Синьков поселился в меблирашках на Петроградской. Он ходил из дома в дом, из квартиры в квартиру, ища созвучных настроений. У казачьего есаула атаманца Никитина пили беспросветно и грязно. Вестовые сбежали с проходившим на Дон полком. К скатертям прилипли окурки. В лужице от варенья лежала костяная пуговица от кальсон. Синьков сел с размаху в кресло и раздавил венецианский бокал.
У полковницы Стремоуховой его приветствовал рой молодящихся дам. Дамы все курили, красили ногти в цвет губ и, помахивая подведенными ресницами, рассказывали анекдоты. Наступал вечер. Появились молодые люди с галстуками бабочкой и короткими, выше щиколоток, брюками. В столовой разливали плохое вино в дорогой хрусталь. Синькова охватила пряная атмосфера плохо скрываемой, подогретой вином похоти. Высокого, крепкого офицера облюбовала брюнетка с белыми лошадиными зубами и нежными ладонями рук. Он проснулся в незнакомом доме на набережной, с горьким ощущением во рту, с досадой на свою слабость. Кокаин отогнал кровь от лица яркой еще вечером женщины, и в бледном утре она лежала как труп. Синьков оделся и вышел на набережную. Утренним трамваем поехал на Петроградскую. Дама позвонила на другой день, но Синьков вспомнил горькие губы, пустые глаза и повесил трубку.
У Заварниных все сидели в страхе. Боялись за сейфы, за вклады в банках, за стопки золотых, спрятанных в выдолбленной ножке письменного стола, за драгоценности, за серебро, за меха, за недвижимость в Твери и Нижнем. За все, что когда-то составляло цель жизни и теперь вдруг стало обузой. Но никто не хотел расстаться с надеждой, что все обернется по-прежнему и обуза опять обратится в ценности, которые поставят владельцев в первый ранг общества.
У Никольских все в трауре. Юрик, штаб-ротмистр, убит в стычке с румынами. Наташа неудачно сошлась с гвардейцем Кексгольмского полка и покончила с собой. Ей было всего восемнадцать лет. Мать, постаревшая, седая, ходила в тоске и трауре. Отсидев пятнадцать минут, Синьков распрощался. Его не задерживали.
Через площадку жили два брата - кавалеристы Куразины. Синьков был расстроен и рассыпался в жалобах.
- Брось скулить, - сказал Сергей. Ему было двадцать лет. Ловкая и гибкая, как у кавказца, фигура, пушистые бачки. - Ты же - человек. - Он постучал кулаком в грудь Синькова. - Грудь как у богатыря. А лапы! Можешь задушить медведя.
Младший, Андрей, слушал Синькова, не вставая с кресла.
- На фронте они распустились. Двести тысяч офицеров не могли удержать серую скотину. Дураки, холопы, - крикнул он, приподнявшись.
- Брось, Андрэ, - перебил Сергей. - Держись, старина, в седле.
- Возвращаю вам комплимент, - старался не рассердиться Синьков. - Условия, кажется, равные.
Андрей нехотя опустился в кресло.
Синьков снял пепельницу с камина и переставил на стол. Эти дополнительные действия создавали необходимую паузу.
- Я не предатель и не из трусов… - медленно начал он.
- Но один в поле не воин, - снова закричал Андрей. - Тысячу раз слышал. Заранее знаю. Мы все в поле и все - воины. - Он хлопнул себя по бедру, где должна была висеть сабля. - Так пусть же каждый рвет, кусает, как волк… не разбирая… кто попадется. Ведь мы все-таки волки, не собаки…
- Я не думаю, чтобы это я своим появлением вызвал такой взрыв, - сказал Синьков. - Может быть, я попал не вовремя?
Сергей вкрадчивой походкой двинулся к нему. Казалось, по ковру идет большой и легкий зверь.
- Это зависит от тебя.
- Ах так? Ну, говори.
Синьков опустился в кресло.
- Говорить? - спросил, ни к кому не обращаясь, Сергей.
- Говори, - нерешительно отозвался Андрей.
Правда, время было необычайное и хроника каждого дня могла дать оригинальный и напряженный сюжет, достойный Сю и Террайля, для десятков романов, - но то, что услышал Синьков, показалось ему пьяным вымыслом, бредом недоразвитого фантаста. Какая-то организация, орден, шайка… От черного автомобиля до ножа - все было приемлемо. План террора, иезуитского, летучего, неуловимого, террора единиц против масс, господ против победивших рабов, тактика отчаяния, требовавшая крови ради крови…
Синьков смотрел на лакированные сапожки будущего убийцы, и ему стало скучно, как взрослому, вступившему в игру увлекшихся подростков. Он внезапно зевнул и спросил, не знают ли они адреса его гимназического товарища, Воробьева.
Андрей Куразин не подал уходившему Синькову руки…
Воробьев был не менее зол, но трезв. Военный завод прекратил работы за отсутствием сырья. Поручик, связанный с агентурой иностранных фирм непрерывной цепочкой, протянувшейся от Лондона и Нью-Йорка до Стокгольма и Гельсингфорса, был сыт, обеспечен валютой, летал по делам завода в Або, Ганге и Хапаранду. Попутно привозил мелкую контрабанду. В счет будущих благ оказывал мелкие услуги лейтенантам и атташе союзных армий, еще не покинувшим разбросанные по Петрограду посольства. Встретив товарища, он предложил Синькову поселиться вместе.
Тереза Викторовна отдала друзьям бывший зал, самую большую комнату, разделенную легкой аркой. Офицеры спят в дальней половине, освобожденной от всякой мебели. Здесь с окон и стен снято все мягкое. Здесь - бивуак, только две походные койки и физкультурный коврик на полу для французской борьбы. Это - стиль Воробьева.
В другой половине - тахта, ковер, фотографии, стол, крытый тканой скатертью, колода карт, хрустальный кувшин, гитара на стене. Если бы не фронтовые снимки и прибитый к стене гвоздем офицерский золотой погон - она напоминала бы комнату одинокой курсистки. Это - стиль Синькова.
Справившись с хозяйским хлебом, Воробьев достает из-под кровати чемодан. Там колбаса, грудинка, шпик, завернутый в пергаментную бумагу. Леонид Викторович отделяет большой кусок грудинки. Синьков достает из шкафа круглый хлеб, и они оба уписывают по гвардейской порции с примерным аппетитом.
Довольно похлопав себя по бедрам, Синьков мечтательно говорит:
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
- Хватит и на завтра, - трезво заявляет, посмотрев на чемодан, Воробьев.
- Поменьше бы возил духов, - бурчит Синьков.
- Не хлебом единым… - показывает веселые белые зубы Воробьев.
- Такой носорог - и пятнадцатилетний ребенок… Уголовное дело.
- Увы, - рассуждал Воробьев, застегивая тугой ворот кителя. - Умная девчонка, хожу, как кот вокруг молока. Романтик из меня плохой, но вот, представь, - зацепился. Ни разу в жизни не был влюблен, но в такие времена хочется чего-нибудь экстравагантного. Должна же и нам дать кое-что революция.
- Мне больше по вкусу маман… - играя зубочисткой, говорил Синьков. - Но мне не нравится, что и та и другая заметно входят в наш бюджет. А деньги, как и гельсингфорская грудинка, - на исходе.
- Я больше не пойду на черную биржу, - мрачно говорит Воробьев. - Мы с тобой слишком неповоротливы. Вообще все это противно, мерзко, грязно, и, я уверен, на черной бирже каждый третий - агент…
- Но как же быть тогда с перчатками Маргариты и чулками для Анастасии Григорьевны?
Когда Воробьев сердит, с ним опасны шутки, но он сдерживается.
- Уж лучше принять предложение этого дьявола… гельсингфорского полковника. Освобождать Финляндию, потом Эстонию от красных.
- Какое тебе дело - победят серые или черные бароны? Лезть в прибалтийскую неразбериху, ничего не понимая. Германские дивизии, английские подлодки, эстонцы, латыши, финские добровольцы - чертово колесо. Протянешь палец - оттяпают всю руку…
- Все это проще. Гельсингфорс - это ближайшая дыра на белый свет, и там имеется прозаическая возможность купить, чтобы потом продать. Жить больше нечем. А жить надо. Просто, как оконное стекло. Будущая Россия, будущий порядок - это для тех, кто останется жить. И я прежде всего хочу остаться в живых. Я не дворянин, не сын помещика или капиталиста, я вчерашний мужик, у меня дьявольский аппетит к жизни, и я не чувствую себя кандидатом в могилу.
Большой, тяжелый, он встал и замахал руками:
- Чтобы дожить до лучших дней, я готов ехать в Шанхай, в Бомбей, в Ревель, грузить муку, овес, чулки, фуфайки, духи и пудру на баркас, на подводу, на аэроплан, на самого черта… И ты мне не читай политическую мораль, слышишь! Ты сам не силен в ней. Я сыт политикой, в особенности домашней, по горло. Сейчас я признаю единственный вид ее - наган, и еще лучше - пулемет. Только для такой политики я согласен бросить все и идти до конца.
- Леонид! - с необоримой кротостью, вполголоса перебил его Аркадий. - Незаметно для себя ты становишься митинговым оратором.
- Поди ты к черту, - шумно рассердился Воробьев.
- Я могу тебя уверить - дело идет к нагану и пулемету. Они уже гремят и сегодня…
- Где, ради бога… кроме твоего воображения?..
- По всей стране. Мы их не слышим за шумом этого города.
- Из подворотни? В спину?
- Загремят и на полях, но где раньше - мы не знаем. Может быть, здесь, в столицах, может быть, на окраинах, куда бегут офицеры…
- Бежит тот, кто не хочет сражаться… Бегут по домам.
- Неверно. Многие бегут туда, где есть возможность найти солдат, опереться на казачество. Они создают великую российскую Вандею.
- Тогда чего же мы сидим здесь?
- Я тысячу раз объяснял тебе свою точку зрения. Только здесь, в Питере, где все началось, все и кончится. Питер решил наше поражение, он решит и нашу победу. Возьмут Ростов, Киев, Самару, Харьков - ничего не изменится. Возьмут Москву, Питер - пой тогда панихиду по революции. Надо отсиживаться здесь, ждать и следить…
- Ты против вылазки в Гельсингфорс?
- Нет. Но до сих пор я предпочитал купцов лейтенантам и атташе. Теперь я вижу - надо серьезнее посмотреть на вещи. России не подняться без иностранной помощи, так же как и Западу не прожить без русских рынков… Да и черт его знает, где у них кончается купец и начинается дипломат.
- А уж шпионы - все.
- Разумеется.
- А о расплате ты думаешь?
- Даром ничего не делается.
- Разбазарить то, что собирали отцы и деды веками?
- Сохранить то, что возможно…
- Гадко все это…
- Найди другой выход.
- Значит, опять через озеро, по болотам.
- Через озеро и через Иваныча, и лучше всего - не откладывая, завтра.
Воробьев зевнул, расстегнул воротник и упал на кровать, заскрипевшую под его тяжелым телом.
Глава XII
ИВАНЫЧ
Два высоких небритых парня с мешками защитного цвета за спиной протолкались в вагон Финляндской дороги и заняли места у окон. Их рыжие ушанки с пышными помпонами высоко поднялись над серыми платками молочниц. Нагруженные бидонами, мешками, корзинами, женщины ругали занявших так много места мужиков, но, утрамбовавшись на лавках, на полу, на собственных грузах и пригревшись, постепенно успокоились и завели шутливый разговор с молодцами. Молодцы курили, читали газеты, поддразнивали молодок. При случае они складно и энергично ругали буржуев, которые довели страну до разрухи, а заодно и комиссаров, которые хотят вогнать народ в гроб. Наговорившись, дремали, склонив головы друг другу на плечо.
Они вышли на маленькой пустынной станции, поправили мешки и, не спрашивая дорогу, солдатским добрым шагом вошли в лес. К ночи они стучались в окно высокого дома с коньками и резным крыльцом на краю лесной деревни, что задами и огородами сбегала к белому полотнищу замерзшего озера.
За дверью зашелестел, захрипел простуженный голос:
- Кто такие?
- Открой, Иваныч.
Хозяин, должно быть, узнал голоса. Дверь приоткрылась. В безмесячной тьме Иваныч ощупал взором гостей и только тогда впустил в избу. Как пустая коробка, звенел мерзлый сруб, скрипел стругаными лестницами под шагами людей. Иваныч зажег в светелке коптилку, прикрыл окно серым и пыльным рядном. Девчонка в валенках выше колен побежала с маленьким, много битым самоваром. Иваныч усадил гостей за стол, крытый зеленой клеенкой. Был он лохмат и сух. Волосы вились, как редкая поросль на худой земле. Пергаментные руки держал на столе перед собой. Один глаз его зарос бельмом и был недвижим, оттого другой, колючий, ищущий, казался слишком живым и блудливым. Никакой радости приезду гостей он не выразил. Говорил, теребя бороду пальцами, жаловался. Ни рыбачить нельзя, ни торговля не идет. Голытьба шумит. Сама ничего не делает, другим не дает. Которые немцами грозятся, которые комиссарами…
Когда подали чай с медом и маслом, Синьков спросил:
- Не соскучился, Иваныч? Сознайся.
- Чего ж скучать? - ответил, уводя бегающий глаз, старик. - Конечно, людям хорошим рады.
Через комнату, вежливо поклонившись, прошла девушка в городских ботинках, с косой до колен, гладко чесанная на пробор и с серыми глазами. Она напоминала царевну Васнецова, которую увозит Иван-царевич на сером волке.
- Эх, дочь у тебя, - не выдержал Синьков. - И где ты подцепил такую?
Иваныч встал, прошел к дверям и крикнул вслед скрипучим шагам на лестнице:
- Ложись, Агния, и карасин не жги.
- Имя какое, - прошептал Синьков Леониду Викторовичу. - Лес. Озеро. Злой старик. Вот это романтика. Что твоя Маргарита!
- Ну так что ж, завтра можно? - спросил он, когда Иваныч сел на свое место.
Иваныч молчал, потом, переложив руки, ответил:
- Не знаю, как и сказать…
- А что, следят?
- Следят оченно.
- И раньше следили.
Иваныч оставил реплику без ответа.
- Много ходят? - спросил, помолчав, Воробьев.
- Нету делов - не ходят, - тряхнул головой старик.
- Нам лучше. Слушай, друг. Мы пробудем недолго Дней пять-шесть и домой. Будь готов.
Старик сидел как деревянная, одетая в тряпье и разрисованная кукла - даже глаз замер черной булавочной головкой - и вдруг заметил:
- Хорошо, чемоданчики не взяли. Заграничная кожа глаз режет. Мешки способней.
- Тебя напугали, старик, - сказал Воробьев. - Можно подумать - государственную границу переходим.
- А как же?
- Ну ладно. Только вот что. За нами сани пришли, а то и двое.
- Саней не будет, - отрезал Иваныч и опять увел глаз к окну.
- Почему? Как же тогда быть? Не на плечах же.
- В карманах… Не гонитесь за материей. Сахарин, кокаин ноне идут. Сахарин на Сытном по четыре рубля. А кокаин девка берет, которая… та, без цены…
- Со всякой дрянью возиться… - отвернулся Воробьев.
- Как угодно, - сухо заметил старик.
Синьков встал и заходил по комнате, насвистывая.
- Зря свищешь, Аркадий Александрович, - тихо сказал старик.
- А, черт. - Синьков опять сел на стул. - Вот что, Иваныч, что случилось? Почему нельзя сани? Что ты сидишь как китайский бог?
Старик опасливо перекрестился.
- Неможно становится, Аркадий Александрович. Голова дороже денег. Надо переждать…
Синьков взял старика за рукав.
- Петька Гарбуз в охране?
- В охране.
- Ну, так что же? Поссорились?
- Голова дороже денег, Аркадий Александрович. Намеднись двоих пустили налево. Чека наезжала. Начальство сменили. Один бывший офицер есть. Сам ночами по льду ходит.
- Черт. Попался бы мне, - вскинул руки Воробьев.
- В городе мобилизация… Армия объявлена…
- Какая армия?
- Большевицкая… Вы что ж, али не слыхали?
- Так, значит, нельзя? - спросил Синьков.
- Да… можно… - Глаз забегал, как наэлектризованный. - А только долго не засиживайтесь. И процент уже не тот, и царскими больше половины…
- С ума сошел!..
- Зачем же, - переложил руки старик. - Вы уйдете - лови вас, - а мы на месте. Обратно, мы при этом деле и ничего больше не знаем, - он замотал головой. - А у вас оно - вроде пристяжная… Вы свое на другом наверстаете.
- Ничего не понимаю… О чем ты мелешь?
- Все может быть, Аркадий Александрович. Только мы ни в финские, ни в германские дела не желаем. Мы сидим на месте. Коммерческий оборот какой? Покуда можно - пожалста… А только остальное все… Мы никак… - Старик отвел рукою. - Постелют вам тут. Спите позже. А к вечеру поговорим. - Он встал и вышел из комнаты. Девочка взбежала в светелку с матрацами и серыми простынями.
Раздеваясь, Воробьев спросил шепотом:
- Набивает цену, что ли?
- Другое место найдем, - ответил Синьков. - И этот старый черт пустился в политику. Какие-то намеки… Приплел германцев… Чуткий, пес. Но все-таки не угадал… Фунт лучше марки.
Казалось, утро еще ухудшило настроение старика. Его обычное немногословие граничило теперь с молчанием. Но, выйдя из светелки, он гремел отрывистыми приказаниями, а дом молчал, как сераль разгневанного деспота. Агнии не было видно. Офицеры старались шутить, пытались чувствовать себя как в гостинице, но это плохо удавалось. Настроение нижнего этажа проникло в светелку. Приходилось думать, что раздражительность Иваныча вызвана вескими причинами.
В полдень кто-то постучался в дверь внизу. Воробьев выглянул в окно, отогнув край рядна, но уже никого не было. В нижних комнатах шел приглушенный разговор, явно не предназначенный для постороннего уха. Потом опять скрипела дверь, и двое, размахивая руками, прошли к калитке. Меховые шапки скрывали лица. Из-под истертых шинелей выглядывали короткие размятые валенки.
Иваныч поднялся в светелку скрипучим хозяйским шагом, не глядя, подошел к окну, оправил рядно и уронил:
- Отложить бы…
Эта мысль была нестерпима. Все расчеты призывали рисковать. Нужда могла придавить, испакостить жизнь… Во всем этом было так же много прозы, как и в поисках хлеба из-под полы. Вряд ли Маргарите понравилась бы эта светелка и девчонка в валенках с ноги богатыря. Но для Демьяновых эти поездки легко облекались в романтические уборы. Иванычи, купцы и лейтенанты оставались неизвестными. В глазах знакомых, не посвященных во все детали этих похождений, все оправдывал романтический риск…
- Скажи, Иваныч, в чем дело?
- Неспокойно…
- Где, на границе?
- В Выборге, Гельсингфорсе… Красные наступают.
- Вот что. Но поезда идут?
- Вчера свистали.
Синьков и Воробьев разом пожалели, что невнимательно читали газеты. Слышно было, идут какие-то забастовки и стачки… Но где их теперь нет, этих стачек? Затем - какая армия? Что плетет старик?..
- Что-нибудь серьезное?
- Ночью я выходил на озеро… Стрельба. Пушки…
- Я за то, чтобы идти, - внезапно решил Воробьев.
Синьков понял, что Леонида Викторовича манит эта перспектива начавшегося, возможно еще не законченного боя. Сам он предпочел бы запастись более точными сведениями и обсудить этот вопрос обстоятельнее, но просто сказал:
- Хорошо. Пойдем. Там увидим…
Иваныч вышел из светелки и вскоре прохрустел валенками по запорошенному снегом огороду…
Двое спускались на грязноватый прибрежный снег, стараясь ступать меж сугробов. Ветер подкуривал сухой снежок, гнал низкие черно-синие тучи. Берег исчез в какие-нибудь пять - десять минут. Впереди - густо замешенная тьмою даль. Ветер взрывает тяжелые полы бекеш и длинных, до пят, маскирующих на снегу, белых балахонов. Он замирает в складках и потом вдруг шевелится в рукавах, как холодная змея. Все тело вздрагивает. Уши мерзнут, то и дело надо снимать рукавицу, смотреть на компас-браслет и растирать лицо. Закрыть уши нельзя, нужно слушать, как слушает зверь в пустыне.