- …нет, для нашего времени это редкий, непонятный человек, - говорил длиннолицый, собирая вишневые косточки в кулак. - Весь в бумагах, в архивной пыли. А попробуй удивиться - он тебе ответит: "Я же ведь историко-архивный факультет окончил!" Надо же уметь выбрать такой факультет!
- Если любить эту работу, то почему же не выбрать? - отозвался сосед в желтых очках. - Надо же кому-то и архивами заниматься. Это ведь большое дело! Есть хорошие стихи: "Молчат гробницы, мумии и кости. Лишь слову жизнь дана. Из тьмы веков на мировом погосте звучат лишь письмена…" - Он потянулся за вишней. - В хорошем архиве письмена действительно звучат. В сорок седьмом году перебираю материалы по истории одной дивизии, которая, кстати сказать, от Завьяловска фашистов дальше гнала, и вдруг вижу писарской, с завитушками почерк. Описывается ночной налет эсэсовских автоматчиков на штаб батальона. Как раз то, что мне нужно было! Никто до этого рассказать не мог. Такой случай, что, кроме писаря, никого в живых не осталось…
Слушая это, Павел живым воображением вдруг увидел ночь, горстку людей, отчаянно отбивающихся от автоматчиков, и какого-то человека, залезшего куда-то под табуретку, под стол, - одни только подошвы видны.
- Почему же он уцелел? - с пренебрежением спросил Павеличев. - Спрятался?
Этот писарь, под табуреткой, созданный его воображением, был так гнусен ему, что он не заметил, как неделикатно вмешался в чужой разговор, да и грубовато еще.
Сосед не спеша поднял желтые очки на лоб и полуобернулся к Павеличеву, прижав полный подбородок к голому покатому плечу.
- Это вы, дорогуша, литературы о писарях начитались, - сказал он не сразу и, видимо, неохотно. - Почерк с завитушками, лицо в прыщах, глуповат и трусоват… Было, но прошло. Только завитушки остались, да и то, если на машинке перепечатано, не заметно.
И, видимо, считая, что одной нравоучительности достаточно для человека, который недавно еще забавлялся на реке с камышом, он снова обратился к светловолосому своему собеседнику, но первую фразу произнес громко, чтобы и этот "камышник" слышал:
- Родионов сражался в первых рядах, раненые рассказывали, и это его счастье, что он уцелел… Так вот, говорю, подробно, обстоятельно Родионов описал, как каждый работник штаба сражался и погиб. Это для меня была находка!
Он добрал последние вишни, и бумажный фунтик, пустой теперь и легкий, покатился под ветром к реке. Длиннолицый хотел что-то сказать, но белотелый сосед недовольным голосом стал говорить о каком-то другом, уже небрежном архиве:
- Представляете! Клички собак, которые участвовали в одном деле, известны, запечатлены, так сказать, для истории: Нельма, Пират, Веста, Горошек, - а о человеке известна только одна его фраза: "У кого дети - уйдите!.." Фраза знаменательная, но этого мало.
- Все это так, - ероша светлые волосы, быстро вставил его собеседник, которому, видимо, не терпелось продолжить разговор о каком-то общем их знакомом, - но, занимаясь архивами, нельзя же божьего света, жизни не видеть! А он весь там, в пыли. Книги читает только пожелтевшие. Очень уважает свечи. Трамвай не признает…
Тут его окликнул с берега какой-то коренастый человек в синем рабочем комбинезоне. Ведя впереди себя велосипед, он, подпрыгивая, спускался к реке. Длиннолицый тотчас поднялся, захватил в руки одежду и пошел вдоль воды к вновь прибывшему. Когда он повернулся, было видно, что левое ухо у него сморщено, словно завязано в узелок, и от него идет к шее темный рубец.
Павел снова перевернулся на спину, но, взглянув на часы, лежащие поверх куртки, вспомнил о канатной фабрике, стряхнул с колен песок и пошел купаться.
Солнце стояло за спиной, резко освещая на том берегу белые коттеджи поселка, блестя в стеклянных рамах парников, видневшихся слева от домов, пронизывая светом липовую аллею, идущую между коттеджами и рекой. Маленький "Москвич" бесшумно мчался по аллее, и тень от лип так часто и равномерно мелькала на машине, что нельзя было определить, какого она цвета.
Доплыв кролем до середины реки, Павел лег на спину и повернул обратно. Над ним стояло одинокое, какое-то крестообразное облако, словно белый трефовый туз. Следя за ним, Павел улыбнулся, представив, что облако, будто передразнивая его, тоже плывет на спине… Почувствовав приближение берега, он опустил ноги, и действительно было уже дно. Выходить не хотелось. Он пошлепал рукой по воде, взбурлил ее. Вода как вода, а ведь вот недавно, минуту назад, она навалилась, напряглась и, пройдя через турбины, дала ток. А сейчас снова как самая обыкновенная - пей, купайся, лови рыбу…
Павлу было видно, как те двое, длиннолицый и его приземистый приятель с велосипедом, уже выкупались и теперь одевались на берегу. На приземистом была надета военная форма, и он сейчас влезал в свой синий комбинезон. Павеличев увидел, что на спине его комбинезон испачкан чем-то белым - известкой или цементом.
"Постой! Постой! - Павел подергал мокрой рукой нос. - Есть же ведь еще военная часть. И этот оттуда!" Он только сейчас вспомнил, что стройке, по рассказам местных работников, уже не первые лето и осень кое в чем помогают саперы, находящиеся в лагере за правобережным поселком - вон там, за стеклами парников. Они, как непостоянные, временные работники, конечно, в отделе кадров не числятся, и потому эта Ельникова не могла сказать ни Лизиной матери, ни ему… И поэтому-то его и в адресном бюро нет! "Постой! Это что же? - Павел почувствовал какой-то озноб на спине. - Ведь это что же? Шувалов, может быть, тут, среди военных, живой, настоящий… Саперы - ведь это инженерные войска… И Лиза говорила: был в инженерных…" И сразу вернулся к прежней отчаянной мечте-удаче: не канатная фабрика с Авдеем Афанасьевичем, с его "был такой", а идет он вон туда, за липовую аллею, - за парники, а потом к Лизе, к матери ее: "Следуйте за мной…"
3
Он вылез из воды и, по коричневой куртке найдя свое место, быстро подошел к нему. Но не потянулся за полотенцем, не лег - стоял, поглаживая мокрое плечо, смотря на гребень берега, за которым скрылись те двое.
"Да, теперь может получиться, - думал он, - что Лиза права: если отец за какой-то работой на плотине был снят в военной форме с погонами, это еще не значило, что его снимали во время войны…"
- Ну, как вода? - мельком взглянув, спросил сосед.
Он лежал на животе, с поднятыми на лоб желтыми очками и тонким карандашом что-то записывал в маленькую толстенькую книжицу в синем переплете.
- Вода?.. Вода теплая, - не сразу отозвался Павел и, словно очнувшись, потянулся за полотенцем. - Теплая вода…
Сосед посопел носом и продолжал писать, держа карандаш вертикально. На его макушке из-под черных волос проглядывала загорелая лысина. Большая белая спина была обожжена солнцем, но он, видимо, еще не заметил этого.
- Вы, наверное, должны знать, - сказал он, не отрываясь от своих записей, - как называются щиты на плотине, которые регулируют уровень верхней воды. Ну, этого, как тут говорят, верхнего бьефа.
- Щиты Стоннея?
- Верно, верно! Стоннея!.. Молодец, дядя!
Зашнуровывая белые парусиновые туфли, Павеличев покосился на собеседника, ожидая, когда он кончит писать. Но тот не кончал.
- А откуда вы решили, - несмело спросил Павел, - что я должен это знать?
- Кинооператоры обычно все видимое знают, - буркнул сосед и, посопев носом, добавил: - А то ведь потом спросят его: "Что это, милый, ты тут наснял?" И, видимо почувствовав новое удивление Павеличева, повернул к нему полное, с близорукими глазами лицо. - Ну, это легко догадаться, - сказал он, улыбаясь и кивая на куртку. - Только в одежде молодых кинооператоров можно встретить что-нибудь неожиданное… Ну вот, например, этот квадратный большой карман. А во-вторых, я вас, кажется, где-то тут видел на съемке… по-моему, на плотине. На вас тогда были голубые брюки.
- Темно-голубые, почти синие… обычные, - хмуро поправил Павеличев.
- Да вы не обижайтесь! В каждой профессии есть свои странности! - Помедлив, решив, видимо, задобрить юношу, сосед перевернул страничку в своей книжице. - Наш брат, например, любит записывать всякие мелочи, которые, может, даже не пригодятся ему… Ну вот: "На нулевом бычке плотины, - прочел он, - висит мемориальная, пока деревянная, доска с именами солдат Зайченко и Бутузова, которые в 1944 году, перерезав в этом месте немецкий кабель, спасли плотину от грандиозного взрыва…" Или вот: "У начальника строительства, тяжелого, грузного мужчины, ловкие, быстрые, по-женски хлопотливые руки…"
- Если это у нашего начальника, - сказал Павеличев, почему-то делая серьезное лицо, - то верно замечено.
- Какая прелесть! - пробурчал сосед. - Приехал человек на стройку на три дня - и начальник уже "наш". Люблю таких! - Он не торопясь полистал страницы книжицы назад и, что-то найдя там в записях, гмыкнул. - Или вот из давнишних впечатлений… Ну вот, например: "Студент стриг ногти на ногах, не снимая носков…" Представляете, какие носки…
Павел слушал, ему было приятно, что пожилой человек, вероятно журналист, который до этого разговаривал с ним снисходительно, сейчас читает ему, как равному. Но книжица была толстая, а надо еще в гостиницу, быстро пообедать - и туда, за парники, в лагерь…
Однако, полистав еще свои записи, сосед закрыл книжицу, положил на песок. Тяжело перевернулся на спину и, встретив глазами солнце, опустил со лба желтые очки. На лице его сохранялось оживление, и Павеличев почувствовал, что надо что-то сказать или спросить: "Какая ваша профессия?", или как-то иначе ответить на прочитанное.
- Вы еще и архивами занимаетесь? - спросил он, вспомнив недавний его тут разговор с длиннолицым.
- Нет, не занимаюсь… - Сосед недоуменно повернул голову. - Ах, вы об этом: "У кого дети…" - он кивнул на то место, где сидел его знакомый, с которым он разговаривал об архивах. - Это так, случай, пришлось…
И вдруг озабоченно приподнялся на локте, оглянулся.
- Он совсем ушел?
- Наверное, совсем. Когда я купался, он поднялся на берег.
- Черт ее… эту рассеянность! Ну конечно, совсем ушел, у него же обеденный перерыв был. А мне завтра наутро надо у него пропуск в лабораторию! - Он посмотрел на часы, которые лежали на его соломенной кепке. - Э-э, милые мои, и грузовик уже ждет! И позвонить в лабораторию неоткуда будет…
Он стал быстро одеваться. На лице его появилось озабоченное выражение - видимо, он прикидывал в уме, как поступить.
- Так я могу позвонить ему, - сказал Павеличев, надевая куртку с квадратным карманом и испытывая некое смущение после недавних слов о необычности. - Приеду сейчас в гостиницу и позвоню.
- Дорогой мой! - под желтыми стеклами глаза соседа просияли. - Это замечательно! Именно из гостиницы лучше всего и дозвониться! - Он тотчас вырвал чистый листок из, книжки, быстро - написал на нем несколько строк и передал его Павеличеву. - Если его самого не будет, то тогда секретарша заказ на пропуск примет… Ну, большое вам спасибо! Я всегда знал, что с кинооператорами не пропадешь!
Он торопливо и весело дошнуровывал ботинок.
Они вместе поднялись на берег, дошли до первой улицы, на углу которой, около булочной, стоял пыльный грузовик с надписью: "Совхоз "Вешний луч".
- Вот она, таратайка! - сказал новый знакомый Павеличева, подходя к кабине и кому-то там улыбаясь. - Не опоздал, не опоздал! Ровно три тридцать. - Он открыл дверцу, обернулся к Павеличеву и приподнял соломенную кепку. - Очень буду надеяться!
Машина отъехала. Павел, перебежав дорогу, вскочил в кузов, как тут все делали, первого встречного грузовика, направлявшегося на правый берег, и, задетый любопытством - кто же этот человек? - стоя вынул из кармана куртки его записку. Буквы стали прыгать - машина шла по булыжной мостовой, - и Павеличев, присев на неизбежное в каждом кузове запасное колесо, прочел:
"Позв. т. Шувалову (37–00, доб. 191) и на 10 ч. утра зак. пропуск, на имя Никодимцева И. Л."
Он продолжал смотреть на записку, уже не видя ее. В дальней стороне кузова, как огромная скомканная бумага, лежал брезент. На несмятом углу его протянулась темная, вероятно от масла, полоса. Как тот рубец от уха к шее…
Растерянно улыбаясь, Павел опять вернулся к записке. Да, конечно, имя Никодимцева он встречал под газетными очерками, но что значила эта фамилия в сравнении с первой! "И вот рядом был!.."
Глава пятая
У ЛИЗЫ - ТОЖЕ НОВОЕ
1
У Софьи Васильевны и у Лизы в тот день тоже было что-то новое.
Природа всяких поисков такова: сперва ничего, потом человек идет не в том направлении, затем уже где-то начинает брезжить… Как у геологов: сперва просто земля, потом пробное бурение, которое напрасным не назовешь, и уже затем настоящее место. Если бы не было этого процесса, не было бы в языке и слова "поиск", люди бы шли по прямой линии и сразу брали бы то, что им нужно.
…Когда Лиза вошла в комнату, Софья Васильевна сидела за столом, обложенная книгами, и писала в толстой клеенчатой тетради. Журналы "Литература в школе" в голубых обложках стопкой лежали на диване.
Лиза всегда удивлялась материнским занятиям: "Все знает, восемнадцать лет преподает одно и то же, а все готовится".
- Теперь я догадываюсь, отчего рыжий чемодан был тяжелый. - Лиза кивнула на книги и журналы. - Ты это все с собой притащила! Не понимаю: программа старая, а ты готовишься!
- Программа старая, а жизнь каждый год новая. - Софья Васильевна писала, не оборачиваясь. - Кажется, уж о Пушкине все известно, а вот вышла новая книга о декабристах. О Маяковском в этом году три книги… Ты чего? - спросила она, заметив соломенную шляпу в руках дочери.
- Я хочу к диспетчеру сама сходить. Представляешь, вдруг он знает, а мы тут сидим…
Софье Васильевне посоветовали обратиться к главному диспетчеру строительства, который здесь работает только три года, но живет давно, знает город, людей.
- Нет, пойду я! - твердо сказала Софья Васильевна. - Да и рано еще, надо к четырем. Ты лучше почитай. Тебе за лето столько книг по литературе надо прочесть! Как начнется учебный год, Константин Иванович сразу спросит.
- Читаю…
Со шляпой в руках, Лиза присела на край стула и посмотрела в окно. Напротив, через дорогу, стоял зеленый, косо освещенный солнцем забор, и глянцевитые листья груш свешивались над ним.
- Мама, ты тоже считаешь, что Наташа Ростова - это положительный герой? - вдруг спросила она.
Софья Васильевна, выпустив из руки карандаш, быстро повернулась на стуле.
- Ты что? - Она помедлила. - Ну конечно…
- Нет, по правде? А то v нас Константин Иванович говорит: вот этот положительный и вот этот тоже положительный. А начинаешь читать - это просто скучные, нудные люди. Только рассуждают…
- Ну, про Наташу этого не скажешь!
- Да я и не говорю! Нет, про Натащу другое. - Лиза села поудобнее на стул и положила шляпу на колени. - Вот говорят: добра, отзывчива, верна, благородна. А к кому это все направлено? Да только к дому, к родным. Это нехитро! Это и я могу… А вот для других-то что? Только одно и сделала, приказала с подвод свои чемоданы и узлы свалить и положить раненых. Это, конечно, хорошо, но мало.
Софья Васильевна, ссылаясь на другое время и другие интересы, объяснила, как надо относиться к литературным героям прошлого. Но, когда Лиза ушла к себе, у Софьи Васильевны возникли, как это часто бывает, мысли более убедительные. Однако, развивая их и как бы про себя еще более убеждая Лизу, она невольно подумала: "А все-таки в этом Лизином "а для других что?" есть что-то такое…"
Лиза, видимо, томилась без дела и вскоре вернулась с бумагой в руках. Это было последнее письмо отца, хорошо известное им обеим.
- Что это за "мелкая работа" могла быть у папы? - спросила она, будто прочла там что-то новое.
Припомнив письмо - о чем Лиза может спрашивать? - Софья Васильевна сказала, что отец был заместителем командира и, возможно, надо было какой-нибудь отчет или таблицу составить.
- Да, но почему получается, что капитан жадный?
- Откуда жадный? Слушай, ты мне заниматься не даешь. Я хотела до диспетчера окончить…
Софья Васильевна все же протянула руку за письмом, и Лиза показала, с какого места надо читать. Пошли знакомые строки:
"…разбил очки, а запасные забыл дома. Завтра мне предстоит очень мелкая работа, и без очков просто (тут одно слово было зачеркнуто) беда. Да не только для меня… Хочу сейчас съездить в штаб, к одному капитану, у которого стекла, кажется, моего размера, - может быть, даст на завтра. Должен дать. Кроме того, один дядя - добрая душа - тоже взялся мне их отыскать…"
- Ну, почему же капитан жадный? - Софья Васильевна подняла глаза от письма.
- Как ты не понимаешь! - Лиза и сама чувствовала, что ее трудно понять.
- Папа так уверенно пишет, что капитан должен дать. Ну, понимаешь, будто дело такое важное, что даже жадный человек должен расщедриться…
Никакого "жадного" Софья Васильевна в письме не нашла, но подумала о другом: "Странно, что так много об очках! И у капитана будет просить, и еще какой-то человек достает… Видно, что он о них только и думает… Да, пожалуй, это не отчет". В подробностях об очках она вдруг почувствовала что-то тревожное, и ей было удивительно, что, столько раз читая это место в письме, она раньше ничего не замечала.
- Впрочем, у него это бывало, - сказала она, отвечая на свои мысли. - Что-нибудь понадобится, так сейчас же вынь да положь.
Лиза хотя и почувствовала, что "мелкая работа" - это не отчет, но ничего тревожного в этом не увидела. Она увидела другое, о чем и раньше думала: отцу без семьи, наверное, было тяжело, бесприютно. Даже вот какие-то разбитые очки его волновали, беспокоили - поэтому он так много, по-домашнему и пишет о них…
Лиза вышла на кухню, чуть сдвинула там крышку над кипящим супом и, постояв, вернулась к матери. Села на диван, заметив рядом свою шляпу, посмотрела на часы: не пора ли к диспетчеру? Софья Васильевна почувствовала ее взгляд, обернулась, и они, поняв друг друга, заговорили об отце.
- Ты все, мама, "был" да "был"! - сказала Лиза в середине разговора.
Софья Васильевна отодвинула голубые журналы - нет уж, не заниматься! - и, тяжело ступая, перешла на диван.
- Я тебе скажу так, - сказала она, строго и грустно смотря перед собой. - Толстой возмущался "Королем Лиром". Он не мог и не хотел понять, почему старик внезапно усомнился в дочери, которая все время жила рядом с ним. Которую он знал!.. Это на самом деле странно. Я Толстого понимаю. Вот представь - о тебе говорят какую-нибудь чепуху, а я уши развесила и верю! Ведь я-то тебя знаю… Вот ты строишь предположения, что отец жив и из-за какого-то ранения не показывается. Но для меня это уже пройденное. После сорок четвертого года соседки нашептывали: "Для вас он "без вести", а где-то, может, в полной известности!" И на примеры ссылались… Кто подобрее из этих тетей был, те о непоправимом ранении говорили… Нет, - Софья Васильевна встала, подошла опять к голубым обложкам, переложила их с места на место, - нет, я не верила ни первому, ни второму. А если бы было и третье, то и третьему не поверила бы… Ведь я же его знала.
- Но какое же может быть третье? - вздохнув, проговорила Лиза.