- Что вы говорите, Павел Иванович? - Мать шагнула к нему и хотела что-то добавить, но потом махнула рукой. Подошла к печке и стала греть ладони возле заслонки. Старик покрутил недовольно шеей. Она у него прямо вылазила из старой шубейки. Я заметил, что у шубы разные рукава - один длинный, черный, а другой рукав вдвое короче и какого-то неопределенного белесого цвета. Старик заметил мой взгляд и повернул лицо к матери:
- Извиняй тогда, Тимофеевна. Поди чё не так - извиняй…
Но мать молчала, и приезжий тоже молчал, и старик вопросительно крутил шейкой. На одном глазу у него белело бельмо, другой покраснел и слезился. Мне стало его жаль, а почему жаль - не знаю. Наверное, из-за этой шейки.
- Вот что, гражданин Постников, - начал опять приезжий, - бери ручку, расписывайся. Ставим тебе тыщу рублей. Это немного. Учителя вон подписались на две зарплаты.
- Да вы че, Еким Кондратьич, совесть хоть поимейте! - ужаснулся старик, шейка вылезла еще выше, и он стал похож на гуся.
- Екима тут нет, обознался… - Приезжий громко хихикнул и начал стучать карандашиком по столу, как бы призывая к вниманию. - Я тебе покажу Екима…
- Это поговорка такая, - объяснила мать и посмотрела на меня умоляющими глазами. - Витя, шел бы домой, а то бабушка потеряет.
- Пусть сидит, места хватит, - сказал громко приезжий. И вдруг опять подмигнул мне: - Не горюй, конотоп. Я покажу сейчас тебе мужскую работу… Ну, где наш Еким Кондратьич?
- Я туто, начальник, - отозвался старик.
- Где Марфута? Туто, туто… Может, не будем больше втемну играть? Вон ручка на столе - бери и расписывайся!
- Не-е, эстолько не могу. Куда же годно, начальник, мне не подняться. Хоть убей - не могу… - залепетал быстро-быстро старик, потом к матери повернулся:
- Че жо делатся, Тимофеевна? Осенесь заколол теленка-полуторника - заплатил налоги. Теперь в дому - шаром покати. А я кругом один - старуху схоронил. Да у меня ишо двое сироток…
- Хватит! - оборвал грубо приезжий. - Бери ручку и ставь фамилию. А я сумму сам проставлю…
- Сколько проставишь? - спросил с надеждой старик и стал зачем-то расстегивать свою шубейку. И пока расстегивал - голова все время тряслась, как будто ее дергали за веревочку. Я смотрел на него, не мог оторваться. Голова была голая, кругленькая, как яйцо, и только у висков поднимался белый пушок. А мать все еще стояла у печки, молчала. И приезжий тоже молчал. Потом опять постучал карандашиком.
- Ну что, Постников? Ты пишешь или не пишешь?
Старик охнул, задвигал губами. И еле-еле выдавил из себя:
- Не-е, милые. Эстолько не могу…
- А не можешь, поедешь со мной в район. И не таких, гадство, ломали. Ха-ха… - Смех у него сухой, как кашель. Может, в горле что-то застряло. Но старик - ни слова в ответ… И тогда приезжий медленно-медленно начал снимать кобуру. Потом осторожно, как бы любуясь своими длинными пальцами, достал наган.
- Значит, ежкина мать, ты бунтуешь? Тогда решим так… - Он положил перед собой листочек и взял карандаш. - Тогда мы запишем: Постников Павел Иванович пойдет у нас по другой линии - не по нашей.
- Как это не по вашей? - испугался старик, и опять затряслась головенка. - Да я за Советску власть награды имею!
- Если имеешь, то сымем, - сказал тихо приезжий. - Сымем, Постников, все до одной, потому что ты заодно теперь с немцами, в одну дудку играешь…
- Оборони меня бог…
- А я тебя не спрашиваю - не возникай. А застегни лучше пуговки и за дверь! Но домой - не разрешаю. Может, ночью и отвезем…
- Куда? - шепчет Постников и оглядывается на мать. Но та смотрит в пол, и мне кажется, - она плачет…
- А туда, дорогой, все туда. - Карандашик громко стучит по столу. Постников стоит на месте и водит шейкой. Потом тихо, как спутанный, подвигается вперед и просит ручку.
- Где тут графа-то? Очки не взял. В глазах как тараканы…
- А у тебя есть они, глаза-то? - шутит приезжий. Но старик не отвечает. Он пишет долго, старательно, как будто рисует буквы. Я вижу - ладонь, у него трясется. Потом медленно распрямляет спину и, не простившись, уходит. И только-только скрипнула дверь, приезжий откинулся на стуле и стал хохотать:
- Не могу-у, поселя-а-ане. - И тут заметил мои глаза. - Тебе понравилось, конотоп? Как мы взяли его за белые ручки… А вы, Анна Тимофеевна, что-то того? Вроде недовольны?
- Я просто устала. Не обращайте внимания.
- Понимаю. С этим народишком как не устать. Вот закончим и пойдем к вам на чай?.. А? Не слышу ответа.
Мать молчит, и карандашик его опять стучит по столу. А в окно бьет метель. Она, как живая, выпевает на разные голоса. Но от этих голосов делается почему-то спокойно, и я начинаю дремать. Может быть, и уснул бы, но в это время снова открывается дверь. Зашел Яков Петунин с Береговой улицы, немолодой уже человек. В руках у него тросточка - он бережно ее ставит в угол у печки. Лицо вошедшего доброе и открытое, и такой же пологий приветливый голос:
- Здравствуйте всем рядышком! Вечеруем помаленьку, аха? Керосин-то казенный… - Он жмурится от света и вроде бы стесняется проходить. Глаза у него синие-синие, но когда лицо попадает в тень, они сразу темнеют…
- Проходите, Яков Петрович, мы долго вас не задержим.
- Правильно, председатель! - веселеет приезжий. - Сейчас он подпишет семьсот рублей, и сразу отпустим.
- Сколько-сколько?.. - встрепенулся Петунин.
- Ровно семьсот и не больше. Вон ваш Постников подписался на тысячу. Верно я говорю, председатель?
- Верно, Клим Александрович, - подтверждает мать, - но у Петуниных совсем нет хозяйства. Корова пала в прошлом году, поела что-то, и попрощалися… Овечка вроде была, я не знаю…
- Закололи мы ее, закололи, - обрадовался Петунин и с мольбой стал смотреть на мать. - Ну где мы возьмем, Тимофеевна? Хоть ложись - подыхай…
- Довольно болтать! - сказал громко приезжий. И начал отстегивать кобуру. Из кобуры выпал наган. Он положил его перед собой.
- Будем писать или как?..
- Да пожалей ты нас, батюшко ты наш! Да ниче у нас нет давно, все у нас заскребено.
- Врешь, ежкина мать… Сейчас пойду и проверю.
- Да пожалей ты нас, Климушко! - зарыдал Петунин. - Хоть сейчас иди проверяй. Я тебя везде проведу, покажу. Я тебе брюхо свое пополам разрежу - смотри только, мотай мои бедны кишочки… - Он еще хотел что-то добавить, но вдруг упал на колени.
- Климушко, не губи ты нас. Я же робить не могу… Я же увеченой.
- А ну встать! - рявкнул приезжий. - Я тебе не помещик, и ты не батрак.
Петунин поднялся. Его слегка пошатывало. Лицо кривилось, как от зубной боли. Моя мать, не стесняясь, плакала. Но на нее посматривал приезжий и брезгливо щурился..
- Не пойму вас, председатель. Заем не вытянем - кого обвиним? А я знаю кого… - Он рассмеялся. - Вот на вас тогда и напишем… Что? Не так? Нет, милая моя, будете персонально ответственны. Слышал, Петунин? А если слышал - расписывайся. - Он поднялся со стула и подошел совсем близко к Петунину. Они были одинакового роста, и глаза оказались на одном уровне. Петунин выдержал его взгляд:
- Не могу подписать, товарищ начальник. Христом-богом прошу - не могу…
- Я тебе не товарищ… Гусь свинье не товарищ, - опять повторил он и взялся за телефон. - Але, але? Это район? Ты слышишь меня, Василий Петрович? Ну вот хорошо. Тут у нас Петунин Яков… Да, Яков Петрович забастовал. Не хочет подписываться - и шабаш… Але, але? Я жду указаний. Что, я не понял? А-а, понятно. Значит, расстрелять его! Когда? Сегодня. Слушаюсь, Василий Петрович. Об исполнении доложу… - Приезжий прокашлялся, потом медленно перевел глаза на Петунина. На том лица нет. А щеки белые, ватные. Голос глухой, какой-то раздавленный:
- Ну давайте вашу бумагу…
- То-то же, а то, вишь, мерин какой необъезженный. Овес ест, а ездить не хочет.
- Вы б хоть не выражались, Клим Александрович! - попросила мать.
- С вами, председатель, я после… Пусть вначале подпишет.
И пока Петунин водил ручкой, озирался по сторонам, приезжий стоял на ногах. Когда тот вышел, он снова сел на стул и достал папиросу.
- Каков, а? Климушко, батюшко…
- У них трое уже опухли от голода, - сказала мать. Стало тихо. Только метель билась о стекла… Потом он опять застучал карандашиком.
- Кстати, председатель, вы, кажется, что-то хотели?
- Да ничего я, ничего не хотела…
- А все-таки?
- Бесполезно говорить, Клим Александрович, - громко вздохнула мать. - А если бы у человека сердце отказало, если бы смерть… За это же надо…
- Что надо, что? Договаривайте… Вон сын ваш и то понимает. - Он повернул голову в мою сторону. - А ловко я его, конотоп? Я же сам себе позвонил! Ну что молчишь, ты не веришь?
- Да верит он вам, верит… - заступилась мать за меня. Но в этот момент опять постучали. Вошла трактористка Полина Менщикова. И опять возле нее начал кружить приезжий. И Полина быстро сдалась и расписалась в бумагах. Потом зашла школьная техничка Мария Александровна Чистякова, потом еще кто-то, еще… И когда закончились все дела, стояла глубокая ночь. Меня уже шатало от усталости, от табачного дыма. А приезжий не унывал.
- Ну как, председатель, на чай меня приглашаете?
- В другой раз, в другой раз… - ответила мать. - У нас же здесь в комнате спокойно и никто не мешает. Стулья к стене поставьте - и готова кровать… Только вьюшку плотно не закрывайте, а то топили много, упаси бог…
- Спасибо, председатель, за ночлег. Мы в долгу не останемся. Только не советую обижать районную власть. Вы слышите? Не советую.
А мать как не слышала:
- Ну ладно. Мы пошли с сыном. До завтра…
У самого порога я оглянулся. Глаза у приезжего бы ли злые. Мне показалось, что он сейчас выхватит из кобуры наган и выстрелит в мать. А может - в меня… Но ничего не случилось - нам повезло…
Да, Федор, нам повезло с твоей бабушкой Анной. И вот мы уже на улице. Чтобы не потеряться, мать берет меня за рукав. Я прижимаюсь к ней потеснее, чтобы стало теплей.. А ветер так и валит с ног. И мать беспокоится:
- Сейчас придем домой и замерзнем, как глызки. И дров у нас точно так. Как зимовать будем, сынок?
Я ее утешаю:
- Скоро будет весна, дров не надо. - Я говорю громко, почти кричу, потому что слова заглушает метель.
- Не скоро еще, не скоро. Так что придется нам с тобой поехать в деляну.
- Съездим, мама. Запрягем Маньку и съездим.
И вот мы дошли до дома. Окна темные - бабушка керосин экономит. Через минуту мы заходим в ограду, и мать веселеет:
- Ну как, поморозил сопли-то?
- Не поморозил.
Потом мама хватает меня в беремя и начинает плакать. И я знаю, о чем. Да и она не скрывает:
- Неужели их обоих убили? Нет, нет, не верю!..
И я тоже не верю, что погиб мой отец. И про дядю Женю не верю… Но, Федор, хватит сегодня, мне тяжело вспоминать, и тебе, наверное, тяжело. Да и день уже на исходе. Когда пишешь, не замечаешь время. А оно летит, как пуля, может, даже быстрее… Так и сейчас - не успел я даже дописать предложение, как стало смеркаться. Я смотрю в окно и просто не верю: только что стоял белый день и сияло солнце, и вот уж все кругом посинело и потемнело, а над кипарисами поднялись первые звезды. А вот и маяк! Кого ждал, того и дождался. И ты, сын, опять улыбаешься - неисправим, мол, старик, а что же мне делать? Я уже не могу без него. Он для меня - лучший друг. А иногда маяк этот напоминает настоящую няньку, которая и успокаивает меня перед сном, и забирает все боли. Он даже во сне со мной рядом. Иногда спишь и чувствуешь - кто-то прикоснулся к лицу. Откроешь глаза и сразу обо всем догадаешься: ну конечно, это его лучи трогали лоб и щеки. И ты рад, благодарен… Когда меня отпустят домой, я приду к нему попрощаться. Я скажу тогда… А в общем, не знаю, что скажу, - пока не придумал. Может, просто пообещаю однажды снова вернуться. А что, сын? Давай когда-нибудь прикатим на море вместе. Как было бы здорово! Ты согласен?..
ПИСЬМО ШЕСТОЕ - О КОРОВЕ МАНЬКЕ И ЗИМНИХ ДОРОГАХ
Дорогой Федор! Сегодня море пасмурно и дождливо, и все больные сидят по комнатам. Люди скучают, перебирают газеты, а я вот пишу… Ты не устал еще от моих листочков? Да я знаю - ты не признаешься. А пока на всякий случай один совет: не ищи в этих письмах каких-нибудь наставлений, морали. Я и сам не люблю говорливых наставников - сделай так да люби того… Жизнь сама научит, подскажет, если не спрячешься от нее, если пойдешь ей навстречу. И бери всегда пример с самых маленьких - дети всегда честны, открыты - что за душой, то в словах… Я чувствую, ты улыбаешься: только что, мол, просмеивал разных там моралистов и вот уже сам уподобился. Но нет, Федор, я совсем сейчас о другом. Да и вспомнился мне один случай из детства, из далеких-далеких лет. Было мне лет пять, может, шесть. Меня мать тогда оставила пожить у чужих людей, а сама уехала по срочному делу. Я прожил в том доме всего несколько дней, но как всем надоел! Особенно моей няньке - малолетней девчонке. Помню, в доме были иконы, возле них горела лампадка. И вот под этой лампадкой я увидел однажды свою няньку. Она стояла на коленях и громко шептала: "Батюшко ты наш - истинный Христос, богородица - пресвятая владычица и Никола-святитель, услышайте вы мои слова и возьмите вы с собой нашего Витеньку, освободите вы меня от него. Я с ним просто замучилась, он же не слушатся. И поиграть мне охота, а он никак не дает. Я на реку хочу сходить, а он от подола не отпускатся. Я молока хочу выпить, а он дурит, стакан вышибат… Освободите меня, приберите его к земле…" И еще что-то говорила, молила девчонка, я уж теперь не ручаюсь за точность - столько лет прошло, столько зим. Прошло-то прошло, но все равно не выходит из головы моя нянька. И ее святая прямота не забылась, нет, не забылась, а ведь смерти же мне желала. Вот таким бы и оставаться всегда человеку - доверчивым, честным, прямым… Так же и мать моя говорила: доверяй всегда людям, они не продадут, не обманут. И когда горе придет - помогут.
А в нашем горе помогала нам Манька. Ну конечно, Манька - это не человек, а корова. Но она десятерых людей стоит, а может, и подороже. Без нее нам бы не выжить. Она и кормилица наша, она и за лошадь. В прошлый раз я закончил на том, что мы собрались за дровами в деляну. И вот мы поехали. В оглоблях у нас - Манька. Дорога по деревне накатана - сани быстро идут. А вот за деревней похуже. Да и ветер начался, метет поземка. Смотришь: по сугробу бежит серенький юркий мышонок, а это всего лишь прошлогодний листочек. Он скользит по сугробам, порхает, а ты уж себе придумал… Но мне некогда смотреть по сторонам - я слушаю мать. У нас редко бывают такие минуты, у нее все время работа, работа, а у меня - школа… Зато сейчас мы одни, задавай любые вопросы. И я не теряюсь:
- Мама, свози меня в Курган?
- На чем же, сынок? В город надо пешком, а тебе не дойти…
- Тогда в Глядянку возьми?
- Это можно. Но ведь до райцентра тоже надо пешком, да и дорога все лесами, лесами…
- Это страшно, наверно?
- Всякое, Витя, бывало. Давай-ка, сын, слезем с саней. Мане-то нашей трудно. Слышишь, как дышит. - И мы спрыгиваем на дорогу и теперь идем за санями.
- Всякое, конечно, бывало, - повторяет мать. - Недавно вот шла из Глядянки, так всего натерпелась. С утра, как всегда, сидела на совещании, потом забежала на минутку к своей подруге Ольге Васильевне Ветровой и только к вечеру собралась домой. А идти, сам знаешь, не близко. По прямой и то тридцать верст, а если по старой дороге - то и все тридцать пять… Ну вот, я только отошла от Глядянки, и сразу стемнело. А ночь темная, как земля. Надо было бы заночевать у Ольги Васильевны, но теперь уж поздно. Человек-то силен всегда задним умом. Ладно, решаю. Ничего, мол, со мной не случится. Да и дорога знакомая, каждая кочка - родия. И вот иду и бодрюсь, сама себя успокаиваю. Потом слышу - впереди меня разговоры и вроде бы железо позванивает. Я прибавила шаг и скоро догнала двоих женщин. Они везли бочки с горючим. В упряжке у них - быки, а на санях лежат горой бочки. Вот они и звенели, постукивали. А я как людей увидела, так и отлегло на душе - теперь, мол, пойду не одна. И мне они тоже обрадовались: женщины оказались добрые, славные, все о себе рассказали и меня расспросили. Под эти разговоры хорошо идти - не замечаешь усталости. Но недолго было мое удовольствие. От Чернавки началась такая дорога, хоть плачь. Не торено и не езжено. Быки проваливаются по колено и ложатся прямо на снег. И теперь хоть бей кнутом, хоть ругай их - они только шею вытянут и мычат. Устали бедные, не могут идти. Женщины ходят возле них, уговаривают, но все напрасно. И тогда они сели прямо на сугроб и заголосили: видно, мол, придется ночевать прямо в поле. Горючее-то не бросишь - сразу тюрьма.
Они остались, а я дальше пошла. Думала, до утра буду дома. И дошла бы я, сынок, дошла бы, конечно, если бы не стало мне блазнить. Никогда не случалось, а тут взяло меня в оборот. Ну вот иду и слышу - точно бы дети плачут. Правда, правда, плачут, поскуливают. Вначале вроде бы потихоньку, а потом все сильнее, сильнее. А сама пока не боюсь, наверно, мол, кто-то в поле ночует. Кого-то пристигло, вроде меня… Подхожу ближе к тому месту, откуда эти стоны были. А там нет никого. Вот это да! У меня и ноги стали подгибаться, а кого кричать, вокруг ночь, хоть бы звездочки показались. Но и тех не видать. А идти-то надо, никто не поможет. Ну ладно. Еще шагов двадцать сделала - вроде бы тишина. Мне теперь поспокойней, но через минуту снова да снова. Кто-то плачет, постанывает, да вроде бы не один еще. Я остановилась, хочу получше понять: и, ты представляешь, как будто бы дверь на петле поскрипывает. Я дыхание затаила: нет-нет, все-таки детский плач. Пробую уверить себя, успокоиться, ерунда, мол, это со всеми бывает. Просто шла и задумалась, а оно и нахлынуло. И во всем, мол, виноваты ночь, одиночество да подружка моя Ольга Васильевна. Она мне, сынок, рассказала одну тяжелую историю. Не знаю, говорить ли тебе, а может, не надо пугать?
- Говори, мама, говори, - прогну ее, а сам потуже пальтишко запахиваю, потому что стало ветрено. Посыпал редкий снежок.
- Ну ладно, если настаиваешь, - соглашается мать и тоже водит плечами. Ветер и ее не щадит.