…По всей необъятной стране день и ночь идут угольные эшелоны. По всей стране разбросаны тысячи железнодорожных угольных эстакад. Круглые сутки бесконечной конвейерной лентой поднимаются на эстакады груженные углем вагонетки, соединенные тяжелой цепью, чтобы заполнить бездонные бункеры.
А внизу уже дожидаются, уже стоят в очереди, гудят ненасытные паровозы: давай уголь! И тысячи черных, как этот уголь, людей не успевают открывать бункерные крышки: каждая пятая угольная шахта в стране отдает всю свою добычу железнодорожному транспорту.
Пятьсот вагонов угля в час заглатывают пасти паровозных топок. И только двадцать из них расходуются с пользой.
Четыре процента! Таков в среднем КПД - коэффициент полезного действия - паровоза. А у электровоза - до семидесяти процентов.
…Есть ли у него право не идти на электровоз? Он кадровый рабочий, дважды "Почетный железнодорожник", депутат, коммунист. Что же, бежать от новой техники в другое депо? Но ведь электровоз догонит. Да и бегал ли он когда-нибудь от трудностей? Чего же бояться? Лишнего труда, пока будет осваиваться машина? Так ему ли бояться труда! Сами названия медалей "За трудовое отличие", "За трудовую доблесть", "За доблестный труд" и орден Трудового Красного Знамени свидетельствуют, что он получил их за труд, за преодоление трудностей.
Да и действительно, не так страшен черт, как его малюют.
Решение созревало постепенно, оно укреплялось, цементировалось, пока не вылилось в страстное желание покорить эту новую машину, взять новую высоту.
Он начал учиться на деповских курсах без отрыва от основной работы.
У него сильная воля. Он не видел ни долгих зимних ночей, ни чудесных летних дней: сидел за книгами. С каждым днем распутывались бесконечные лабиринты электрических схем, он уже отчетливо представлял пути тока, так же отчетливо, как путь пара или воздуха в паровозе. Совсем не страшными оказались Ом, Фарадей, Кулон, Джоуль, Ленц…
Он сидел за книгами и работал на паровозе, как положено работать машинисту первого класса, признанному страной.
И только однажды дрогнуло и сжалось сердце: предстояло совершить последний рейс на паровозе. В последний раз он шел с сундучком. На электровозе железный сундучок не нужен. Там нет воды, угля, пара, грязи. Там не нужна железная оболочка для сохранения пищи. В последний раз он осматривал и готовил к рейсу паровоз, "Прощай, мой товарищ, мой верный слуга…".
Трудно было Дубравину прощаться с паровозом. Казалось, он свыкся с мыслью об электровозе, заинтересовался им, уже не терпелось ему совершить свой первый рейс. Он убедился, как велики преимущества электровоза, насколько легче на нем работать, какие огромные перспективы для развития транспорта открывает электротяга. И все же… Ведь oн любил паровоз! Есть в этой машине какая-то особая сила, что притягивает к себе.
Да, паровоз - это уголь, мазут, копоть. Он морально отжил свой век и должен уйти со сцены. Но Виктор Иванович прощался с машиной, на которой проработал больше двадцати лет, как с живым существом, как с ветераном труда, идущим на отдых.
Дубравину был дорог отживший свой век паровоз, как дороги сегодня боевому генералу гимнастерка и шлем времен гражданской войны.
Перед катастрофой
Владимир Чеботарев совершил аварию и был переведен на должность помощника машиниста. Такая мера наказания широко практикуется на транспорте. Владимир понимал, что поступили с ним правильно, но тяжело переживал свой позор. Перед вечером зашел к нарядчику и тот сказал, что заболел помощник Дубравина и Владимиру придется ехать вместо больного. Настроение совсем испортилось. Решил зайти в столовую, потом часика два поспать и - в рейс.
В деповской столовой людно и шумно. Толпятся рабочие у буфетной стойки, у кухонного окошка. За столиком в углу сидят четверо. У ног каждого из них - железный сундучок. Это машинисты высшего класса, водители экспрессов и тяжеловесных поездов. Их легко определить и по осанке, и по чувству собственного достоинства, написанному на лицах, и по тому, с каким уважением здороваются с ними рабочие. Чуть поодаль, за отдельным столиком, низко склонившись над тарелкой, - слесарь Тюкин. Он в грязной спецовке, зашел перекусить. Увидел Чеботарева, радостно вскочил:
- Володька! - и увлек его за свой столик. - Вот молодец, что зашел. - Обернувшись по сторонам, хитро подмигнул: - Я как знал. - И он быстро и ловко, не вынимая бутылки из бокового кармана, налил в стакан, подставил второй. По всему видно, что уже прикладывался к этой бутылке.
- Ты что! - возмутился Чеботарев. - Мне ж в поездку, - и он отодвинул от себя стакан.
- Так и я ж на работе, - пожал плечами Тюкин, словно это был самый веский довод за то, чтобы выпить.
Четверо маститых, наблюдавших эту сцену, переглянулись. Молча поднялся самый старший из них машинист Карбышев, подошел к Тюкину. Молча встал возле него. У Тюкина забегали глаза.
- Вылей! - властно сказал Карбышев.
- А я не за ваши, за свои… а вы разве не пьете?
- Пьем! - отрубил Карбышев и выплеснул в пустую тарелку стакан. - Пьем! - И он медленно пошел на свое место.
Тюкин не осмелился ничего сказать. А Карбышев обернулся к Чеботареву:
- А ты тоже! Машинист, называется.
- Был машинист, да теперь помощник, - развязно ответил Владимир.
- С таким дружком и в кочегары недолго.
- У дружка руки золотые.
- Руки-то золотые, потому и сходит все с рук.
Чеботарев не ответил. Поднялся, пошел. Вслед засеменил Тюкин.
- Сколько раз тебе говорил, - зло сказал Владимир, когда они вышли. - Выпить тебе негде, что ли? Вечно в столовую прешься.
- Да ну их к черту, - отмахнулся Тюкин. - Ты с кем едешь?
- С Дубравиным, - нахмурился Владимир.
- Мировая машина. Сейчас только клапан на инжектор поставлю, и будут заправлять.
Так и не поев, Чеботарев отправился домой, а изрядно выпивший Тюкин в депо. На канавах стояло несколько холодных паровозов. В окне одного из них ярко горела переносная лампа. Ниже номерного знака табличка: "Старший машинист В. И. Дубравин". На эту машину и поднялся Тюкин. Видно, что он уже здесь работал. Взял с сиденья медный клапан размером с пол-литровую банку и попытался ввернуть в тело котла. Резьба не наживлялась.
- Э, черт возьми! - ругается он.
- Давай быстрей, Тюкин! - раздается крик снизу. - Машина под первый номер идет.
- Сейчас, сейчас…
Он наживил, наконец, резьбу, завертывает ключом. Клапан идет туго, сил не хватает.
- Вот проклятый! - бормочет Тюкин.
Решительно хватает кусок дымогарной трубы, валявшейся на полу, насаживает ее на рукоятку ключа. Рычаг получился длинный. Тюкин налег на него всем телом. Скрипя и подрагивая, клапан пошел. Медный клапан шел не по резьбе. Острая стальная резьба котла резала топкие медные нити, прокладывая себе новый ненадежный путь.
Клапан стоит точно пробка в бочке. Одна его сторона - под напором воды и пара в котле, вторая - выходит наружу в будку машиниста.
…Холодный паровоз вытащили из депо и развели пары. А ненадежно поставленный клапан так и остался, точно мина замедленного действия. Где-то она сработает…
На душе у Чеботарева было тяжело, потому и шагал тяжело, смотрел вниз. Нет, он никуда не смотрел. Он думал, и думы его были горькие.
По звукам, доносящимся со станции, по зареву и отблескам угадывалась кипучая жизнь железнодорожного узла. Надрывались сигналы локомотивов, точно хотели перекричать друг друга, и в их голоса вплетались тонкие, визгливые или дребезжащие звуки рожков и свистков. Время от времени, заглушая все вокруг, заревет мощный паровоз, и гулко ответит ему далекое эхо.
Выскочил из переулка Сенька, паренек лет десяти в пионерском галстуке и с рюкзаком за спиной.
- Драсте, дядя Володя. Вы в поездку?
- Угу.
- А мы в лагеря едем, - радостно сообщает тот, - всей школой едем.
- Угу, - снова мычит Владимир.
Отчетливо донеслась серия гудков - три раза по три: ту-ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту!
- Опять зашились, шестая машина подряд под уголь запросилась, - говорит Чеботарев как бы самому себе.
- А откуда вы знаете?
- Ну, слышишь, девятый путь высвистывает.
- Верно, дядя Володя! - восторгается он.
У школы гурьба ребят.
- Пока, дядя Володя! - припрыгивая, побежал к ним Сенька.
А Чеботарев снова углубился в свои невеселые думы. Он идет уже по виадуку, бесконечно длинному и ажурному, взметнувшемуся над железнодорожным узлом. Зеленые, красные, желтые лучи выходных сигналов, стелющийся над рельсами синий свет карликовых светофоров, молочные огни стрелок и над всем этим гигантские прожекторные мачты, будто наклонив огненные головы, уставились на крыши вагонов и на рельсы. Широкая сеть тяжелых проводов, распластавшись над всеми путями, к границе станции сужается и, слившись в две нити, убегает куда-то, тая в воздухе.
На фоне станции в застекленной башне перед электрическим табло с бегающими огоньками виден человек. Он нажимает кнопки, что-то говорит в селектор. И в такт движения его пальцев меняют цвета огни светофоров, загораются на них цифры, щелкают на путях автоматические стрелки, качнувшись на стрелках, расходятся в разные стороны локомотивы, которые, казалось, вот-вот столкнутся. Все подчинено единой воде.
Вырвались из темноты глазницы электровоза, осветив стрелочную будку и стоящего за ней молодого железнодорожника с сундучком в руках. Он вглядывается куда-то, посматривает на часы, переминается с ноги на ногу. Из мощных репродукторов на столбах над всеми путями несется голос:
- Бригаде Титова, приготовиться! В шестой парк осаживаю нефтеналивной!
Осветилась и расплылась в полумраке фигурка девушки в форменной тужурке. Юноша с сундучком заметил ее, пошел, будто и не стоял за будкой, не дожидался. И вот они уже идут вместе.
* * *
Паровоз стоит у поворотного круга. За правым крылом машинист Виктор Дубравин, за левым - помощник машиниста Владимир Чеботарев. Подрагивает стрелка манометра. Всхлипывает насос. Бьется огненная полоска между топочными дверцами.
- Под экспресс давай на контрольный пост! - доносится снизу крик.
Виктор поднимается, медленно передвигает рычаг реверса. Взялся за рукоятку регулятора. Он понимает: сейчас еще можно отказаться. Дадут другого помощника.
- Что ты копаешься! - слышен нетерпеливый крик снизу. - Экспресс на подходе.
Это последний рейс Дубравина на паровозе. Он не хочет ссориться. Он открывает регулятор. Глухо ударили золотники, зашипели паром цилиндровые краны. Паровоз тронулся. Почти безлюдный перрон под большим гофрированным навесом, Длинный пассажирский состав. В окнах свет. Звонкие удары молотка по колесам. Отцепился от состава и ушел электровоз. Подъехал и стукнулся буферами паровоз Виктора.
- Механик! Проверим тормоза! - кричит кто-то снизу.
Виктор дает два тихих коротких гудка и повертывает тормозную рукоятку, стоящую возле злополучного клапана.
На путях шеренга красных огней светофоров. Главный кондуктор посматривает то на часы, которые держит в руке, то на светофор. Смотрит из окна и Виктор.
Погас красный луч, и ударил зеленый.
- Поехали, механик! - кричит главный и дает свисток. Владимир открывает регулятор.
Чч-ах! - ухнула топка. Плавно трогается состав.
В будке машиниста яркий свет четырех электрических лампочек. Справа - Дубравин, слева - Чеботарев. Оба смотрят в окна. Разбегаются рельсы, разноцветные огоньки.
Идет красавец экспресс. В станционных бликах сверкают вагоны, покрытые красной эмалью, и белые лакированные буквы: "ЭКСПРЕСС". Черным блеском отливает котел паровоза, перепоясанный медными, горящими обручами.
Сидят в будке два человека. Один справа, другой слева. Вращается на тендере огромный винт по форме точно такой, как в мясорубке. Он подает в топку уголь.
Манометры. Рычаги. Тяги. Вентили… Рукоятка инжектора. Клапан.
Миновали станцию. За окнами темнота. Два человека молчат. Несутся рельсы. Тревожно грохочут дышла, колеса. Мелькают блокпосты, телеграфные столбы. Далеко впереди зеленый огонь светофора.
- Зеленый! - кричит Владимир.
- Зеленый! - отвечает Виктор.
И снова молчат.
На большом циферблате дрожит стрелка: 90 километров в час.
- Уголь смочить бы надо, - говорит Дубравин.
- Уголь - моя забота, - отвечает Владимир.
- Ну, вот что! - недоволен Виктор. - Давай сразу договоримся: за правым крылом - я. И не дам тебе командовать.
- А за топку отвечаю я. Не хватит пару, тогда и будешь командовать.
- Тогда поздно будет… Скоро разъезд Бантик, - примирительно говорит Виктор.
- Да-a, Бантик, - задумчиво отвечает Владимир. Он смотрит в окно. Темно. Едва угадываются контуры деревьев. Видны лишь кудрявые верхушки, в темноте похожие на клубы дыма. Постепенно в его воображении они светлеют, и вот уже это не дым, а пар. И вспомнилось Чеботареву прошлое.
…Пар клубится, вырываясь из паровозного гудка: короткий, длинный, два коротких. Под лучами солнца ожил лес. Владимир несется на паровозе и дает эти сигналы.
На семафоре - красное очко, и поезд останавливается. Соскочив с паровоза, мчится к дежурному, стоящему на платформе.
- Долго простоим?
- Минут тридцать. Пропустим литерный и два порожняка.
Он радостно бежит дальше, туда, к семафору на насыпи, где появилась фигурка Вали. Взявшись за руки, они идут к лесу. И вот уже сидят под сосной, на крошечной полянке, окруженной высоким, густым кустарником. Володя пытается отнять у Вали травинку, точно такую, какими усеяно все вокруг. Но ему, должно быть, необходим именно этот, Валин стебелек. Она вырвала свою руку, отвела далеко назад.
Его пальцы, скользя по ее руке, тянутся за стебельком, они уже у самой ее кисти, но вдруг застыли. Разжалась Валина ладонь, упал в траву никому больше не нужный стебелек…
…Сидит Чеботарев за левым крылом, думает. Виктор высовывается в окно, смотрит вперед, дает длинный гудок.
Владимир слышит этот долгий гудок. Но в его ушах - другой сигнал. Перед его воображением все та же крохотная поляночка. Спиной к нему сидит на пеньке Валя, низко опустив голову. Он растерянно переминается с ноги на ногу, не зная, что сказать.
Гремит гудок.
- Это меня зовут, Валечка, - робко говорит Владимир.
Молча, не поворачиваясь, сидит Валя. Вздрогнули плечи.
- Ну, что ты, Валечка? Ты ведь сама…
Будто током ударило, вскочила Валя. Застыла, как окаменевшая, подняв голову, всем корпусом подавшись вперед лицом к нему. Великолепно и страшно это гордое, поднятое вверх лицо.
- Что сама?! - выдохнула она наконец.
- Ну… сюда пришла…
Как удар хлыста раздалась пощечина.
- Вот дура! - вырвалось у него. В сердцах он говорит еще что-то, но все заглушили гудки, зовущие его. И, не оборачиваясь, он побежал к станции.
- Пар садится.
Эти слова Дубравина отрывают его от воспоминаний.
- Пар - моя забота, мы уже договорились с тобой.
- Ну, твоя, так твоя. Я просто, чтобы ты не прозевал.
- Я прозеваю, ты не упустишь.
- Ты это про что?
Чеботарев медленно открывает левый инжектор, тщательно вытирает ветошью руки:
- Про пар.
И снова оба смотрят в темноту.
- Зеленый!
- Зеленый!
Бьется огненная полоска между топочными дверцами, сверкает медью и краской тормозной кран. Рычаги. Вентили. Рукоятка. Маховик. Клапан.
Грохочут дышла и колеса, "играют" затянутые в чехлы переходы между вагонами. Открылась дверь вагона № 7, проводник, уцепившись одной рукой за поручень, выглянул в темноту.
В коридоре вагона пусто и тихо. Не угомонились только преферансисты. Табачный дым окутывал четырех игроков и двух болельщиков, но никто не обращал на это внимания. Один из игравших, похожий на плакатного лесоруба, без конца повторял: "Жми, дави, деревня близко". Что это означало, трудно было понять. То ли он поторапливал партнеров, До ли призывал бить карту, но каждый раз громко и добродушно смеялся своей остроте. Играл он плохо, часто рисковал и проигрывал, но, казалось, приходил в еще лучшее настроение. "Вот это влип, - восторгался он от собственной неудачи. - Ну, жми, дави, деревня близко".
Рядом с ним чернявый юноша, суетясь и нервничая, поучал остальных, щеголяя преферансной терминологией, по-петушиному напускаясь на каждого, кто, по его мнению, допускал ошибку.
Как только на чемодане, заменявшем стол, появлялся туз, третий партнер, капитан танковых войск, неизменно отмечал: "Туз и в Африке - туз". Он же монотонно подсчитывал: "Три козыря вышло", "Пять козырей вышло"… И только четвертый игрок, сухонький старичок, действовал молча и сосредоточенно, но партнеры то и дело покрикивали на него:
- Кто же с туза под играющего ходит.
Или:
- Нет хода, не вистуй!
Старичок застенчиво оправдывался или молча сносил упреки.
Болельщики, получившие последнее предупреждение чернявого юноши ("Еще слово, и я выставлю вас из купе".), точно немые, издавая нечленораздельные звуки, тыкали пальцами в карты игроков, не в силах сдержаться, чтобы не дать совета.
Два купе занимали спортсмены-легкоатлеты. Они ехали не то на соревнования, не то на совещание в Москву. Из-за дверей купе слышался смех и громкий говор, но, когда они появлялись в коридоре, пассажиры в полной мере чувствовали, как велико их превосходство над всеми. Чувство собственного достоинства не покидало их. Они словно были одни в вагоне: никого не замечали, ни с кем не разговаривали, и вид у них был серьезный, деловой. На больших стоянках соскакивали на противоположную от перрона сторону и бегали взад-вперед от паровоза до хвостового вагона, и лица у них становились еще более ответственными.
По соседству со спортсменами ехала молодая женщина с четырехлетней Олечкой и два небритых студента-заочника. Должно быть, им предстоял экзамен: обложившись на своих верхних полках учебниками, они озабоченно листали их, делали выписки, время от времени консультируясь друг с другом.
Полной хозяйкой вагона чувствовала себя Олечка. Ее огромные голубые банты мелькали то возле проводников, то в противоположном конце вагона. Она принимала деятельное участие в уборке, держась за рукав пылесоса, забегала во все купе, серьезно объясняя, с кем и куда едет, задавала бесчисленные вопросы, восторгалась беленькими домиками, проносившимися мимо окон… Всюду ее принимали радостно и ласково, спортсмены - снисходительно, и только преферансистам было не до нее. Олечку обильно угощали. Вызывая улыбки, она запихивала в свои крошечные кармашки конфеты, солидно комментируя: "Это на после". А потом Олечка рассмешила всех, поплатившись за это свободой. Пожилая женщина, которая была недовольна своим местом, постельным бельем, сквозняками, плохим обслуживанием - одним словом, всем, - позвала проводника, заявив, что у нее капризничает радио.
- А вы нашлепайте его, - посоветовала Олечка. - Когда я капризничаю, мама дает мне шлепков. Больно-больно!
Покрасневшая от смущения молодая мамаша молча потащила девочку в купе…
Пассажиры разошлись по своим местам. Только один человек стоит в коридоре у окна и смотрит в темноту.
Это Андрей Незыба. Он работает в Москве и едет из командировки. Скоро столь дорогие для него места, и спать он не может: экспресс приближается к разъезду Бантик.