- Думаете, раз-два - и задавили Гулыгу? Да я, если что… весь мой отряд… все боевые партизаны, немало их еще осталось… в Москву, единым строем… Да я к самому Антону Алексеевичу не постесняюсь, к Ржанову Федору Максимычу пойду… Нет, - забормотал он как бы самому себе, - Федя в обиду нас не даст… Так что, дорогой товарищ писатель, - неожиданно подобрел он и, приобняв Крылова за плечи, добавил: - Гулыгу, Сергей Александрович, голыми руками не возьмешь.
Пока он говорил, настроение у Сергея Александровича портилось. Убедительно говорил. В самом деле, как мог сохраниться такой документ десятилетиями? И не скажи Гулыга: "Федя в обиду нас не даст…" - кто знает, не поколебался ли бы в своих убеждениях Крылов. Он хорошо помнил разговор с Ржановым. Нет, не те у них отношения, чтобы Гулыга мог его Федей называть. Один раз только и виделись. Значит, шантаж. И он с большим интересом спросил:
- А если не голыми, Петр Елизарович? А? Как вы думаете, если попробовать не голыми?
27
Едва заметными тропами Гулыга шел по лесу, пробиваясь через заросли. Машину он оставил близ охотхозяйства и, ничего не сказав шоферу, пошел. Это был какой-то другой, незнакомый Петр Гулыга - походка другая, движения, лицо другое, заострившееся, хищное.
Шел, расталкивая кусты, раздвигая ветки. Шел, казалось, без всякой цели, куда ноги несут. Но было место, к которому он стремился, может быть, подсознательно, помимо воли. И чем ближе подходил к нему, тем отчетливее всплывали в памяти те давно отзвучавшие слова и звуки…
Остановился у большого скалистого выступа. За ним виднелась огромная квадратная яма с плоским, поросшим травой дном. И вот уже нет ямы, вместо нее - землянка, а в ней, просторной, с обитыми досками стенами и потолком, идет гульба. Потолок увешан окороками, у стен - ящики, мешки с сахаром, крупой. В углу большой горкой насыпана картошка.
Гуляют парни и девки. Перепоясанный ремнями, с "вальтером" на боку, играет на баяне Гулыга. Молодой, чубатый - залюбуешься. Он поет, и ему подпевают. И песня эта о том, что живет человек на земле один раз и должно у него хватить ума выжить, выжить любой ценой, а там все порастет быльем, и звучат в ушах слова припева: "Все воронки зарастают…".
Вбегает Хижняков, тоже молодой, здоровый, с автоматом и гранатами за поясом, громко кричит:
- Староста с Луговым!
- Не пускать! - командует Гулыга, отбросив нервно всхлипнувший баян, и выскакивает из землянки.
Он пошел навстречу приближающимся Панченко и парню с деревяшкой вместо правой ноги. Еще издали вызывающе бросил:
- Опять агитировать пришел!
Иван Саввич молча посмотрел на него. Потом твердо, с достоинством сказал:
- Не я агитирую, партия призывает.
- Ты партией не козыряй, тебя из партии выгнали.
Панченко переступил с ноги на ногу.
- Уже восстановили, но не обо мне речь. Когда к партизанам уйдешь? Месяц назад говорил - завтра, так завтраками и кормишь. Может, и пообедать пора? Или опять скажешь - завтра?
Гулыга насмешливо улыбнулся:
- Не-е, не скажу. Сытого гостя нечего потчевать. Что это я, боевой танкист, капитан, в какой-то отряд пойду! Я сам теперь командир, у меня свой отряд.
Иван Саввич покачал головой:
- Танкистом, может, ты был боевым, а сейчас дезертир. Ты вот кто, - показал на дерево. В стволе, где вырвало осколком дыру, шевелился клубок. Не то червей, не то насекомых. - Мародерствуешь, на народе паразитируешь, вот как они.
Гулыга с ухмылкой посмотрел на него.
- Ну и дальше?
- Дальше? Предупреждаю в последний раз. Срок тебе два дня. Не пойдешь - собственными руками расстреляю.
Подались вперед, приблизились Хижняков, Чепыжин и еще кто-то. Панченко круто повернулся и пошел. За ним, стуча деревяшкой, спешил Луговой…
- Петро!
Петр Елизарович обернулся. Сзади за его спиной стоял Хижняков. Молодой Хижняков, увешанный оружием.
Гулыга зажмурил глаза. Когда он открыл их, Хижняков уже стал сегодняшним, постаревшим.
- Будь ты проклято! - неизвестно в чей адрес выругался Гулыга. - Ты что, шел за мной?
- Ага. Машину твою увидел… Куда это, думаю, его понесло на ночь глядя?.. Смотри, - он указал на большое черное пятно посередине ямы, где когда-то была землянка. - Так и не заросло… Сколько лет прошло.
- Не все воронки зарастают, - задумчиво сказал Гулыга, - не все. Вот в чем беда…
Помолчав, хлопнул по плечу Хижнякова.
- Ничего, зарастут. Мы посеем травку там, где она сама не всходит.
Крылову не терпелось повидаться с Чугуновым. Есть ли новости? Николай Петрович был занят, просил подождать немного.
- Можете пока ознакомиться с объяснением Голубева… Вот запись его рассказа товарищу Званову. - Он дал Крылову диктофон, сказал, чтобы шел в зал заседаний и прослушал.
В пустом зале он включил аппарат и услышал голос Голубева:
"В начале войны мы попали в окружение. Выходили из него трудно, просачиваясь через лес группами и по одному. Из нашего маленького отряда мало кто уцелел. Блуждал я по лесам, бог знает чем питался, пока не выбрался к большому селу. Весь заросший, в рваной гимнастерке, изодранных штанах, долго высматривал - следил из леса за селом. Ходили там люди, а немцев, похоже, не было. Надо, подумал, до темноты идти, ночью, может, патрули какие ходят. Автомат свой в лесу надежно спрятал и пошел. Только спустился с косогора, у первых хат заметил двух полицаев и юркнул в полуразрушенную трубу под насыпью.
Заметил я их поздновато - увидели меня, "Вылазь! - кричат и грохочут по трубе прикладами. - Вылазь, а то в трубу стрелять будем!" Что оставалось делать - вылезаю.
Повели меня, подталкивая прикладами. Затолкали в какой-то дом, кричат наперебой: "Партизана поймали!" За столом, смотрю, мужик, здоровый, широкоплечий, с огромными ручищами. Справа от него на столе туго скрученная нагайка. За поясом маузер без кобуры. Глянул он зло на меня, а этим паразитам улыбается. "Молодцы, ребята, - говорит и как рявкнет на меня, схватившись за нагайку: - Партизан, сукин сын?" Я молчу, а он опять к ним: "Продолжайте, ребята, обход, а я разберусь, что за птица… Отвечай, сволочь!" И замахнулся на меня нагайкой.
Полицаи ушли, а у меня душа стала закипать. Зубы зажал, но сдерживаюсь, знаю - хуже будет. "Нет, не партизан, - говорю, - а против фашистов воевал, сержантом был". - "Врешь, стерва! - заорал он, и зисвистела его нагайка чуть ли не по лицу. - Не сержант ты! Вижу тебя насквозь!" И не выдержал я. Ах ты, думаю, фашистская гадина, мне ли, командиру Красной Армии, перед тобой, продажной шкурой, юлить! И - будь что будет! Да, говорю, не сержант, а старший лейтенант, начальником штаба дивизиона был. И понесло меня, будто разум потерял. Три курса, говорю, Военно-инженерной академии имени Куйбышева прошел, не успел кончить, а с фашистами кончим, таких, как ты, вешать будем… Еще что-то рвалось из меня, а он - глазам своим не верю - улыбнулся, руки ко мне тянет. "Так дорогой же ты мой, - говорит, - ты же мне позарез нужен, у меня же нет таких грамотных, как ты. Вместе будем фашистов вешать".
Опешил я и слова сказать не могу. А потом засомневался. "Как же, - говорю, - если ты против фашистов, первому встречному раскрываешься?" А он опять улыбается: "Чудак ты, парень, ты тут такое наговорил, что впору на виселицу. Значит, ненавидишь их, как и я, а надо будет - и на смерть пойдешь, как же тебе не поверить".
Тут зашли Хижняков и Чепыжин. Тогда я их только первый раз увидел. "Вот, - сказал Хижняков и полез в карман. - По приказу коменданта пришел партбилет сдавать". И протягивает его Ивану Саввичу. "Ах ты гадина! - закричал Панченко и со всего размаху отвесил ему пощечину. - Собственными руками расстреляю!" И схватился за маузер. А Хижнякова и Чепыжина и след простыл. Скрылись они, по хуторам прятались. А месяца за три до освобождения объявились в отряде Гулыги".
Дальше Голубев подробно рассказывал о подпольной работе вместе с Саввичем, и это совпадало с тем, что говорил в гостинице Дмитрий Панченко.
Судя по записи, Званов ни разу не прервал Голубева. Только когда он закончил, спросил: "Как же он мог так безрассудно поступать? Эти-то двое могли на него донести", - "Горячая голова был человек, - ответил Голубев. - Предателей ненавидел люто, больше, чем гитлеровцев. Не раз бывало - не сдерживался. И на рискованные, очень рискованные дела шел. Однажды схватили партизана с наганом. Схватили полицаи, но и немец из комендатуры это видел. Так Саввич что придумал? Допрашивает партизана и говорит ему: "Значит, ты по приказу коменданта отправился сдавать оружие, которое случайно нашел, нес открыто, не прятал его, а полицаи тебя схватили?" Парень поначалу растерялся, а потом быстро заговорил: "Да, да, так и было, никакой я не партизан, нес наган сдавать". Саввич все объяснил немцу, сказал - хорошо знает человека, надежный человек, Советской властью притеснялся, вполне можно верить. Так и спас человека".
Выключив аппарат, Крылов задумался. В ином свете предстали Хижняков и Чепыжин. Но трибунал… Как объяснить приговор военного трибунала?
Уже потом, когда вместе с Чугуновым пошли к Званову, когда рассказали Крылову о первых итогах расследования органов госбезопасности, этот мучительный вопрос возник с новой силой. Было установлено, что Панченко схвачен гестапо вместе с группой подпольщиков в конце сорок второго года. Ни массовых расстрелов, ни угонов людей в Германию при нем не было. В ходе проверки работники обкома партии нашли нескольких человек, избежавших гибели только благодаря "ротозейству" бургомистра. Однако трое жителей Липани подробно рассказали, как вели на казнь бургомистра, слышали приговор, где говорилось о его карательных акциях, о личном участии в расстрелах людей. Чем же все это объяснить?
Сергей Александрович рассказал Званову о своей беседе с Ржановым. Сообщил и о последних встречах с Зарудной и Гулыгой. Положил на стол фотокопию письма Братченко, передав, как реагировал на него Гулыга.
Судя по лицу Званова, он не одобрил этих встреч, но смолчал. Долго смотрел на письмо, с грустью сказал:
- Огромного таланта и мужества был человек. Ему бы жить и жить… Проверьте подлинность письма, - протянул его Чугунову.
Тот взял бумагу, повертел в руках.
- Трудно очень, Владимир Михайлович. Никого, кто работал с ним, кто знал бы почерк, в живых не осталось.
Владимир Михайлович поднял на него глаза:
- Это вы серьезно?
Чугунов молчал. А Званов уже другим тоном, как бы извиняясь за свой вопрос, пряча неловкость за недогадливость человека, объяснил:
- Возьмите в партархиве из личного дела Братченко его автобиографию, написанную от руки, и вместе с письмом передайте в институт криминалистики. Эксперты и установят. Кстати, пусть определят, когда оно написано - десятилетия назад или, как утверждает Гулыга, в наши дни.
Сергей Александрович еще раз подумал: "Нет, не так прост и наивен этот секретарь, как показалось при первой встрече. Вот ведь как повернул вопрос, озадачивший Чугунова. Всю дорогу в обком мучился: может, прав Гулыга? А до чего же просто - проверить подлинность записки экспертизой. Что-то она покажет?"
Эх, не сидеть бы сейчас Крылову в Лучанске, а мчаться в Среднюю Азию, к искусственному озеру Чирчик, где обосновался любитель-пчеловод и руководитель военно-патриотической работой, Герой Советского Союза, генерал-полковник в отставке Федор Ильич Зыбин. Тот самый Зыбин, кто, будучи полковником, выводил из окружения свой отряд, кто предал трибуналу бургомистра Панченко и утвердил смертный приговор.
Откуда мог знать об этом Крылов! Откуда он мог знать, что обком партии уже разыскал его и отправил ему письмо.
28
Большой отряд нестройно шел через лес - может, двести человек, а может, и триста. Вперемешку - пехотинцы, танкисты, моряки. Не сразу различить их форму - измятые, с белыми, засохшими разводами пота гимнастерки, жеваные, со следами глины и земли штаны. Кто в сапогах, кто в ботинках, и видно - не по асфальтовым дорогам, лежал их путь. Гнулись бойцы под тяжестью противотанковых ружей, натужно тащили тяжелые пулеметы. Не шли - плелись. Плелись и кони, запряженные в повозки с поклажей.
Навстречу отряду, тоже по лесной просеке, выскочили три всадника. На них такая же видавшая виды одежда. Остановились возле командира отряда полковника Федора Ильича Зыбина. Соскочил с коня лихой чубатый парень. По годам уже не парень, лет тридцать пять - по повадкам боек. И по-боевому доложил:
- Товарищ полковник! Село огромное, дворов двести. Немецких гарнизонов нет. Охранение выставил, посты расставил, можно спокойно располагаться.
- Давно ушли из Липани? - спросил полковник.
- Они тут не останавливались. Только комендатура и то километров за пятнадцать отсюда. Здесь только староста да полицаи.
Отряд Зыбина выходил из окружения. Сначала он был немногочисленным. По пути подбирали других окруженцев, но была это не просто толпа отчаявшихся людей. Их вел талантливый кадровый командир, сумевший вселить веру в потерпевших поражение людей, сплотить их, выделить из массы стойких командиров. Нет, это была не толпа. Были и батальоны, и роты, и отделения, была суровая дисциплина, был и военный трибунал, созданный приказом командира.
Особое значение Зыбин придавал разведке. И знал он, командир Зыбин, где сосредоточены значительные силы гитлеровцев, делая большие крюки, обходил их, вел свой отряд без боев, а там, где столкновение оказывалось неизбежным, принимал бой. После каждого боя отряд уменьшался, но вскоре вновь рос, вбирая в себя группы окруженцев.
На ночлег довольно часто останавливались в селах, где не было немецких гарнизонов. Старост и полицаев, если их руки не были в крови, не трогали, а уж если лютовали, не щадил их трибунал.
В Липань отряд пришел перед вечером. Расположились по избам. В одной - командир отряда Зыбин, начальник штаба Кротов и комиссар Бойченко. Поужинав, разложили на столе карту. Отпустили пояса, расстегнули гимнастерки.
- Пробиваться будем вот здесь, - ткнул пальцем Зыбин в карту.
В комнату вошла пожилая женщина.
- Может, еще чайку, не стесняйтесь.
- Куда ж еще?
- Спасибо, мамаша.
- Ну-ну, а то горячий, в печке стоит. - С тем и ушла.
- Какой остался запас патронов на бойца? - спросил Зыбин начальника штаба.
Кротов задумался, подсчитывая в уме, перебирая губами. А комиссар с укоризной:
- Ты все, Федор, о боеприпасах печешься, верно, конечно, без них - труба… А только сегодня последние запасы доедаем, уже из резерва.
- Интересной информацией вы меня снабжаете, - бросил на стол карандаш Зыбин и заходил по комнате. - Я-то этого, конечно, не знаю. - И уже без иронии: - Какие предложения?
- Пройти по домам, другого выхода не вижу, - не задумываясь, ответил Кротов.
- Опять по домам? - вздохнул комиссар.
- Товарищ полковник! - появился на пороге постовой. - Старосту поймали. - Он отступил, пропуская в комнату Панченко.
- Не "поймали", а сам пришел, не убегал, - спокойно и с достоинством поправил вошедший. - Да, староста, бургомистр, можно сказать, Панченко Иван Саввич.
Все трое с интересом посмотрели на него.
- Смелый ты, прихвостень. - Полковник прошелся по комнате. - Или хитрый очень. Что это ты сам в руки даешься?
Смолчал староста. И опять же с достоинством смолчал, не склонив головы.
- Отведите его к Стрельцову, пусть разберется, - приказал Зыбин.
Уже вышли было, когда комиссар крикнул:
- Эй, минутку! Если ты такая важная птица - хозяин района, можешь накормить людей?
- Могу.
Нет, этот предатель положительно чем-то нравился комиссару. То ли привлекательной внешностью, умными глазами, то ли спокойствием и достоинством, с каким держался.
- Нас много. Чем располагаешь?
- Видел, что много. Муки мешков пять могу, пшена, гречки, одного быка… Только при условии, что дадите расписку.
"Что за чертовщина? шутит он или затеял что-то?" - это не сказал, только подумал полковник. А сказал резко:
- Условия буду ставить я! Понял?.. Где все это добро?
- В лесу. Только без меня не найдете.
- А-а, - недоверчиво протянул полковник и обернулся к постовому: - Проводите во двор, а ко мне срочно Стрельцова и Павлова.
И вот он уже их инструктирует:
- Скорее всего ловушка, Стрельцов. Смотри не попадись. Не поддавайся на пчелкин медок, у нее и жальце есть. А ты, - обернулся к Павлову, - пошуруй хорошенько, разузнай, что за зверь. Что жители о нем говорят.
Вскоре из глубокой лощины, густо заросшей деревьями и кустарником, где, кажется, не ступала нога человека, люди Стрельцова вели быка и тащили тяжелые мешки.
Его доклад командиру был для Зыбина неожиданностью. Не верилось, что все так просто. Не поколебал его сомнений и Павлов, доложивший, что ни один житель ничего плохого о старосте не сказал. Тем не менее полковник приказал отправить его под арест.
Когда люди разошлись и остались только командир с комиссаром, Бойченко решительно запротестовал. Как же так, человек добровольно явился, сам предложил продуктов дать, люди хорошо о нем говорят - и под арест.
- А как же ты думал! - рассердился Зыбин. - Бросил нам кость, правда жирную, чтоб надежнее шкуру свою спасти.
- Зачем же Павлова посылал? - прицелился на него взглядом комиссар.
- А что Павлов? Люди напуганы и запуганы, понимают - мы уйдем, а его уберем или нет, не знают. Вот и боятся против него слово сказать. Нет, зря бургомистрами немцы не назначают. А этот - ты ведь тоже доклад Павлова слышал - еще когда из партии был исключен.
- Благородно поступаешь, командир, - с издевкой сказал Бойченко, - с умом действуешь. Продукты взяли, толку от него больше нет, можно и под арест… А перед уходом и шлепнуть на всякий случай - для спокойствия.
- Шлепнуть не шлепнуть, а торопиться выпускать не будем. К утру, может, цену какую за свою шкуру предложит… Утро вечера, как говорится… Давай спать. Зря шлепать не станем, чего ты взъелся.
Около часу ночи постовой разбудил полковника:
- Товарищ командир! Арестованный просится, говорит, наиважнейшее неотложное дело.
Зыбин сел, потянулся за папиросой, встряхнул головой, сбрасывая остатки сонных бактерий.
- Веди, черт с ним.
Еще с порога Панченко сказал:
- Дело у меня важное, неотложное, но говорить могу только с глазу на глаз.
Полковник взглянул на постового, и тот вышел.
- Вот что, товарищ полковник. - Панченко сел не спрашиваясь. - Не староста я и не бургомистр. А чувствую - затеяли вы против меня недоброе. Как понимаете, предвидеть вашего прихода не мог. - Он взглянул на часы. - Через десять минут начнется подпольное собрание. Пойдемте со мной, сами все увидите.
Полковник молча смотрел на Панченко. Так ничего и не ответив, крикнул постового:
- Отведите арестованного, а ко мне - Стрельцова!
Через несколько минут Зыбин и Панченко шли, пересекая огороды. На некотором расстоянии от них, рассеявшись подковой, двигались автоматчики, человек десять, во главе со Стрельцовым. Шли, не выпуская из виду своего командира и его спутника. А те вошли в одиноко стоявшую, должно быть, брошенную хозяевами избу. Автоматчики безмолвно окружили ее.