- Спасибо, Петер, - мельник остановился, пыхнул трубкой. - Ты будешь у Вилсов? Я приду, когда узнаю подробности.
Петр медленно шел к дамбе. Вот уже видны сквозь туман кусты на пологом склоне, высокий тополь во дворе Вилсов. Старый Ян возвратился, наверное, с обхода дамбы и пьет эрзац-кофе. Когда Петр войдет в дом, Ян скажет спокойно, будто они расстались полчаса назад: "Стин, налей Петеру". И, помолчав, добавит; "Сегодня всего полдюйма, очень влажно", напоминая, что недаром он считается смотрителем дамбы, что сегодня, как и ежедневно, он проверил уровень воды в этом высыхающем гигантском озере, на месте которого когда-нибудь зазеленеет бескрайний польдер.
Глухо стукнула калитка. Петр шел по выложенной кирпичом дорожке рядом с палисадником. С вершины тополя падали капли влаги. Приоткрылась дверь, и Петру показалось, что война действительно кончилась, что пришел он домой и можно поверить в свободу, в жизнь.
Теплые женские руки обхватили его шею, пахнущая чем-то домашним щека прильнула к его щеке, заросшей и давно не мытой, а его ладони, загрубелые, привыкшие к ледяному ветру, к металлу оружия, легли на плечи Стин.
Так стояли они, прижавшись друг к другу, словно прислушиваясь к своему счастью.
- Дай посмотреть на тебя, коханна моя, - шепнул Петр, целуя пересохшими губами шею, щеку, плечо, прячущееся под платьем, - все, что мог достать, поворачивая голову в кольце девичьих рук, боясь сделать ей больно жестким влажным брезентом куртки, "шмайссером", висящим на боку.
Стин лишь крепче прижалась к нему, белый накрахмаленный чепец свалился с головы, волосы распушились одуванчиком.
- Ты не боишься, что у тебя будет мужем старик? - как-то мельком увидел он себя в зеркале, впервые за много месяцев, и удивился, что этот немолодой, бородатый голландец с морщинами на лице - он, Петр, двадцатишестилетний учитель немецкого языка черниговской школы, старший лейтенант Красной Армии, попавший в плен в тяжких боях под Смоленском, узник лагеря смерти Схевенингена, беглец и, в конце концов, - участник голландского Сопротивления.
- Какой ты смешной, Петер, - Стин отклонилась, чтобы видеть его лицо, улыбаясь и плача одновременно. - Ты ничего не понимаешь.
Он целовал уголки ее пухлых губ, глаза, щеки.
- Ты не донимаешь, что я просто не могу без тебя. Ты всегда у меня вот здесь, - она отпустила его шею, взяла его ладонь и прижала к своей груди. - Понимаешь, со мною ты все время. Где бы ни был. Я только хочу, чтобы к тебе можно было притронуться, чтобы видеть тебя, понимаешь? Ну, скажи.
- Я люблю тебя, Стин.
- Мне кажется, это - сон. Мне так часто снилось, что ты пришел и обнимаешь меня. Это не сон?
- Ты тоже всегда со мной. Я только не могу вспомнить твое лицо. Отдельно - глаза, губы, руки, голос. А всю - не могу. Это плохо?
- Нет, хорошо. Ты будешь всегда хотеть меня увидеть. И называть, как сейчас назвал. Правда?
- Правда, коханна моя.
- Стин! - послышался голос старого Яна. - Веди его в дом, кофе стынет.
…Среди ночи Петр проснулся, услышав стук в окно. Он шевельнулся, но Стин лежала головой у него на груди, хрупкая, худенькая, нему было жаль будить ее.
Стук повторился.
- Девочка моя, - сказал тихо Петр, - нужно встать.
Накинув халатик, Стин вышла в коридор.
Одеваясь в чистые, выстиранные и отутюженные девичьими руками, одежды, Петр слышал глухой голос мельника из коридора.
- Нельзя, - говорил мельник. - Будем отсыпаться после того, как мофы уйдут. Разбуди его. К нему товарищ, тоже русский.
- Он чудом выжил, - громким злым шепотом говорила Стин. - Он ушел из ада. Зачем вы хотите его убить?
И тогда послышался тихий надтреснутый голос незнакомца. Коверкая немецкие и голландские слова, он говорил, что война коснулась всех, что ад на земле еще не кончился, что и сейчас гибнут люди и им нужна помощь. Пусть Петр отдаст свое оружие ему, Автандилу Табидзе, а сам останется.
Петр вышел в коридор.
- Друг! - бросился к Петру немолодой высокий мужчина с тонкими чертами лица, широкими черными бровями над отчаянными сердитыми глазами. - Нам нужно оружие. Грузинский батальон восстал на острове Тексел. Какие ребята гибнут! По острову бьет батарея Ден-Хелдера, фрицы высадили десант. Нам нужна помощь, понимаешь?! Наши отправили лодку в Англию, за помощью, но время! Дорога каждая минута.
- Нас шестеро. Что мы можем?
- Вот он, - Автандил кивнул на мельника, - говорит, что ты знаешь тайник, где спрятаны патроны и гранаты какой-то группы Хенка.
- Но я не имею права. Хенк хранил боеприпасы для восстания.
- О чем ты говоришь, кацо! Как твой язык поворачивается? Германия капитулировала, твой Хенк спит где-то с бабой, а мои братья умирают на камнях на этом проклятом Текселе.
- Хорошо, - сказал Петр, взглянул на мельника и спросил по-голландски: - Что с дамбой?
- Сегодня днем, есть приказ.
- Что? Что с дамбой? - вмешалась в разговор Стин.
- Все нормально, Стин, - сказал Петр. И повернулся к гостям. - Идите, я сейчас.
Он чувствовал, что у него нет сил прощаться со Стин, а уйти, не прощаясь, он не мог.
- Ты что-то скрываешь, Петер? Куда вы идете, что собираетесь делать? Я тоже пойду с тобой.
Петр обнял ее.
- Ты меня извини, девочка. Я поторопился. Война не кончилась, умирают мои братья. Ты слышала. И в ваш дом могут ворваться мофы. Прости меня, Стин.
Глухой влажной ночью боеприпасы были вынесены из тайника, погружены в две рыбацкие лодки.
Ветер доносил с моря редкие выстрелы: восстание на Текселе продолжалось. Петр оглянулся на товарищей и увидел рядом с собой Автандила.
- Я с вами, помогу. А завтра отправлюсь к своим.
- Спасибо. - Петр пожал его узкую ладонь.
В ночном мраке они стояли шеренгой: ленинградец Сафронов, голландский рыбак, вызвавшийся показать кратчайшую дорогу к большой дамбе, белорусы Паша и Коля, киевлянин Гончаренко и тонкий высокий Автандил. Беззвездное небо нависло над их головами и сеяло мелкий дождь, в дюнах шуршал ветер, морские волны с тяжелыми вздохами разбивались о каменистые мели. Редкая стрельба на Текселе не утихала.
Перекличка длилась несколько секунд. Затем Кучма задвигался, поднял руки, опустил и протянул Петру свой автомат;
- Отпусти меня. Я старик. Я не могу с вами. Война кончилась, а нас тут всех могут… Не могу. Старый я.
- Уходи, - спокойно сказал Петр, отбирая оружие. - Дело опасное и добровольное. Кто еще? - Увидев шагнувшего вперед рыбака, забыв, что тот не понимает по-русски, Петр махнул рукой: - Иди и ты. Доберемся сами.
Но рыбак проворчал обиженно:
- Не гони меня, Петер. Я с вами. Дай мне его автомат.
Три улицы, сходясь перед дамбой, образовывали просторную площадь, а у самого въезда на высокую насыпь, укрепленную бетонными плитами, стоял новый кирпичный дом без оконных рам.
Рядом с домом громоздились плоские деревянные ящики, которые сняли с большой, покрытой брезентом машины немецкие солдаты.
Группа Петра опоздала перехватить машину со взрывчаткой на дороге. Наблюдая за немецкими солдатами из старого сарая на брошенной хозяевами усадьбе рядом с площадью, Петр решил, что кто-то должен подойти поближе, отвлечь фрицев, тогда бы успели пробежать метров сорок по площади.
- Ты не знаешь, куда они будут закладывать взрывчатку? - спросил Петр у рыбака.
- Там внизу вырыты траншеи, вчера видел.
- А ты точно знаешь, что они не заложили в траншеи ничего? - спросил Сафронов по-немецки.
Рыбак поглядел сначала на Петра, затем сказал:
- Вчера вечером там ничего не было.
Все молчали. Туман слегка рассеялся.
- Склад надо захватить, - сказал Сафронов.
- Да, - глухо согласился Петр. - Но как к ним подойти?
Ленинградец сказал Петру:
- Дай мне гранату.
- Зачем вы? М-может, н-не надо? - заикаясь, сказал Толик Гончаренко.
- Лучше я сам, - категорично сказал Петр, откладывая в сторону автомат.
- Нет, - сказал Сафронов. - А если тебя убьют? Я же не смогу их вести дальше. Давай гранату. - Он положил в карман куртки цилиндрическую зеленую смертоносную игрушку, сказал совсем тихо: - Если что, разыщи моих. Помнишь адрес?
- Помню, - прошептал Петр. - Канал Грибоедова, восемь…
Сафронов выбрался из сарая, прокрался через двор соседней усадьбы, где, как и во всех остальных дворах, не было видно ни единого человека, словно немцы всех выгнали из городка, и ушел по улице в туман.
Оставшиеся в сарае молчали. Петр сжимал в руках автомат. Гончаренко и Автандил жадно курили сигареты, выпуская дым в пахнущую навозом землю, а двое молодых белорусов и рыбак следили за немцами сквозь щели в стене сарая. Ящики с черными значками, кирпичи недостроенного дома, солдаты в зеленых френчах, в сапогах с широкими голенищами и в шерстяных зеленых пилотках, снующие от машины к ящикам, - все это было хорошо видно.
Сафронов вышел из-за дома слева и направился к немцам. Он шел косолапо, неуклюже переставляя ноги в грубых крестьянских кломпах и брюках чуть ниже колен, заложив руки в карманы широкой рыбацкой куртки. Кто-то из солдат окликнул его, приказал остановиться. Сафронов громко сказал что-то по-немецки.
- Черт! - выругался рыбак. - Он говорит о нас. Надо бежать!
- Лежи! - сурово приказал Петр. - Так надо. Пусть идут к нам, мы их встретим.
Сафронов что-то сказал о партизанах и пошел вперед, хотя немец угрожающе поправил автомат на груди.
Когда до груды ящиков оставалось метров двадцать, немец крикнул свое "хенде хох".
- За мной! - Петр выскочил из сарая. - Стрелять только в немцев, не в ящики!
Все произошло быстро, слишком быстро. Они успели добежать до камней ограды перед площадью.
Немцы прекратили работу, уставились на Сафронова, тот вынул руки из карманов, поднял их и вдруг коротко взмахнул правой, метнул гранату на ящики, а сам бросился на асфальт.
Дернулась земля от взрыва, рухнула крыша сарая, а недостроенный дом у дамбы развалился. Петра и его людей откинуло взрывной волной.
- Вперед! - Петр перепрыгнул через ограду и побежал к остаткам разрушенного склада.
Сброшенный взрывом к воде, покореженный грузовик горел, шипя раскаленным металлом, уцелевшее колесо медленно вращалось, разгоняя над собой черную резиновую копоть. Горели обломки ящиков. На месте, где лежала взрывчатка, асфальт был разворочен и опален. Убитых солдат разбросало. Пахло порохом и паленым. Облако пыли, редея, уходило к низинам.
- Где Миша? Где Сафронов? - Петр нигде не видел ленинградца. - Всем спрятаться в развалинах, должна быть еще одна машина. Да вон она!
Автандил меткой очередью уничтожил водителя. Грузовик вильнул, качнулся, медленно упал набок, врезался в каменный забор. Ящики со взрывчаткой посыпались на землю. Два немца в зеленых шинелях, истошно крича, умчались в глубь усадьбы.
Через несколько минут грузовик полыхал огнем, и все в развалинах затаили дыхание, ожидая нового взрыва. Но взрывчатка горела, потрескивая, как дрова.
Прошло еще полчаса. В тумане мелькали чьи-то фигуры, слышались голоса.
- А не пора нам уходить? - спросил самый нетерпеливый, белорус Паша. - Взрывать-то фрицам нечем.
- Уходить некуда, - пробормотал Петр, - голая дорога, догонят сразу же.
- Так никого же нет!
- Лежи! - приказал Петр.
- Так нет же, - улыбнулся Паша и поднялся во весь рост.
Громко пророкотала пулеметная очередь, и, обливаясь кровью, хватая руками воздух, Паша упал на обгорелые камни.
Петр успел заметить пляшущий огонек в окне дома слева и немедленно полоснул по нему из автомата. Огневой шквал обрушился на развалины. Стреляли справа, не жалея патронов.
И тут стало видно, как в глубине улицы появились недосягаемые для автоматов немцы с минометом.
Первые две мины изрубили осколками асфальт на дамбе, две с визгом и свистом лопнули на площади. Следующие разрывы накрыли развалины. Желтое пламя обожгло Петру глаза, звон в ушах не утихал.
Превозмогая боль в спине, Петр поднял автомат и дал короткую очередь по бегущим к развалинам серо-зеленым фигурам. Двое солдат упало, остальные стали отползать.
Петр оглядел товарищей. Один только Гончаренко остался невредимым.
- Беги, Гончаренко! - сказал Петр. - По дамбе уходи, мы прикроем. Беги!
Парень посмотрел на друзей, одобрительно кивающих ему, на автомат в своих руках, на обгорелые кирпичи развалин и отрицательно покачал головой. Повернувшись к раненному в плечо Автандилу, стал помогать ему перевязывать рану обрывком рукава рубашки. Рядом с ними хлопнула мина, грузин уронил голову на камни. Контуженный Коля, заикаясь, спрашивал: "Уже кончилось? Уже не стреляют? Почему так тихо?"
Петр хотел повернуться к нему, но не успел. Немцы двинулись в атаку. Они дошли до самой стены склада, когда с двух флангов длинными очередями повели огонь Петр и полуослепший, раненный в голову рыбак.
Немцы откатились, оставив перед развалинами раненых и убитых. И в этот миг с моря донеслись звуки сирен, выстрелы, грохот орудий, "Десант! - понял Петр. - Наконец-то десант".
Немцы у миномета торопливо швырнули в трубу снаряды из ящика.
В грохоте разрывов Петр не слышал криков и стонов товарищей, а лишь видел, как пытался переползти с моста на место старик рыбак, но взрыв накрыл его. Петр чувствовал, как осколки впиваются в спину, как отнялось левое плечо. На секунду он потерял сознание, а когда очнулся, увидел, что Гончаренко лежит на боку, заваленный рухнувшей стеной, и немцы приближаются, не таясь.
Собрав последние силы, Петр прижал приклад автомата к плечу и, хорошо различая лица фашистских солдат, выпустил в них длинную безжалостную очередь.
Он еще видел, как падали враги, но выстрелов уже не слышал. Он не видел, что, бросив миномет, убегают зеленые фигуры в туман. Не слышал рева катеров десанта канадской армии, идущей на полосу дюн.
Перед глазами его поплыли зеленые берега Десны, улицы города Чернигова, могила в вишневом саду, танковая атака под Смоленском, бараки Схевенингена, островерхие крыши Амстердама и милое преданное лицо женщины, имени которой он уже не смог вспомнить и произнести.
К надгробию русских военнопленных, похороненных на городском кладбище у залива Зейдерзе, в День Победы люди приносят яркие свежие цветы. Приходит на кладбище и немолодая красивая женщина. Ветераны войны, бывшие участники Сопротивления, кладбищенские рабочие помнят ее молодой, отчаянной, бесстрашной. И скорбят вместе с пою о тех, кто навсегда остался здесь в могилах.
Узкая рука женщины с тонкими пальцами, вся в мелких морщинках, кладет цветы на плиту братской могилы.
На плите черными буквами выбито: "Петер с Украины и его четыре товарища". И ниже: "Благодарные Нидерланды помнят ваш бессмертный подвиг".
Один только шаг
Телеграмму принесли темным декабрьским вечером. Варя наугад расписалась в получении, прошла большой двор, осторожно ступая по камням и битым кирпичам, разложенным цепочкой до крыльца, и лишь в комнате тревожно взглянула на печатные буквы текста: для новогоднего поздравления рано. Голос мужа показался неясным, далеким:
- Что с тобой? Неприятность? Что?
Узкий в плечах, невысокий, с мелкими чертами лица, костлявыми длинными пальцами, Дмитрий казался мальчиком, преждевременно повзрослевшим.
- Поедешь, да? - шепотом спросил он у жены. - Конечно… Денег вот нет. - Он положил телеграмму на край стола, утолил любопытство матери, высунувшей голову из-за кухонной двери: - Сестра у нее умирает. В Кривом Роге. Ехать надо, а денег нет.
- Я схожу к Любенкам, - деревянным голосом сказала Варя. - Попрошу у них, потом расплачусь. - Не дожидаясь согласия мужа, накинула на плечи перелицованное и штопанное зимнее пальто.
Сборы у Вари были недолгими. Хозяйственная сумка вместо чемодана, белье, полотенце. Дмитрий и его мать делали вид, будто в доме ничего не происходит. Старуха скрипела на кухне кроватью, Дмитрий сидел за столом в комнате, мрачно посматривая на сборы жены, и не шевельнулся, когда Варя сказала:
- Не забудь оформить мне отпуск. Ну, до свиданья этому дому. Ты бы провел, Митя.
Дмитрий бросил испуганный взгляд в сторону кухни. Разозлился на то, что Варя видит его испуг, но все же поднялся, набросил на себя, как был в майке, полушубок, вышел с женой на крыльцо.
- Чего еще провожать? - бормотал он в темноте неуверенно. - Скоро будешь дома, не задержишься.
Варя прикоснулась пальцами к его худой щеке, острая жалость к себе самой и к нему поднялась судорожным спазмом.
- Поехали вместе, Митя.
- Не, - прошептал он.
- Я ведь могу и не вернуться. Ты знаешь?
Он промолчал, лишь вздрогнул, и Варя почувствовала эту дрожь, обнимая его.
- Поехали, глупый. Ведь она здоровее нас обоих. Уедем, заживем как люди. Помогать ей будешь, я ведь понимаю…
В сенях звякнуло корыто, скрипнула дверь. Варя ощутила, как напружинилось, насторожилось тело Дмитрия.
- Прощай, Митя, - сухо сказала она, легко касаясь губами его губ.
- Прощай.
В Ромодане у нее пересадка. В зале ожидания тесно, душно: транзитные пассажиры в тревожном полусне маяли долгую зимнюю ночь. То и дело мимо вокзала, заставляя землю содрогаться, проносились поезда.
За полтора года замужества Варя ни разу не выезжала из Лубен, хотя ее всегда манила дорога и волновали гудки паровозов, доносившиеся по ночам в опостылевший дом Запрудных.
В Одессе, на улочке, пропитанной запахами моря, стоял домик, прячущий красную черепицу крыши в густую зелень акаций. В этом доме они жили почти все время втроем: мать и две дочери-двойняшки, жили ожиданиями мужа и отца - капитана торгового флота. Он приезжал редко и ненадолго, веселый, добрый, сильный, и, словно наверстывая упущенное в разлуках, баловал жену и дочурок. Он учил девочек плавать, вечерами писал книгу о далеких странах и морях и потихоньку жаловался жене: "Не могу я их распознавать, наших маленьких. И родинки одинаковые! Ты хоть одевай их по-разному". Но сестры обижались, если им предлагали разные одежды, хотели иметь все одинаковое. Они привыкли, что их трудно различать, и это стало для них забавной игрой. "Варя!" - обращался кто-нибудь к крохе, а она поучающе отвечала: "Я Галя". Через несколько минут обученный звал одну из сестер: "Галя!", а она возражала: "Я Варя".
Летом море звало их к себе горячим песком, камушками, валунами, обросшими ярко-зелеными бородами, теплой соленой водой. И целыми днями на прибрежной гальке мелькали выгоревшие трусики, белые панамки и шоколадные маленькие спины сестер.
Зимой деревья и кусты вокруг дома стучали голыми ветвями в замерзшие окна, призывая девочек послушать, не идет ли весна, не шуршит ли тающий лед у берегов, не дует ли ветер из Турции, несущий тепло и запах миндаля.