Теперь Альфред был военным комиссаром района. Он перевел Алексея в гвардейский полк, наполовину опустошенный самовольными уходами. Сам Альфред был прикреплен к партийной ячейке этого полка, бывал в нем во все дни выдающихся событий.
В те дни не в почете было все, что напоминало бойцу выкрики фельдфебеля и унтеров. Того, кто предложил бы вихрастым молодцам восемнадцатого года коротко остричься или наглухо застегнуть шинель, сочли бы прислужником Николая Кровавого. Революционная шинель - это была шинель нараспашку. Это такие шинели неслись на штурм Зимнего и бежали навстречу крымовцам, чтобы принять бой подальше от застав Петрограда. Винтовка восемнадцатого года была деятельна, но не всегда хорошо чищена. Сапоги были выносливы, но не знали ни щетки, ни ваксы.
У этих бойцов восемнадцатого года было слишком много непосредственной радости, чтобы омрачать ее второстепенными заботами, для которых должен был ударить свой час.
Много удовольствия и гонораров доставило это обстоятельство карикатуристам "Punch’a" и "Simplicissimus’a", легко забывшим босые ноги и возбужденные лица солдат Конвента, героев Вальми и Жемаппа.
Но нельзя было вообразить себе Альфреда в мятой шинели, не застегнутым на все точно расставленные крючки или в нечищеных сапогах. Деловитыми распоряжениями он добивался относительной чистоты не только в помещениях аккуратных и строгих латышей, но и в казармах шумных и непокорных полков гарнизона.
Люди особняка, занятого Советом, и люди нарядного дома на Крюковом канале быстро разместились в представлении Алексея на разных полюсах. Одним он отдавал всю свою любовь, свое сочувствие, другим - всю ненависть первого года революции и собственных молодых, не требующих искусственного подогревания лет.
Столкнуть эти два дома, испепелив один, - вот, казалось, первая задача, какая стоит перед ним лично. Дом генералов, банкиров, офицеров, подслеповатых барственных старух должен пасть. Он еще слишком благодушествует. Он набит барским добром, как ненавистью к Советской власти. Разве можно терпеть такие склады непотребляемых предметов первой необходимости?..
Алексею казалось, что все это существует только потому, что о доме не знает Совет. Офицеры проживают в барских квартирах, по двое на десять комнат, только потому, что об этом не осведомлена ЧК.
Он изложил свои мысли секретарю райсовета. Молодой студент в очках, смертельно задерганный, с дежурной спасительной фразой на устах "Следующий. У вас что?" - хотел было сказать Алексею: "Подайте заявление в письменном виде", но еще раз взглянул ему в лицо, заметил огоньки в глазах и решил, что это не годится.
- Таких домов, как ваш, в Петрограде - несколько тысяч. Нам важнее овладеть предприятиями и наладить доставку продовольствия. Все в свой черед.
Опять план, опять трезвый расчет и осторожность. Что было бы с революцией, если б большевики были так же осторожны на фронтах? Если бы они побоялись разрушить дисциплину?
Этот вопрос остается неразрешимым для Алексея. Откуда в данном случае осторожность? От нерешительности или от мудрой, продуманной политики партии?
Он хотел быть не бунтовщиком, а революционером. Но ненависть к врагам туманила ему глаза. Перед нею отступала крестьянская домовитость. Чтоб уничтожить офицеров, населявших дом, он готов был разрушить это великолепное здание. Всем обликом своим эти люди говорят, что победа революции еще не полна.
Он сказал секретарю, что в его квартире много оставленного генеральской семьей платья и белья. Пусть придут за ним - он раздаст неимущим.
- Не дурите, товарищ, - сказал секретарь. - Придут, конечно, спекулянты. Доставьте все это в райсовет, мы дадим кому нужно. Но помните - доставка своими средствами, - крикнул он ему вслед.
Захваченный напряженной и беспокойной жизнью района, Алексей не сразу собрался на Выборгскую к брату. Чистенькая прежде квартирка Федора Федоровича Черных показалась Алексею запущенной. Дома была одна Ксения.
Он ожидал встретить подростка, каким она была в шестнадцатом году, а теперь перед ним стояла статная девушка с русой косой и крепким огоньком в глазах.
- Садись, дядя Алеша, - пригласила Ксения. - Я приготовлю чай.
Алексей послушно сел. Ксения уходила на кухню, возвращалась, перетирала чашки и, не оборачиваясь, роняла круглые, городские фразы. Она была похожа на Настю, но следующее городское поколение давало себя знать. Она не горбилась и даже закидывала отягченную волосами голову назад. Руки и ноги ее были аккуратнее и тоньше.
- Отец не будет?
- Сегодня у него комиссия в Совете.
- Так, - соображал Алексей. - С заводом он покончил?
- Папа - делегат от завода. - Ксения взглянула на Алексея: - А ты, дядя, у тети Насти?
- Откуда ты знаешь?
- Знакомые живут в вашем доме, Ветровы… близнецы… Партийные они.
Это звучало невероятно. Аккуратненькие барчуки из роскошного дома?
- Давно?
- С апреля семнадцатого года.
- Ну, ладно. - Интерес его к близнецам быстро угас. Он к ним присмотрится. - Так что ж они говорили?
- Рассказывали как-то. Думали - однофамилец.
- Ты что ж, учишься?
- Работаю в исполкоме.
- В партии?
- Конечно!
Ему нравился широкий кожаный пояс, ловко перехватывавший простое платье в тусклую клетку, и высокие со шнуровкой ботинки. Но всего больше нравилась, видимо сознательная, манера держать себя независимо и быстрая речь немногословными фразами.
Федор вернулся поздно, усталый, но не опущенный, а как бы заостренный проведенным в работе днем. Он был еще не стар, сух и быстр в движениях. Утирая лицо, он успел трижды пробежать по комнате и задать полдюжины вопросов Алексею.
От долгого ожидания и от голода - чай был пустой - Алексей чувствовал, как надвигалась на него ленивая дремота, но порывистый, резкий голос Федора вздернул его. Ему лестно было предстать перед братом-революционером в лучшем виде.
- Ты как в Петрограде? Где работаешь? Какие планы? - бомбардировал его Федор, усаживаясь за стол. - Поди, с армией не кончил? Да ты, я вижу, спишь. Ну похлебай супу, да и ложись. Устал, что ли? Ничего сегодня не делал? Ну, от этого еще больше устают. У генерала, говоришь, устроился? Светло, тепло и не дует? Ну и лежи на боку. - Он внезапно рассердился. - А другие за вас работай. Разболтались вы на фронте. Подтянем и вас, фронтовиков-героев, хлебните-ка тылового пшенца полной ложкой. У нас, думаете, здесь праздники да разносолы? Я зампред райсовета, а хлебаю воду с пшеном и об отдыхе не думаю.
- Сидел тут дядя Алеша со мной, заскучал - вот его и развезло, - смеясь, вмешалась Ксения, ставя на стол горшок с застывшей кашей. - А ты на него напал.
С Алексея под градом этих обидных упреков и подозрений, как пригревшее было ватное одеяло, сползала сонная лень. Многие фронтовики распустились - сам он знает, - но почему брат бросает и его, Алексея, в этот ряд? Защита Ксении еще больше вскинула его на Федора.
- В тылу, конечно, все герои. Это мы наслышаны. Пшено у нас в окопах на меду было, и у каждого по кушетке - отлеживай бока. Хочешь - сам, хочешь - с бабой. И в Революцию мы только ходили, "ура" кричали да кресла помягче в учреждениях высматривали.
Но Федор, вместо того чтоб обозлиться, внимательно посмотрел на брата и спокойно сказал:
- А я думал, в тебя как горох в стену. Ну, лей масло в кашу. - Он пододвинул ему бутылочку с золотистым, редким в те дни постным маслом. - От каши на воде человек злей становится…
Алексей еще что-то буркнул и замолк. Оставаться на ночь не стал, простился и зашагал злой и крепкой походкой на Крюков канал.
Ксения у двери, одобрительно смеясь, сказала:
- Ух, отец до Революции горячий. Заходи, дядя. Он по субботам из бани приходит добрый. Он еще твое письмо с фронта не может забыть, где ты о победе пишешь.
Засмеялась и захлопнула дверь.
Глава XIV
ПЬЯНАЯ УЛИЦА
- Альфред, Альфред, - кричала в окно Лидия. - Альфред, папиросы. - Рука с портсигаром тянулась из форточки.
Альфред нащупал в шинели пачку "Лаферм № 6", махнул равнодушно рукой и устроился удобнее рядом с шофером и Алексеем.
Усевшись, он привычными жестами обтянул на коленях шинель и накрыл длинными полами ярко начищенные сапоги. С высоты по-военному раздвинутых плеч он оглядел растрепанный тулуп, широкую фигуру Константина. Брился он, вероятно, месяц назад. Отдыха нет ни днем ни ночью. Черные иглы ежом топорщились во все стороны. На шее сизое пятно. Пальцы - как в перчатках. Под ногтями - окаменевшая грязь. Папироса, загнанная в самый угол рта, казалось, торчит из щеки.
"Хороший парень… Но неаккуратный… Надо дать отдых…" - подумал Альфред.
Стрелки сидели по бортам грузовика, опираясь на винтовки, и вздыхали всем телом на ухабах. Пулемет показывал из-под брезента черный короткий палец.
- Пальба идет, - цедил шофер, пролетая Невский.
Он посмеивался одними глазами. Алексей смотрел прямо не мигая. На радиаторе красный флажок. Он вьется на ходу, как настоящий флаг.
Вьется, трепещет, летит Красное знамя Революции.
- А один упал рылом в лужу, - продолжал шофер, - захлебнулся и утоп… Утром нашли. Хорошая смерть, говорят. А одна в галошу набрала вина и несет… Мужу на ужин…
Под машину рванулась старушка. Шофер дернул руль и закусил папиросу.
- Э, старая курица… - И, выровняв ход грузовика, продолжал: - А одна сняла с себя юбку, намочила в вине и выставила в окно на улицу - ждет, что замерзнет. Хитрая баба. Домой принесет, а там растает.
Альфред сидел, как изваяние, думал свое…
- А не разогнать их, товарищ комиссар. Пьяному море по колено.
- Мошьно разогнать… - уронил Альфред. - Достаточно пожарных.
"Вот латышская душа, - одобрительно думал Алексей. - Сидит как привязанный…"
Впереди щелкнули выстрелы. На панели народ пошел быстрее.
Шофер перевел на третью скорость.
- Заворачивай прямо на Пушкинскую, - сказал Альфред и, высунувшись из кабины, осмотрел стрелков.
Грузовик обрезал угол тротуара и влетел на Пушкинскую.
Навстречу грузовику ринулась толпа. Редкие револьверные выстрелы гудели в узкой улице, как в тоннеле. Люди забегали за грузовик, как за прикрытие.
- Стой, - скомандовал Альфред, подняв руку. - Сходи, - скомандовал он стрелкам.
Стрелки выстроились в ряд у тротуара. Грузовик развернулся к Невскому. Пулеметчик освободил машину от брезента и сел на ящике с лентами.
- Черных и Лаубе со мной, - сказал Альфред. - Остальные - жди команды.
У шестиэтажного дома стоял солдат в куцей шинели и время от времени палил из нагана в воздух. Около него вились трое отчаянных огольцов, которым он заплетающимся языком читал лекцию о меткой стрельбе. После каждого выстрела летели стекла или сыпалась штукатурка, а солдат довольно и громко икал. Выпустив весь барабан, он опять заряжал револьвер, извлекая патроны из карманов, из подсумка и даже из-за голенищ.
"Часовой", - подумал Альфред, и сказал громко: - Неплохие навыки.
Алексей кивнул головой.
- Заходи. Снять без шума.
Часовой был уверен в своей безопасности. Городские боятся выстрела, как холеры. А если идет солдат - значит, в подвал. К тому же все пошло плясать в этом мире. Даже дома шевелятся - гляди, так и качает стену. Даже трудно стало попадать в окна…
Проходя, Альфред быстро обернулся к солдату.
- Сдай ривόльвер, - сказал он спокойно.
- "Ривόльвер", - передразнил, покачнувшись, солдат. - Катись к своей Фене под колени.
Но Алексей уже крепко взял часового за плечи. Альфред с силой выкрутил револьвер из рук.
- Робя! - заревел солдат. - Караул!
Из раскрытых окон подвала выглядывали красные лица, встрепанные головы.
Альфред дал резкий свисток. Стрелки перебежкой окружали дом. Грузовик задним ходом, щелкая короткой цепью у колеса, шел к подвалам. Из окон уже выглядывало несколько винтовок. Большой человек в разношенной кепке и военной шинели выбросил ноги на снег, сидел в окне и то зорко следил за улицей, то, захлебываясь, ругался и грозил:
- Катись… чтоб в секунд. Щупаки! Перестреляем, как воробьев. Рр-революционному народу… А ты, комиссар, получай.
Он швырнул бутылкой в Альфреда. Бутылка скользнула по снегу и разбилась о тумбу.
- Зови пожарных, - приказал Альфред стрелку.
Из ворот противоположного дома выбежали двое в серых куртках с длинной кишкой. Струя первым делом ударила в лицо ругавшегося. Он неловко слетел с окна, мелькнув в темноте подвала широкими разбитыми подошвами.
Но через секунду он опять большой встрепанной птицей бился в окне. Ничего не видя за струей, он тыкал во все стороны винтовкой. Оборачиваясь, оглушительно ревел что-то в подвал, где шевелились неясные тени.
Стрелки действовали молча, как на учении. Они проникли в ворота, на усеянный битым стеклом двор и обтекали подвал с трех сторон. Громилы, показываясь из подвала, кричали, грозили и ругались.
- Расходись! - крикнул Альфред. - Оружие оставлять. Людям проход свободный.
- Господи, как же пройти? Мне домой… - заметалась в воротах женщина в горжетке.
В подвале бахнула винтовка.
Пожарники протащили кишку еще на сажень. Струя, совсем серебряная на морозе, ударила в разбитые окна подвала. Из рам вылетали застрявшие осколки стекла. По стенам ползли мокрые пятна. Брызги взлетали до четвертого этажа. Подвал заливало ледяной водой.
Громилы вылезали во двор и скапливались у ворот.
- Пущать? - спросил пожарный, живой струей указав на ворота.
Люди шарахнулись.
- Пускай, бей в подвал.
К окну опять протолкалась фигура человека в кепке. Он размахивал темным предметом.
- Жандармы. Комиссары. Бей их в душу, печенку…
- Крой! - показал пальцем Альфред.
Струя сбила кепку.
- Ах так? Получи… твою… душу.
- Ложись, - скомандовал Альфред, придавил Алексея рукой к земле, а сам остался стоять.
Граната легла в снег. Рвануло всю улицу.
Кто-то истошно, по-звериному взвыл.
Середина улицы зацвела серым облачком. Люди на корточках ползли вдоль стен. Стекла шуршали на железных подоконниках, осыпались замедленным дождем. Пожарники, бросив кишку, нырнули в ближайшие ворота. Кто-то затыкал окно в пятом этаже красной периной. К другому, по-видимому, придвигали шкаф. Дворники уносили раненого.
Теперь опять у подвальных окон появилось несколько всклокоченных, мокрых фигур.
Обозленно шлепнуло несколько винтовочных выстрелов.
Пулеметчик на грузовике уже лежал на брюхе. Черный палец "максима" глядел в подвал.
- Крой! - махнул рукой Альфред.
Пулеметчик строчкой прошелся по окнам. Вернулся назад и еще раз к воротам.
- Стоп! - поднял руку Альфред. - Выходи! - крикнул он в ворота. - Складывай ружья. Последний раз. Без задержания.
- Немцы, - вслух размышлял кто-то в подворотне. - Ей-богу, немцы…
- Неужели Вильгельм пришел?
- Латыши это?
- Без задержания. Иначе опять пулемьет…
Громилы выходили один за другим из подворотни пьяного дома и на свету оказывались расхлыстанными солдатами, бродягами, подростками. Подобрав шинели, пускались в рысь вдоль стен. Из карманов торчали цветные бутылки. Одним из последних, ругаясь и кляня, шел парень в кепке. Лицо его было знакомо Альфреду.
- Стой, - указал на него пальцем Альфред. - И тут шумишь… Поспеваешь… Взять!
Солдат шарахнулся назад.
- Меня? Ах ты, чиж размалеванный. Я за революцию… когда ты еще без штанов бегал…
- Пойдешь к Иисусу… гранатчик, - сказал сквозь зубы Альфред. - Я тебя знаю. Твоя фамилия Мартьянов. Где враги Советской власти - там и ты.
Солдат сделал вид, что не понял:
- А я ж ничаго. Я за народ.
Но невольно обеими ладонями он прилип к стенке.
- Вьяжи руки, - сказал Альфред стрелкам.
Солдат смотрел на него широкими глазами. Сквозь пьяный туман и залихватскую наглость проглядывал смертельный страх.
Альфред подошел к нему и сказал:
- Твоя революция пьяная. Твою революцию пролетариат убьет.
Солдат потемнел в лице.
- Запечатать подвал, - сказал Альфред. - Алексей, зови дворников.
Глава XV
НОЧЬ ВОСЕМНАДЦАТОГО ГОДА
Беспокойная, насквозь простреленная ночь восемнадцатого года.
К крышам городским прижимаются облака, и луне, седой болотной старухе, не прорваться сквозь них. Краешком воспаленного глаза она глянет в просвет на город - там грязный снег, редкие голые сучья, сизые камни, люди с винтовками и поднятыми воротниками - и прячется опять за середину набегающих одна на другую зимних туч.
Дом строен при Николае I, основательно и громоздко. Окна четвертого этажа черны. В рассеянном свете ночи они кажутся нарисованными углем на желтом фасаде, как на декорации.
У начальника патруля, котельщика Пивоварова, на боку маузер. У Алексея и двоих красногвардейцев - винтовки.
- Сколько выходов из квартиры, товарищ?
Дворник жмется, кутается в волчью клочковатую шубу. Весть об обыске прогнала сон. Заменила тепло, накопленное в долгой неподвижности, мелкой дрожью, ознобом.
- Черный ход на пятую лестницу…
- Зря не взяли больше народу, - говорит рыжеусый красногвардеец.
- Пулемета еще не хватает. А то разве гаубицу поставить?
Алексей не пожелал скрыть свое презрение к такой осторожности. Не первая ночь, не первый обыск. Он берется один ходить на офицерские берлоги. Злости у них много в глазах, а руки трясутся… Страх за жизнь перешибает страх за добро.
- Обойдемся, - спокойно говорит Пивоваров. - Ну, веди, товарищ. Сперва нас двоих на парадную, потом вот их на черный ход.
Сведения о квартире № 36 говорили, что здесь к двоим офицерам-павловцам, холостякам, сходятся товарищи по полку, бывает подозрительная молодежь. Часто пьют, кутят, приводят женщин. Вносят, выносят какие-то свертки. Живущий на заднем дворе рабочий-путиловец подозревал более серьезные дела, нежели простое разбазаривание барской квартиры. Однажды во время кутежа в квартире раздался выстрел. Ночью вынесли по черному ходу большую корзину.
По свистку с черного хода Пивоваров нажал кнопку звонка и одновременно постучал в дверь.
Тишина тянулась, томила. Алексей сгорал в нетерпении, как смелый, но неопытный охотник перед медвежьей берлогой. Пивоваров позвонил еще раз и застучал в дверь рукояткой маузера.
- Спят, буржуй треклятые…
- Кто? - раздался неясный, скорее, мужской голос.
Дворник выступил вперед, назвался, приникнув лицом к двери.
- Почему ночью?
- По ордеру из Совета…
Резкий звук с размаху замкнутой двери - и тишина…
- Ого! - сказал Пивоваров. - Кажется, здесь серьезно.
Он распахнул окно во двор и слушал.
Двор дышал тяжелой ночной сыростью. Все было тихо, но Пивоварову казалось - все напряжено, как будто тысячи ушей слушают за стенами во тьме. Припав к двери щекой, слушал и Алексей. Ему не терпелось бить, громить эту дверь прикладом. Расстрелять бы всю квартиру из пулеметов, не разбираясь, кто там и что там…
Придется кому-нибудь сбегать к телефону вызвать наряд.
Выстрел вырвался во двор, должно быть с черного хода. За ним второй.