Ивар Стенерсен - великий конькобежец. Но ему уже сорок лет, и каждая победа дается всё труднее…
Ю. М. Нагибин
Чемпион мира
1
Ивар пристукнул концами лыж, чтобы сбить снег. За дверью послышалось шлепанье туфель. Дагни знала этот стук и поспешила открыть дверь. Что-то уж слишком быстро оказалась она у двери! Наверное, опять не ложилась. Беспокоится. А чего беспокоиться? Кому он нужен? Да, сейчас все стали беспокойными: боятся каждого шороха, все чего-то ждут.
Он вошел нагнув голову, чтобы не задеть притолоку. Поставил лыжи в чулан.
- Ну что? - спросила Дагни.
Его раздражала нотка испуга, появившаяся в ее голосе с некоторых пор. Да и взгляд ее был каким-то робко-беспокойным. Он чувствовал себя униженным. Он ответил коротко, резко:
- Ничего.
На столе в плоской чашке, наполненной маслом, горел бледно-голубой фитилек. От него бежала вверх тонкая трепетная струйка копоти. Когда Ивар подошел к бачку выпить воды, на побеленной стене выросла его огромная тень. Тень поползла по стене, загнулась и легла на потолок, будто смотрела на Ивара сверху вниз.
- Что ты сказал? - услышал он голос Дагни. Она приподнялась на подушке и широко открытыми глазами глядела на него.
- Ничего.
- Нет, ты что-то сказал.
- Ну а хотя бы и так! - сказал он запальчиво.
Его унижал ее испуганный взгляд. Точно он и не мужчина больше.
- Вытри лоб, - сказала Дагни. - У тебя волосы слиплись от пота.
Ивар ничего не ответил. Он и сам чувствовал, что волосы слиплись и лоб холодней остальной части лица, но не хотел верить, что это действительно так. Он бросил взгляд на большой хронометр, который носил на тыльной стороне руки. Ну и ну! Он не ходил и часу. Значит, выдохся. Неприятно называть вещи своими именами. Выдохся. Сколько ему лет? Сорок один. Тысяча девятьсот сорок два минус тысяча девятьсот один, вычел он в уме, это будет сорок один. Но ведь он родился в ноябре, а сейчас февраль. Значит, ему нет еще сорока одного. Ему сорок лет. В сорок лет Оскар Ларсен выиграл первенство мира в Давосе и установил два мировых рекорда. Сорок лет не так уж много. Он потрогал пальцами лоб и ощутил неприятную скользкую влажность.
Оскар Ларсен и на день не прекращал тренировки. Оскар Ларсен не пропускал ни одного состязания. Оскар Ларсен не расставался с тренером, который нянчился с ним, как с младенцем. Оскар Ларсен рюмку хересу не смел выпить без особого разрешения доктора Клингеля, этого хрыча. Оскара Ларсена только что в нужник на руках не носили. Ивар чувствовал бешеную злобу против Оскара Ларсена за то, что тот в сорок был героем, а он выдохся.
- К черту Оскара Ларсена!
- Что ты сказал? - спросила Дагни. Она уже засыпала, но сейчас с усилием приподняла над подушкой голову, светлую, начинающую седеть от пробора к вискам. Сонный испуг на ее лице казался смешным и не вызвал в нем привычного раздражения.
- Ничего, - ответил Ивар, чуть усмехнувшись.
- Ты сказал "к черту".
- Это я так… про себя.
- У тебя появилась очень дурная привычка думать вслух.
- Почему "очень дурная"?
- Потому что сейчас лучше вообще не думать - ни вслух, ни про себя.
Она повернулась на другой бок. Рубашка оттянулась на плече, обнажив тоненькую, с острым бугорком ключицу.
Ивар с нежностью и сожалением посмотрел на жену. Как мало доводилось им бывать вместе! Тренировки, состязания, поездки на чемпионаты Европы и мира постоянно разлучали его с Дагни. Это только считается, что прожили пятнадцать лет; если сложить вместе все дни довоенной жизни, что они были рядом, то не наберется и трех лет. Да, много упустил он из-за коньков. Он отказывал себе во всем, даже дружеская пирушка была для него запретной. Режим. Он был рассчитан надолго, раз он мог так держаться. Вот Танген этого не мог.
И все-таки Танген выиграл у него однажды, в Давосе, в тридцать седьмом году. Кутила Танген, который прилипал к каждой юбке и часто выходил на лед такой усталый, бледный, испитой, что казалось - его унесет ветром на вираже. И все-таки Танген гремел не меньше. Ему прощались все неудачи, а каждая мало-мальская удача превозносилась до небес. Он мог проигрывать три сезона подряд, и все же каждый очередной сезон все газеты называли его первым претендентом. Только на пятьсот метров никто не мог его победить. Он летел, словно спущенная с тугой тетивы стрела. Здесь он был королем. А вообще, он не был королем. Это сопляки-любители делали из него короля. И только он, Ивар, знал, что Танген такой же, как и все: темпераментный и слабый, подверженный всем соблазнам, ненастойчивый, но цепкий, впрочем легко впадающий в малодушие. Все-таки талант у него был. Только талант, и никакой работы. Вот уж Танген не стал бы сдерживаться. Нет. И был бы прав, черт его подери, тысячу раз прав… Но кто знал, что наступит такое, и вся жизнь пойдет насмарку, и все, что делал, окажется ни к чему…
Фитилек затрещал, словно куда-то заторопился, и выбросил толстый язык копоти. Ивар осторожно оправил горелку.
Но, в сущности, не Танген был ему страшен. Микаель Хорнсруд. Длинноногий Микаель, что дважды выигрывал у него: в Давосе и в Осло, накануне войны. Но Ивар знал, что возьмет реванш. В тот год к нему вернулось то редкое чувство, когда знаешь, что возьмешь, что не можешь не взять. И он бы не отдал своего звания до конца пути. Ивар, единственный, достиг бы того же, что Оскар Ларсен. Годы ничего не отняли у него. Он был рассчитан на крайний предел, еще четыре сезона мог бы держать звание чемпиона…
Он провел ладонью по еще влажным волосам. Ничего не поделаешь. Выдохся.
Ивар встал, надел шапку и на цыпочках пошел к двери.
- Ты куда? - Она даже не повернулась, она видела спиной.
- Схожу к учителю Кьерульфу.
- Так поздно?
- Я на минуточку…
Ивар тихонько скользил по пологому склону. Дом Кьерульфа стоял в долине за окраиной поселка. Полная луна висела над лесом, дорогу исполосовали тени деревьев, такие черные и плотные, что казалось - вот-вот концы лыж запутаются в них, как в валежнике. Он обогнул школьный двор и теперь бежал сосновым перелеском. Сосны низко навесили над дорогой свои отягощенные снегом ветки. Ивар не успел пригнуться - огромная, сказочная лапа тяжело шлепнула его по лицу, засыпая всего прохладным пушистым снегом. Его брови, ресницы, щеки покрылись быстро таявшими снежинками, снег проник за шиворот, холодные щекочущие струйки побежали по спине. Он поднял палку и с силой ударил по стволу. Яростный снеговой смерч мгновенно вскипел вокруг него, ослепив, поглотив весь видимый простор, но быстро утратив свое неистовство, стал покорно оседать у ног, растворяться белым, прозрачным туманом. Простор вернулся к Ивару еще ясней и четче; все было в нем на месте, ничто не мешало друг другу, каждое дерево, куст, пригорок спокойно купались в луне, не посягая на права соседа. Но Ивар не испытал привычной радости. Даже стало еще тяжелее. Когда у человека отнято главное - свобода, все происходящее с ним только меняет оттенок печали. И сейчас он чувствовал что-то похожее на стыд. Стыдно перед деревьями, так доверчиво развесившими свои широкие, в снеговом уборе лапы, перед озером, светящимся тихо вдали, перед всей землей, которой ты больше не хозяин…
Ивар пожал плечами и, сильно отталкиваясь палками, понесся между соснами наискосок пади к дому учителя…
Кьерульф сидел в качалке и медленно потягивал из большой глиняной кружки с откидной металлической крышкой.
- Возьми вон ту, - сказал Кьерульф вместо приветствия, указав на полку, где стояло множество всяких сосудов - высоких, приземистых, толстых и тонких. - Нет, не эту, оловянную.
- Мне половину…
- Что, бережешься? Все еще думаешь вернуть давосский венок?
Кьерульф захохотал, обнажив крупные, острые и чистые, как у волка, клыки. У него был огромный, красный зев, жадный, плотоядный зев хищника.
Говорили, что в школе Кьерульф строг и требователен, но дома это был весельчак, краснобай и друг бутылки. Все его большое лицо с гривой желто-седых, будто тронутых окислом, волос, покрытое множеством наростов, походило на вспаханное поле. Волосы на этих наростах росли в разные стороны, иные курчавились, иные были жесткими и прямыми, как свиная щетина, поросль на щеках учителя имела прихотливый и буйный вид.
Но лицо его не отталкивало, напротив - располагало к себе, как морда сильного, жадного, но очень доброго зверя. Все же Ивар сказал с необычной резкостью:
- Хватит, Кьерульф. Прекратите!
Кьерульф из-под торчкастых, похожих на усы, бровей бросил короткий светлый взгляд на гостя. Он увидел расстроенное и усталое лицо человека, которого любила и которым многие годы привыкла восхищаться вся Норвегия, залпом осушил кружку и сказал душевно:
- Ладно. Не буду.
- Скажите, Кьерульф… я хотел посоветоваться с вами. Нельзя ли что-нибудь сделать, чтоб разрешили соревнования?
Кьерульф как-то странно, искоса поглядел на Ивара и слегка покачал головой.
- Ну, может, бумагу послать в Осло?.. - неуверенно проговорил Ивар.
Кьерульф с силой опустил кружку на стол.
- Когда ты станешь взрослым, Ивар? Неужели ты до сих пор ничего не понял? Ведь это же не случайность, что запретили соревнования. Это их обычная манера. Им мало завоевать - им надо задавить всякое живое чувство в народе. И они убивают душу народа, его поэзию. В Веке они убили музыку, в Париже - литературу. Поэзия нашего народа - спорт, они убили наш спорт, отняли у нас крылья…
То, что говорил Кьерульф, было слишком мудреным для Ивара. Притом он и сам знал, почему запретили соревнования. Но его удивило непривычно нежное выражение, возникшее на буграстом лице Кьерульфа, когда он заговорил о крыльях Норвегии. Странно нежная морда зверя! Ивар подавил желание протянуть руку и потрепать по шерсти этого славного зверюгу…
Это было в первую оккупационную зиму. В Осло состоялись соревнования норвежских и немецких чемпионов. Многие норвежцы отказались от участия. Но Ивар согласился. Он думал: "Почему бы не насыпать немцам?". Он не собирался выставляться перед ними, он только хотел показать этим соплякам, что они понятия не имеют о спорте. Немцы обставили дело с помпой. Оркестр и прочее. Так сказать, скрепление дружественных уз. Но при этом смошенничали. До начала соревнований никого из норвежских скороходов не пустили на стадион. А лед был залит плохо - трещины, бугры, в особенности на виражах. Олаф Христиансен едва не сломал себе ногу. А немецкие бегуны, верно, хорошо знали лед - ни один из них не споткнулся. Только помогло это им как мертвому припарки. Первые пять мест заняли норвежцы. А когда Ивар обставлял немецкого чемпиона на десять тысяч, зрители-норвежцы устроили настоящую демонстрацию. Они кидали вверх шапки и кричали: "Да здравствует Норвегия!". Когда же немец, отставший на полкруга, подходил к финишу, его освистали все как один, даже женщины. После этого и последовало запрещение соревнований…
- Ты думаешь, что они опасаются большого скопления людей, демонстраций, - сказал Кьерульф, словно отвечая на его мысли. - Это дело десятое! Вот увидишь: пройдет еще год - они снова устроят встречу. Привезут своих и великодушно позволят вам проиграть. Ведь вы к тому времени и стоять на льду разучитесь.
- Неужели они так сделают? - с испугом спросил Ивар.
- Непременно сделают, если только… если только. Ну, в жизни бывают всякие перемены.
- А что, если мы откажемся? - Ивар и сам почувствовал, что возражение слабовато.
- Ты откажешься, другой откажется. Да. А разве не найдется одного, другого, кто бы согласился? Если бы все решились отказываться, многое выглядело бы иначе. Говорят же, что Танген надел эсэсовский мундир.
Танген! Ивар вспыхнул, но сдержался. На память пришла позабытая подробность последних соревнований в Осло. Танген никогда не блистал на стайерских дистанциях, и все же можно было богом поклясться, что он нарочно приноравливает свой шаг к бегу немецкого чемпиона. Они пришли конек в конек. Да, а пятисотку Танген прошел по обыкновению быстрей всех. Не придерешься. Говорили, что после соревнований он был представлен гитлеровскому полковнику - главному арбитру. И все же это еще не повод обвинять человека! Откуда Кьерульф взял эти сведения? В нашу дыру не доходят даже слухи.
Но учитель вдруг сделался необычайно сдержан. Он, конечно, ничего не утверждает. В самом деле, откуда он может знать? Так, какие-то темные слушки. Да откуда бы ему знать, что делается в Осло, когда он никого не видит, кроме жалкой горстки своих односельчан?
Хотя Ивар не отличался большой проницательностью, он сразу уловил в тоне старого учителя какую-то фальшь. Кьерульф был слишком открытым, громким, выразительным человеком, чтобы умело притворяться. Он зачем-то начинает передвигать разные вещи на столе, отвинчивает и снова привинчивает чубук у трубки. Кьерульф ему не доверяет, Ивару становилось не по себе. Он уже не может так спокойно сидеть в качалке, рассуждая о том о сем. А Кьерульф между тем потягивается до хруста в лопатках, зевает, прикрыв ладонью розовую пасть. Но глаза у него свежие, без мутинки сна, пристальные и настороженные, как у подстерегающего добычу зверя. При этом Ивар подметил быстрый косой взгляд, брошенный учителем на стенные часы. Ивар понимает, что ему надо уходить, но чувство неловкости за Кьерульфа, которому он всегда безгранично доверял, заставляет его медлить. Не сознавая, что он сам при этом становится неделикатным, Ивар заглянул в кружку, слил на язык оставшиеся там капли, похвалил горьковатое пиво, на что Кьерульф отозвался угрюмым мычанием. Наконец Ивар поднялся и с чувством стыда за себя и за хозяина дома стал прощаться.
- Кланяйся жене, Ивар, - с видимым облегчением басит Кьерульф.
- Спасибо, - отвечает Ивар уже за дверью.
Он сошел с крыльца и, нагнувшись, стал прилаживать крепления лыж. Высокая темная фигура стремительно мелькнула мимо него, и, шагнув сразу через пять ступенек крыльца, человек вошел в сени Кьерульфа. Ивар услышал, как щелкнула щеколда и ржаво повернулся в замке ключ.
Ивар машинально взглянул на крыльцо и подивился широте шага незнакомца. Ну и ну! Просто невероятно!..
Всю дорогу до дома его томило беспокойство. Кто же этот незнакомец? Очевидно, из-за его прихода Кьерульфу не терпелось спровадить Ивара. Он старался представить себе его облик, но все произошло слишком стремительно, в памяти сохранился неясный контур чего-то невероятно вытянутого, - наверное, оттого, что он смотрел на человека снизу вверх. А затем этот чудовищный шаг!
- Ну и шажище! - проговорил Ивар вслух и засмеялся.
Но он напрасно пытался придать своим мыслям веселый оттенок, его тревожил этот черный человек из ночи. Затем в памяти началась какая-то мешанина: почему-то вспомнился мальчик в семимильных сапогах из детской сказки - прыг-скок, шаг-другой над морями, лесами, долинами…
И такими же семимильными шагами бежала его память. Вместо крошечного мальчугана в огромных ботфортах, перед ним гостиница в Давосе, свежие булочки с маслом и ароматный кофе. Что за ерунда, при чем тут кофе? Но вот мелькнуло голубое зеркало льда, тысячеголосый рев толпы надавил на барабанные перепонки. Ивар почувствовал волнение, то ли от воспоминания, то ли от чего-то другого; ему почудилось, что странные скачки его памяти ведут к какой-то отгадке, и он, послушный и зачарованный, брел по ее странным, извилистым ходам.
…Впереди финиш, все тело, словно судорогой, прохвачено усилием последнего рывка. Уже пробуждалось ликующее чувство победы, когда впереди замелькали длинные ноги в черных рейтузах.
Ивар нажал из последних сил, но ничего не мог поделать с чудовищным, неправдоподобным шагом своего противника. И раньше, чем его мысль сделала последний скачок, какой-то чужой голос отчетливо произнес внутри него: "Только один человек в Норвегии обладает таким шагом - Микаель Хорнсруд".
Микаель Хорнсруд - ночной гость Кьерульфа. Микаель Хорнсруд здесь, в этой дыре? Тут скрывается какая-то загадка. Если это действительно Микаель, то какого же черта учитель хотел помешать им увидеться? Ивар всегда был хорош с Микаелем. Нет, тут что-то не так. Ладно, завтра он пойдет к Кьерульфу и заставит выложить все начистоту…
Но ему не пришлось брать учителя за бока. Когда на другой день он вернулся с прогулки, его встретила Дагни с загадочно сияющим лицом.
- Угадай, кто у нас в гостях?
"Хорнсруд!" - хотел он воскликнуть, а уж сам Микаель заполнил дверь своей огромной фигурой. Головой упираясь в притолоку, стоял он, огромный, длинноногий, такой близкий сейчас Хорнсруд, со своим плоским лапландским лицом, льдисто-голубоватыми, с большими зрачками глазами, улыбался и протягивал к нему руки.
- Какими судьбами, Микаель?
- Очень просто. Узнал, что ты здесь, и решил навестить.
- От кого же ты узнал?
- От Кьерульфа. Он написал мне.
- Ты знаком с Кьерульфом?
- Более того. Старик - мой дальний родственник.
Вот как все просто объяснилось: учитель хотел сделать ему сюрприз. "Ну, тогда не стану их разочаровывать, притворюсь, что не узнал вчера Микаеля".
- Ну, рассказывай, Микаель! Ведь мы тут словно отрезанные от всего мира. Что слышно в Осло? Правда, что Танген…
- Снюхался с гитлеровцами? - Холодная, недобрая синева наплыла на сузившиеся зрачки Хорнсруда, придав его плоскому, немного бабьему лицу жесткое выражение.
- Танген всегда был спринтером. У него короткое дыхание.
- Слишком короткое!
- А ты считаешь, это не может длиться долго?
- Есть хорошая норвежская пословица: все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать.
- К сожалению, мы с тобой не можем ждать.
- Ты так думаешь? - Ивару почудилась нотка насмешки в тоне, каким Хорнсруд произнес эти простые слова.
- Конечно, - сказал он, - мы с тобой никуда уже не будем годиться.
- А тебя это очень волнует? Сейчас вот, когда кругом такое… Очень тебя волнует, что ты не сможешь ставить рекорды?
- Да! - с силой произнес Ивар. Он встал и, подойдя к Хорнсруду, положил ему руку на плечо, - Послушай, Микаель, ведь мы с тобой не какие-нибудь сопляки. Мы-то знаем, чего это стоит!.. Отдаешь всего себя со всеми потрохами. Отказываешь себе во всем. Семья, жена - все проходит мимо, вся жизнь, как сон, мимо… У меня отец умер в зиму перед войной, - я не видел, как его опустили в землю, потому что в Давосе начинались состязания… Да ты и сам знаешь… К чему все это было? К чему?..
- Что ты хочешь сказать?
- Ничего. Только вот Танген может выступать, может поехать и в Швецию, и в Финляндию, хоть к черту. Он сохранит себя, Микаель!
- А ты поцелуйся с гитлеровцами, может, тоже сохранишься.
Лицо Ивара затекло тяжелой темной кровью.
- Пошел ты к черту! - Он резко снял руку с плеча Хорнсруда, прошелся по комнате и бессильно опустился на кушетку.
- Брось, Ивар, я пошутил.
- Уж и пожаловаться нельзя! - Смешная, детски-обиженная нотка прозвучала в голосе Ивара.