– Не дам! – закричал я в отчаянии и заметался на койке. – Что хотите делайте, не дам!
Лечащий врач начал успокаивать меня.
Стыдно было своей несдержанности, но говорить с врачом спокойно всё-таки не мог. Я верил, что он сделал всё, чтобы сохранить мне ноги. Верил, но...
В палату вошёл профессор Арапов.
– Соглашайтесь, Сорокин, на операцию, – по-отечески мягко сказал профессор. – И чем скорее, тем лучше. Сейчас отрежем совсемнемного. Через неделю придётся отнимать по колено, а может быть, и выше.
– А как же я летать буду?
Арапов посмотрел куда-то мимо меня в угол палаты.
– Разве вам обязательно нужно летать? В жизни столько дорог, путей...
– Но я – лётчик!
– Голубчик, – ещё мягче сказал профессор, – разве я не хочу, чтобы вы летали? Ничего ещё не потеряно. Всё зависит от вас.
Говорить не было сил. Я молча кивнул головой в знак согласия. Кажется, всё – отлетался!
В глубоком тылу
В морозное декабрьское утро 1941 года катер доставил меня в Губу Грязную. Два месяца пролежал я в госпитале Полярного. Теперь меня отправляли в тыл для дальнейшего лечения. Сколько ещё времени придётся провести на госпитальной койке?
Врачи успокаивали: через три-четыре месяца встанете на ноги. Хотелось верить, что так и будет. Ради этого всё можно вытерпеть. Последний прощальный взгляд на море – неприветливое, хмурое, студёное и всё-таки такое родное. Вот уж не думал, что всей душой прирасту к этому суровому краю.
На аэродроме меня ожидали боевые друзья: Сафонов, Адонкин, Реутов, Проняков, Алагуров, Родионов. Они буквально засыпали меня подарками. Всем снабдили, начиная от папирос и кончая шоколадом.
До вылета оставались считанные минуты. Поговорить как следует опять не удалось. Разговор был коротким, отрывистым. А как много хотелось сказать и ещё больше услышать!
– Надеемся увидеть тебя за штурвалом самолёта, – обнимая меня, сказал Сафонов.
Лучшего я и сам себе пожелать не мог.
Прозвучала команда на взлёт. Самолёт качнулся, пробежал по взлётной дорожке и поднялся в воздух. Я попросил пилота сделать прощальный круг над аэродромом. Там, закинув головы, стояли мои боевые друзья – лётчики-сафоновцы.
– До свидания! Мы ещё встретимся!
Самолёт сел в городе Кирове. Госпиталь находился в здании бывшей гостиницы. Меня поместили в пятнадцатую палату хирургического отделения. Медленно тянулось время. Один день похож на другой. Больничный распорядок неизменен. О чём только не передумаешь от обхода до обхода врача.
Вспоминаются годы учёбы в ФЗУ. Начинаешь перебирать в памяти события тех дней... Потом мысли переносятся к другому времени, когда работал кузнецом на паровозостроительном...
Но о чём бы ни думалось, мысли возвращались к авиации. Да иначе и быть не могло. Вся жизнь связана с ней.
Сначала строил авиамодели и заканчивал планёрную школу, затем занимался в аэроклубе...
Вспомнишь первый самостоятельный полёт, и снова в сердце тоска. Уткнёшься головой в подушку и думаешь: неужели никогда больше не смогу летать?!
Рядом кашлянул кто-то. Кто это? Ах, да. Вчера кого-то принесли... Я повернул голову в сторону нового соседа по палате: на меня смотрели светлые весёлые глаза, лицо расплывалось в улыбке.
– Захар!
– Борька!
Да, это он, Борис Щербаков, мой давнишний друг – вместе учились в лётном училище в Ейске. Вот где пришлось свидеться!
– Как ты попал сюда, Захар? Что у тебя? С ногами неладно?
– Эх, Боря, кажется, не летать мне больше.
– Много отняли?
– Да нет, ходить смогу, а летать вряд ли...
– Не унывай, Захар, сделают протезы – и полетишь. Ты счастливчик по сравнению со мной.
В одном из воздушных боёв Бориса ранило в ногу разрывным снарядом. Началась газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать ногу выше колена.
– Я никогда не сяду за штурвал, – продолжал Борис. – А ты будешь летать, Захар, обязательно будешь!
– Лётчик без ног – всё равно что баянист без пальцев! Меня теперь и близко к самолёту не подпустят!
Я говорил и ждал, что Борис станет возражать, спорить со мной, доказывать, что я неправ.
Борис так и поступил. Его крепкая вера в то, что я вернусь в авиацию, стала моей постоянной поддержкой.
А пока я снова побывал на операционном столе. Мне начали пересаживать кожу на отмороженные места. Семь операций сделал профессор Дженалидзе.
– Хоть убейте, – твердил я в исступлении, – резать себя больше не дам. Я летать хочу.
– Будете летать, молодой человек, – спокойно отвечал профессор, – только слушайтесь врачей.
Всегда подтянутый, живой, остроумный, Дженалидзе умел вселять раненым веру в выздоровление. Я старательно выполнял все его предписания. Надо было терпеть жестокую боль – терпел. Каким бы неприятным ни было лекарство – принимал. Сказали, что полезно солнце, – с помощью санитаров ежедневно спускался со второго этажа на крыльцо. Все свободные от процедур часы грелся на солнце. Я ни отказывался ни от одного средства – лишь бы скорее вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям.
Товарищи меня не забывали. Почти каждый день получал письма. Много радости приносили они. Но, случалось, прочтёшь – и сердце сожмётся от боли.
В первых числах июня товарищи сообщили мне, что в воздушном бою погиб наш командир Борис Сафонов.
Долго я не мог в это поверить. Молодой, жизнерадостный, талантливый, он каждую минуту был необходим нам – его ученикам. И не только нам. Сафонова знала армия, знала страна.
И вот его нет...
Тяжёлыми были эти июньские дни 1942 года. Хотелось скорее вылечиться, вернуться в родной полк, мстить фашистам за смерть погибшего командира!
Я начал учиться ходить.
Это было нелёгким делом. Сначала даже опустить ноги на пол не мог из-за мучительной боли. Я настойчиво повторял это движение. От раза к разу проделывал его всё увереннее. Наконец вполне освоил: в любой момент мог свободно опустить ноги на пол.
Вскоре принесли протезы.
– Пожалуй, я теперь и стоять смогу, как ты считаешь? – спросил я Бориса.
– Конечно, Захар, – поддержал меня друг. – Рискни.
Я рискнул. Рывком поднялся и вытянулся во весь рост. Тут же пошатнулся, еле сдержавшись, чтобы не закричать от нестерпимой боли...
И всё-таки именно с этого дня я начал становиться на ноги. Я это делал один, без помощи врачей и сестёр. Хотелось самому победить свою слабость. Раз – опускаю ноги на пол, два – встаю.
Пусть больно, пусть поначалу стоять могу какую-то минуту, но всё-таки стою! После долгих месяцев, которые провёл, не поднимаясь с койки, стою на собственных ногах!
Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе разрешил учить меня ходить. Дежурная сестра принесла костыли.
На этот раз самостоятельно действовать не удалось: закружилась голова, едва не упал. Пришлось прибегнуть к помощи сестёр. Меня поддерживали с двух сторон – и всё-таки я смог сделать лишь несколько шагов.
Но шло время. То, что вначале не удавалось, становилось возможным. Я уже самостоятельно передвигался – сначала по палате, затем по коридору и, наконец, спустился со второго этажа и вышел во двор госпиталя.
Ежедневно совершал я такую прогулку. Иногда в день делал по три-четыре километра. И вдруг на заживших уже ранах лопнули сосуды – кровь просочилась через повязки.
Я испугался и сразу улёгся в постель. Профессор Дженалидзе поднял меня на смех: крови испугался, истребитель? Ходи и терпи!
И я терпел.
Не отступлю!
Медицинская комиссия госпиталя пришла к выводу, что по состоянию здоровья меня следует демобилизовать. Я тут же написал протест. Меня признали "ограниченно годным к военной службе". Не мог я с этим согласиться. "Всё равно своего добьюсь! – повторял я себе. – Ни за что не отступлю!"
Осенью 1942 года выехал в Москву. В день приезда побывал в отделе кадров Военно-Воздушных Сил Военно-Морского Флота. Меня выслушали и посоветовали обратиться к нашему Наркому. Несколько раз я принимался писать рапорт и, не дописав до конца, начинал сызнова. Получалось плохо, неубедительно. Наконец написал так:
"Разрешите отомстить за те раны, которые нанесли нашему народу и мне фашисты. Уверен, что смогу летать на боевом самолёте и уничтожать врагов в воздухе..."
И вот – рапорт подан.
Когда я пришёл в Наркомат, мне сразу же вручили пропуск. "Значит, дела идут успешно", – подумал я.
Оставив палку в бюро пропусков, направился в приёмную Народного Комиссара Военно-Морского Флота.
Чувствую – волнуюсь. Хочу успокоить себя – ничего не выходит. – Товарищ старший лейтенант, можете войти, – пригласил адъютант.
Стараясь держаться ровнее, я двинулся к открытой двери кабинета. Народный Комиссар поднялся мне навстречу:
– Как себя чувствуете, товарищ Сорокин? – спросил он.
– Спасибо, хожу вполне устойчиво.
– Хорошо, присаживайтесь.
Я двинулся к креслу и пошатнулся. Пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть. Нарком заметил моё замешательство и улыбнулся:
– Не волнуйтесь, Сорокин... Не волнуйтесь... Скажите, что вас заставляет вновь сесть на истребитель?
– Хочу мстить врагу... за Сафонова, за боевых друзей, за свои раны...
– Вот что, товарищ Сорокин... Придётся вам пройти комиссию. Если врачи не обнаружат никаких физических недостатков, кроме неполноценных ног, – разрешим вам летать. Вопросы есть?
– Всё ясно, товарищ адмирал Флота...
Через несколько минут я уже ехал в машине Наркомата к Центральному госпиталю, в Сокольники. Пакет с направлением отдал дежурному врачу. Он разорвал конверт, и я увидел под направлением подпись Народного Комиссара.
Только что я был почти уверен в благополучном исходе медицинского обследования, и вдруг страх и сомнения снова овладели мной. Гнал их прочь, но они не уходили.
Две недели я пробыл в госпитале, с волнением и тревогой ожидая решения комиссии.
Вот оно: "В порядке индивидуальной оценки Сорокин З. А., старший лейтенант, признан годным к лётной работе на всех типах самолётов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления, и к парашютным прыжкам на воду".
Седьмая звезда на фюзеляже
Я стою на перроне Ярославского вокзала. Поезд на Мурманск отходит через пять минут, а мне всё ещё не верится в своё счастье. Наконец-то я назначен в родной Сафоновский полк. Приказ о назначении в моём кармане. Я действительно еду на Север, еду воевать...
Мурманск встретил меня пронизывающим холодом. Мороз достигал сорока градусов. На ветру слипались веки. Трудно было дышать. Я же не замечал этого. Всё мне здесь было по душе.
В штабе авиаполка имени дважды Героя Советского Союза Б. Ф. Сафонова встретился с капитаном Петром Сгибневым.
– Будем воевать вместе, – приветливо сказал мне командир полка. – Вас в какую эскадрилью назначили?
– В первую, – ответил за меня начальник штаба.
– Вот и хорошо. Среди друзей вам будет легче. Пока изучайте материальную часть, а потом и летать начнёте.
На командном пункте эскадрильи меня окружили лётчики, техники, мотористы. Командир эскадрильи капитан Алагуров сердечно поздравил с выздоровлением. Со всех сторон сыпались вопросы:
– Погостить приехал?
– На штабную?
– На побывку?
– Приехал, друзья, не как гость, а как лётчик, – ответил я.
– А как же твои ноги?
– Ноги?.. Стометровку бегать не могу, а летать буду стараться...
– Мы все тебе поможем, Захар. Ты должен летать!
Не сразу удалось подчинить своей воле крылатую машину. Теперь на педали нажимали не собственные ноги, а протезы. Трудно, почти невозможно было рассчитать давление на тормозную педаль, а каждый нажим отдавался тупой болью во всём теле.
По совету командира я несколько дней тренировался в кабине самолёта, стоявшего на земле, снова превратился в ученика аэроклуба, отрабатывающего самые элементарные движения.
Плохо спалось мне, всё думалось, как вести себя в воздухе. Натянешь на голову одеяло, забудешься коротким тревожным сном, но и во сне участвуешь в воздушных схватках и даже тормозишь самолёт, хотя протезы сняты и стоят под койкой.
Постепенно я начал летать. Сначала на патрулирование, Самолёт снова стал послушен мне. В воздухе я временами даже забывал о протезах, чувствовал себя совершенно здоровым человеком.
Чередовались боевые будни, мои товарищи возвращались на аэродром, рассказывали о воздушных боях, считали сбитые самолёты... А. мне всё ещё не удавалось встретиться с врагом...
И вот, наконец... В один из февральских дней 1943 года, как только затихла пурга, в серое полярное небо взвилась ракета. Над аэродромом повис комок зеленоватого дыма. Техник выбил колодки из-под колёс моей машины, и она рванулась вперёд.
В это утро я с особой остротой испытывал радостное, чуть тревожное возбуждение, которое всегда охватывает в начале боевого полёта. Подсознательно я чувствовал, что этот полёт не будет "холостым". Предчувствие меня не обмануло.
Мы патрулировали над Мурманском. Справа, чуть сзади меня, летел Соколов; у второй пары истребителей ведущим шёл Титов.
Внезапно в наушниках моего шлемофона послышались позывные командного пункта:
– "Кама-3"! "Кама-3"! С северо-запада идёт группа противника. Как поняли? Я "Казбек", перехожу на приём.
– "Казбек"! Я "Кама-З", вас понял. Веду поиск.
В небе ничего не было видно. А внизу из труб кораблей, стоявших в порту и заливе, поднимались чёрные столбы дыма и лениво расползались в воздухе. С высоты хорошо было видно, как по Кольскому заливу медленно ползёт караван транспортных судов и стремительно рассекают свинцовые воды миноносцы эскорта. Я уже было решил, что тревога ложная, и вдруг вновь услышал:
– Я "Казбек", "Кама-3", видите противника? Вам высота семь тысяч.
– Набираю, – ответил я и в этот же момент увидел, как из-за сопки вынырнули строем шесть гитлеровских машин. По знакомым силуэтам сразу же узнал лёгкие бомбардировщики "Мессершмитт-110".
– Я "Кама-3", разрешите атаковать, – запросил я по радио командный пункт.
– Атакуйте! – раздался в наушниках звонкий голос Сгибнева.
Мы всей группой ринулись на самолёты со свастикой.
Нашим союзником в этой схватке было само солнце. Его лучи слепили фашистских лётчиков.
Имея преимущество в высоте и в скорости, мы почти мгновенно очутились у вражеских машин, летевших плотным клином. В сетке оптического прицела всё увеличивались контуры вражеской машины. Кажется, пора открывать огонь.
– Прикрывай хвост! – командую Соколову и нажимаю гашетку.
Видны тускло мерцающие огоньки трассирующих пуль.
Ведущий самолёт противника перевернулся через крыло и, показывая зеленовато-рябое, как у лягушки, брюхо, начал падать.
Почти одновременно Титов нырнул под другой "мессер", сделал "горку" и снизу полоснул очередью по немцу. Тот клюнул носом и тяжело рухнул за сопку.
– Где Соколов?! – Я оглянулся назад и увидел пылающий бомбардировщик. Его сбил Соколов.
Три оставшихся бомбардировщика легли в вираж, пытаясь уйти к линии фронта. Мы бросились за ними, и завертелась карусель. Перемешались и краснозвёздные истребители, и машины с чёрными крестами на плоскостях. Пулемётные ящики быстро пустели.
"Мессерам" всё-таки удалось удрать, у нас кончилось горючее. Я дал команду возвращаться. До аэродрома дотянули буквально на последних каплях бензина.
Когда мы уже шли на посадку, вдруг почувствовал, как безумно болят ноги.
На аэродроме я попросил своего техника Михаила Дубровкина нарисовать красной краской на фюзеляже моего истребителя седьмую звёздочку, такую дорогую для меня звёздочку!
Ноги всё ещё болели, а сердце ликовало: могу летать, могу драться с врагом и побеждать!