева, а ты не хочешь подъехать сейчас со мной в Лешину квартиру? - спрашивает он.
- Я больше никуда не поеду.
- Можно бы там п-п-поискать.
- Поискать что?
Степа не отвечает. Жует губами.
- Вы хотите узнать, как погиб Леша? - спрашивает Сорокин. - А зачем это знать? Даже если вы узнаете, кто его убил, что дальше? Вы обратитесь в милицию? Или прямо к вашим друзьям в Кремле?
Степа молчит.
Монументальный швейцар в ливрее с галунами прохаживается перед входом в гостиницу. В тамбуре маячит охрана в камуфляже, с автоматами. За Степиной машиной запаркован роскошный лимузин с темными стеклами. Оттуда доносится разухабистая блатная музыка.
- Если его смерть связана с золотом на Камчатке, - говорит Сорокин, - никто не станет вам помогать. Наоборот, как только те, кому Леша должен, поймут, что вы занимаетесь этими изысканиями, вас сразу уничтожат.
Степа молчит.
- Или вы собираетесь отомстить за его смерть? Как? Вы наймете бандитов? Вы на это способны?
Степа молчит. Рот его раскрыт. Глаза остекленели.
- Степа! - пугается Сорокин. - Маша, смотри, что с ним?
- Ничего. Он уснул.
- Как уснул? Прямо так, сразу?
- С ним такое бывает.
- В последнее время?
- Нет, он всегда так, всю жизнь, сколько я себя помню.
Это правда. Это у папы уже давно. Он научился спать с открытыми глазами на заседаниях, когда он был депутатом Верховного Совета СССР. Когда я читал ему вслух сценарий своего первого фильма, он тоже уснул. Я страшно на него обиделся, но потом выяснилось, что он во сне все слышал и помнит сценарий лучше меня самого.
- Ну, господа Николкины, извините, но я от вас устал, - объявляет Сорокин. - Все. Спокойной ночи, Маша. Я пошел спать.
- Ты уходишь не потому, что хочешь спать.
- А почему?
- А потому, что ты трус. Ты и в органы пошел из трусости. Тебе предложили, а отказаться ты боялся. Не посмел сказать твердое "нет".
- Маша, ты мне уже давно не жена, - теряет терпение Сорокин. - И перестань все время хамить! Я приехал из Парижа помочь вам с аукционом. И извольте воспринимать меня исключительно в этом качестве. И я не хочу сам платить за гостиницу! Я работаю на вас!
- Пожалуйста, пожалуйста, мсье Сорокин из Парижа, я за вас заплачу.
- И за билет на самолет, между прочим.
Выскакивает из машины. Маша выскакивает за ним. Хлопает дверцей. От хлопка Степа просыпается и смотрит, как Маша и Сорокин проходят в вестибюль мимо швейцара и автоматчиков.
Переливчатый сигнал мобильника. Степа не сразу понимает, откуда идет звук. Ищет и в конце концов обнаруживает мобильник в стоящей на полу Машиной сумке.
- А, черт... - Степа вертит в руке мобильник. - Куда тут у нее нажимать?.. - Тычет наугад в кнопки. - Алло? Алло?..
Из окон моей с Ниной квартиры открывается роскошный вид на Москву. Наша квартира огромна и изящно обставлена, но, в отличие от дома в Шишкином Лесу, кажется холодной, неуютной. Не потому, что мы в ней не живем. Последние годы мы проводили здесь больше времени, чем в Шишкином Лесу, но тепла в ней никогда не было и нет.
- Степа, это вы?.. - Нина с телефонной трубкой в руке стоит в огромной, сверкающей голой хирургической чистотой кухне. - Я звоню Маше. Я хотела попросить ее ко мне приехать. Тут Ксения появилась в очень плохом состоянии. Да, совсем в плохом.
Ксения - артистка, которую я снимал во всех своих фильмах. Когда у нее возникают проблемы, она приходит к моей жене Нине. В последние годы проблемы возникают часто, и Ксения приходит к Нине почти каждый день. Эта их дружба сперва казалась мне странной, а потом я привык.
Слышится грохот и звон рухнувшей полки с косметикой, и Ксения кричит из глубины квартиры:
- Мать твою! Ну вот! Нина! Ну вот! Я все у тебя переколотила!.. Кровь... Нина, я порезалась! Ну где же ты?
- Я иду, иду, - говорит Нина и продолжат тихо, в телефонную трубку: - Я сегодня одна с нею не справлюсь. Вы приедете? Спасибо.
Степа опускает стекло дверцы и пальцем подзывает стоящего у двери гостиницы швейцара. Швейцар величественно приближается.
- Деточка, у меня к тебе п-п-просьба, - говорит ему Степа. - Ты видел, тут сейчас двое к вам вошли - молодая дама в этаком б-балахоне и с ней такой... в общем, он генерал ФСК.
Швейцар уважительно кивает.
- Как они опять появятся, ты передай им, что они мне оба осточертели и я уехал.
Ошеломленный швейцар наблюдает, как Степа неторопливо разворачивается, сильно стукнув бампером стоящий сзади лимузин, и медленно удаляется.
Ксения Вольская, сильно пьяная сорокасемилетняя женщина со следами редкостной красоты на обезображенном пластической операцией и выпивкой лице, сидит на полу ванной среди осколков. Нина промывает порез на ее руке и накладывает пластырь.
- Прости меня, Нина, прости меня, прости меня, - раскачивается и монотонно повторяет Ксения. - Я больше не могу, я больше не могу.
- Чего ты не можешь? - спрашивает моя бесконечно терпеливая жена.
- Я не могу это в себе носить. Я желала его смерти. Он погиб из-за меня.
- Ну что ты мелешь?
- Он погиб из-за меня. Он погиб из-за меня.
В машине у Степы опять звонит мобильник. Вести машину и говорить одновременно Степа не может, поэтому останавливается среди потока машин. Его с трудом объезжают, гудят и матерятся, а Степа ищет кнопку на мобильнике.
- Алло? Таня? Таня, это не Маша. Это я. Я в ее машине. Да, это ее телефон. Что случилось? Кто п-п-пропал?
- Коти нигде нет! - кричит Таня. - Он уже несколько дней дома не ночевал! Он опять в Шиншкином Лесу. И когда я звоню, он не хочет со мной говорить. А теперь совсем пропал!
- Тихо, деточка, тихо. Я ему сам сейчас позвоню.
Котя сидит за столом в саду Левко рядом с Иваном Филипповичем и ест шашлык. Вокруг другие гости Левко: банкир, который открывал Коте валютный счет, жена банкира и юный кавказец, тоже с женой. Женам на вид лет по пятнадцать. Они сверкают бриллиантами и красивыми зубами. Веселые, живые собрались гости. Павел Левко сдвигает с шампура шашлык в Котину тарелку. Иван Филиппович подливает ему вина. Котя уже пьян и расслаблен.
Это единственное, что мой сын от меня унаследовал. Выпив, я тоже не отличаю приличных людей от подонков и люблю весь мир.
Звонок мобильника. Котя достает его из кармана. Язык его уже слегка заплетается.
- Степа? Я у Паши в гостях. Все нормально. Что Таня? Что Таня? Ты сам ей позвони. Скажи - все нормально.
Кладет телефон в карман.
- Дед беспокоится? - спрашивает Левко.
- Да. Тебе привет.
- Я так понимаю, что аукцион - это его идея?
- Его, - кивает Котя.
Иногда, когда Котя пьет, в тумане его сознания вдруг обозначается просвет. Когда он пьет с Павлом, он вспоминает, что он Павла знает сто лет, с первого класса школы. Что Павел был его лучшим другом. Что Таня появилась потом и сама все испортила. Что только она во всем виновата.
- Ну, ты этот аукцион прокоцал, - говорит Павел. - Я же тебе сказал, что сам найду покупателей. Вот тут все, кто сидит, - собиратели искусства. И все ваши вещи ушли бы тихо за хорошие бабки. А через аукцион - кто захочет свои доходы светить?
- Иностранцы купят, - говорит Котя.
И тут юный кавказец обнаруживает неожиданно чистый русский язык и знание предмета.
- Иностранцы ничего у вас на аукционе не купят. Все в вашем доме - антиквариат и вывозу не подлежит. Через аукцион вы сможете продавать вещи или за гроши, или музеям.
- А музеи в России нищие, - добавляет банкир.
- У тебя есть мои три миллиона, - втолковывает Коте Павел, для того его и позвал, чтоб вразумить. - Вам нужно собрать еще шесть. Но на шесть миллионов аукцион не проканает.
- Да не пугай ты его, Паша, - вступает в разговор Иван Филиппович. - Ты же что-нибудь придумаешь.
- Теперь мне придется влезать в этот аукцион, - говорит Павел. - Но ты больше не буксуй. Ты держи меня в курсе.
- Что-то мы давно с вами, ребята, не пели, - говорит пятнадцатилетняя жена банкира.
И запевает:
В траве сидел кузнечик,
В траве сидел кузнечик.
Совсем как огуречик,
Зелененький он был.
И все хором подхватывают:
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
Поют они явно уже не в первый раз, сразу умело разбиваются на голоса, и получается смешно и музыкально.
Степа проезжает мимо памятника Пушкину и сворачивает в арку ворот на Тверской.
У нашего подъезда импровизированный мемориал - свечи в банках и букеты цветов перед моей фотографией. Тут я совсем молодой, им приятнее помнить меня таким.
Нина открывает Степе дверь, Степа обнимает ее, и вдруг, на одно мгновение, обычная сдержанность моей жены испаряется, и, уткнувшись лицом в Степину грудь, она начинает рыдать.
- Деточка, ну п-перестань, успокойся, - шепчет, обнимая ее, Степа. - Я сейчас п-п-прогоню Ксению к чертовой матери.
- Я вернулась домой, - рыдает Нина, - а она сидит там, у подъезда, у его фотографии, совершенно невменяемая. Говорит, что ей больше некуда пойти. И мне ее опять стало жалко, и я ее впустила.
- Ты не должна ее жалеть.
- Нина, кто там пришел? - кричит из другой комнаты Ксения. - Кто пришел?
- Это Степа, - отвечает Нина.
- Не говори ему ничего! - кричит Ксения. - Не говори того, что я тебе сказала! Этого никому нельзя говорить!
- Я ничего не скажу.
- И пусть он сюда, ко мне, не входит! Я не хочу, чтоб он меня видел! Слышишь?
- Я слышу, слышу, - отвечает Нина.
- Что ей от тебя нужно? - спрашивает Степа.
- Она хочет со мной говорить. Она все время хочет говорить со мной о Леше.
- Но это какая-то п-п-патология. Ты же все-таки его жена.
- Но она прожила с ним двадцать три года.
- Он жил не с ней, а с тобой. Нинон, опомнись. Да, у Лешки были романы. Но ты - жена. Это совсем другое.
- У него не было романов. Была только Ксения.
- Прекрати! - сердится Степа. - Любил-то всерьез он только тебя. А она... Деточка, она очень средняя артистка, и, кроме Леши, ее никто не снимал. Вот она и крутила им, чтобы сниматься. А теперь чего она хочет? Наследства его? Денег?
- Она говорит, что Леша умер из-за нее.
- Что?
- Она все время это повторяет. Слышен грохот опрокинутого стула.
- Я упала! - кричит Ксения. - Нина, ты слышишь, я упала! Иди же сюда!
- Я эту мерзавку сейчас приведу в чувство, - говорит Степа. - Не ходи туда со мной.
- Но я должна там убрать. Ее там вырвало.
- Потом уберешь.
Степа входит в гостиную. На полу осколки разбитой чашки и женская туфля. Степа заглядывает в соседнюю комнату, в мой кабинет.