Притихли на берегу, Ермакова узнали, и двух других узнали, то были сейбинские поварихи Катя и Тамара. Тамара покрепче и поздоровее, она и гребла на пару с незнакомым сосновским мужиком, видимо хозяином лодки. Значит, Ермаков был слаб, был болен, и никакого чуда не произошло, иначе, конечно, он бы двигал веслами. "Вот старик, вот чертов старик! – проворчал про себя Терехов. – Придумал еще…"
Лодку болтало уже недалеко от берега, и все же она рывками продвигалась, а сосновский мужик и повариха крякали согласно и словно этим звуком, а не веслами толкали лодку вперед. Сейбинские ребята в азарте полезли в воду и снова советы давали, но теперь советы их были пободрее и поехиднее, и адресовались они поварихам, Ермакова из почтения не трогали, а Терехов все стоял сзади, все курил, все молчал и злился.
И только когда черная лодка заплясала в мокрых кустах, Терехов рванулся вперед, и вода была его сапогам "по шею", а Терехов стоял теперь, упершись руками в борт лодки, и кричал на Ермакова. Поварихи молча вылезли из лодки, словно из комнаты ушли, чтобы неприятного разговора не слышать, и Терехов помог им, а Ермаков сделал неуверенное движение, вроде бы привстал, но Терехов осадил его взглядом, и Ермаков, смутившись, пробормотал:
– Молоко… в бидоне… для воротниковского пацана…
Ермаков протянул алюминиевый бидон единственному мальчишке, в метриках которого стояло: "Поселок Сейба"; каждое утро привозили из Сосновки парное молоко, не забыл об этом, старый черт, бидончик прихватил…
– Давай, – сказал Терехов хмуро, но он уже остывал, видел, что прораб спорить не будет, не станет требовать, чтобы его оставили на этом берегу.
– Сбежал, что ли? – грубовато спросил Терехов.
– Ну, сбежал, – хрипло сказал Ермаков. – Врачи, наверное, сейчас мечутся…
– Нам не веришь, – сказал Терехов и понял сразу, что сказал не то.
– Не веришь, не веришь, – заворчал Ермаков обиженно, – поварих вам привез, голодные бы сидели, по Сосновке за лодочником бегал, только один согласился, десять рублей за рейс…
Рябой лодочник кивнул и подтвердил: "За десять", да так, словно сейчас хотели пересмотреть условия платы, и он показывал, что сделать это не позволит.
– За десять новыми, понял? – сказал Ермаков.
– А что я, чокнутый, что ли, – нахмурился лодочник, – в такую воду.
– У нас сосну свалило, – вспомнил почему-то Терехов, – знаешь, которая у первого общежития росла, на крышу.
Замолчали, потому что надо было говорить не о сосне, а о вещах более существенных, но о существенном не получалось, и было слышно, как на берегу острят ребята с поварихами, и как шумит Сейба, и как дождь стучит по веслу.
– Ну вот что, – сказал Терехов грозно, – погребем сейчас обратно. Тут же ляжешь в больницу. Лекарства примешь. Или спирт. Ты ведь можешь отдать концы, ты что, не понимаешь этого?!
Последние слова он произнес неожиданно для себя громко и сердито, словно только что догадался, чем вся эта прогулка может кончиться для Ермакова, и испугался всерьез.
– У меня сегодня температура упала, – виновато сказал Ермаков, не так уж часто Терехов видел его оправдывающимся, и тут, увидев, заулыбался некстати. – Ты что? Почти совсем упала. Правду говорю. Может, у меня и никакое не воспаление, понял, сушеная палка… С язвой только лежу.
– Все равно, – сказал Терехов и забрался в лодку. – Отчаливай. Давай побыстрее.
Ермаков на что-то еще надеялся, стоял, будто бы и не было тереховского приглашения, поглядывал растерянно на ребят и на Сейбу, и тогда Терехов оттолкнул лодку.
Вначале плыли медленно, заняты были делом, и Терехов сразу почувствовал ярость Сейбы, лодка все время держалась влево, потому что гребки его весла были сильнее, Терехов скосил глаза на сосновского и бросил полушутя, полусерьезно: "Что ты, дядя, как не живой!", все ждал, что мужик ответит, о деньгах вспомнит, но рябой просто взглянул на него укоризненно и с чувством какого-то превосходства, и у Терехова пропала охота задирать его.
– Тяжело? – спросил Ермаков.
– Ничего, – процедил Терехов, – мышцы развиваются.
– Я знаешь почему в плавание-то отправился?
И тут Ермаков стал говорить торопливо, какие работы отложить и чем, напротив, заняться, выспрашивал, что повредил ветер, советовал, как распределить бригады и материалы. Хотя наказы прораба и должны были успокаивать Терехова, он злился потому, что почти все уже продумал сам, и получалось так, что ничего нового Ермаков не сказал и мог бы поберечь себя.
– А с Кошурниковом связь есть? – спросил Терехов.
– Нет. И Будков молчит, а столбы валяются.
– Вот и ты свалишься. Хрипишь вон. Кутайся, кутайся.
– Погоди. Самое главное – мост, понял? Надо его удержать.
Ермаков даже на локтях приподнялся, а глаза у него стали испуганными и просящими.
– Мост, мост! – выругался Терехов. – Что вы все только об этом мосте! Позавчера Будков приезжал, теперь ты…
– Слушай, Павел, – снова привстал Ермаков и костлявыми пальцами своими дотронулся до мокрого колена Терехова, – я ведь серьезно, иначе лежал бы я сейчас в тепле под одеялом. Доглядите за мостом… Если что, если вымывает камушек из ряжей, у нас по дороге к Тролу бут свален, засыпьте его… А?..
– Ничего, и так устоит, – сказал Терехов.
Он еще с секунду глядел на Ермакова, а Ермаков опустился на доску, обмякший, обессилевший, самые важные слова дались ему трудно, сидел он, полузакрыв глаза, и подергивался тихо, был похож на севастийского мученика с кремлевской фрески, и Терехову стало жалко прораба, он покачал головой и, капли рукавом смахнув со лба и носа, ретивее стал орудовать веслом. Сосновский тоже, видимо, хотел облегчить прорабскую долю и отдыху себе не давал, жилистый мужик попался, на радость Терехову, и ковыляла их лодка сейбинской дорогой, молчаливые гребцы тянули ее к берегу, и молчаливый пассажир сидел за их спинами. И только когда река осталась позади и Терехов, спрыгнув в воду, ногами ступил на твердое, он стал ругать вымоченных дождем людей, допустивших плавание Ермакова. Прорабу помогли сойти на берег и повели его к "уазке", тут как тут оказавшейся, и по дороге к машине человек в очках и выцветшем плаще успел вежливо высказать медицинские соображения Ермакову. "Глядеть надо было", – буркнул ему Терехов и, когда прораба уже сажали в машину, неожиданно для самого себя, может быть, для того, чтобы подавить и не показать чувство волнения, сказал деловито: "Нам самое главное сейчас для острова Севку с трелевочным вытребовать". Сказал скорее не для Ермакова, а для людей, стоявших на берегу. Потом он подошел к шоферам и экскаваторщикам, и разговору с ними хватило на две сигареты. Ребята молча кивали и запоминали задания и просьбы Терехова.
– А насчет трелевочного Ермаков посылал, – вспомнил Крылатый с бетономешалки. – Мы еще гонца отправим.
– Отправьте, – сказал Терехов.
Он подошел к берегу, к черной лодке, а рябой хозяин ее стоял тут же, и Терехов улыбнулся вдруг ему и сказал совсем нерешительно, даже заискивающе:
– Поедем, что ли?
– Куда? – спросил мужик.
– Мост поглядеть и на остров.
– Не поеду! – взвился вдруг мужик. – Никуда не поеду. Поищи сумасшедших.
– Струсил, что ли? – тихо сказал Терехов.
– А пошел ты! – заорал мужик. – Пятнадцать рублей, хочешь?
– Ни шиша не получишь, – сказал Терехов и шагнул к лодке.
Мужик сначала не понял его движений, а когда Терехов забрался ловко и мгновенно в лодку, он вцепился в ее борт и стоял так, якорем, и Терехова бранил и милицию вспоминал через слово. Терехов потерял равновесие, свалился, а потом привстал на колени, покачивался в лодке, которую трепала Сейба, и смотрел в желтые ненавидящие глаза мужика. "Кержак чертов, – думал Терехов, – жадюга…" Весло нашли руки Терехова, и, выхватив весло, Терехов закричал:
– А ну отвали, а то свистну промеж ушей!
– Вылазь, сволочь, – хрипел сосновский, – бей меня, не отпущу, сначала свое добро наживите… Вылазь!
И Терехов, несмотря на свою ярость, так я застыл с поднятым веслом, видел в желтых усталых глазах и злость, и какую-то извечную тоску, словно уводили у рябого крестьянина последнюю скотину и он был готов броситься со стоном в ноги обидчику, хотя и знал, это без толку. Но делать было нечего, и Терехов заорал, срывая голос, и самому ему было противно слышать себя:
– Уходи, говорю, а то…
Терехов махнул веслом, делая вид, что хочет ударить мужика, и надеясь, что, когда весло опустится, мужик от испуга отпрянет и уберет руки, но весло было уже у самого лица мужика, а он все стоял, гордый и готовый принять смерть, лодку не отпускал. С трудом Терехов удержал весло, с трудом со своими мышцами управился, и хотя он не ударил мужика, все же толкнул его веслом, не больно, но резко, и мужик, ахнув, вскинул к лицу руки, – может быть, ему показалось, что этот свирепый медвежистый парень стукнул его, – сделал два кривых коротких шага назад и, пошатнувшись, осел на измятую мокрую траву у самой воды. Терехов, перегнувшись, вжал весло в резиновое дно Сейбы и, крякнув, оттолкнулся, быстро и судорожно, как вор-новичок, выскочивший из выпотрошенной им квартиры, и пустил отвоеванное суденышко в плавание. Он греб сначала спиной к реке и все не уплывал и видел, как сидел сосновский на земле, закрыв лицо здоровенными ладонями.
Терехов наконец повернулся лицом к реке и мосту. Но и теперь не проходило чувство, что он совершил какую-то гадость и ее не забудешь, словно он на самом деле угнал у мужика коня-кормильца или шашкой на лету рубанул его и он за тереховской спиной корчился сейчас с разрубленным черепом. Лицо мужика показалось Терехову неожиданно знакомым, может, и вправду приходилось с ним сталкиваться раньше, впрочем, какое это имело значение. "Вот ведь черт, – думал Терехов, – вот ведь сквалыга, может, и лодка-то пригодилась впервые за двадцать лет…" Но как бы он ни называл мужика, он все время видел желтые глаза его, усталые и тоскливые, и то, как он оседал на землю, закрыв лицо ладонями, и Терехову было стыдно.
И все же Сейба вскоре заставила Терехова забыть о неприятных мгновениях: теперь Терехов жалел, что оказался в лодке один, понял, какими крепкими и сноровистыми были мускулы мужика, надо было не спешить, а прихватить в помощники кого-нибудь из шоферов. Но мало ли чего надо было, а вот теперь он сидел в лодке один и греб к мосту.
"Ах ты, Сейбушка, ах ты, милая", – говорил про себя Терехов при каждом гребке, говорил ласково, словно ему было приятно иметь дело с этой сумасшедшей рекой, и гребки у него выходили удалые и ритмичные. Но весла тяжелели, и Терехов уже злился и приговаривал громко: "Ах ты, Сейба, ах ты, дура…" Но ни усталость, ни ветер, ни грустный дождь уже не могли сбить возбуждения Терехова.
Потом он уже не выговаривал Сейбе, а пел про себя, скорее даже не пел, а бормотал незамысловатые строки, подсказанные нынче Рудиком: "Спокойной ночи, спокойной ночи, до полуночи, а с полуночи…" Всегда, когда ему было трудно, было трудно его рукам и телу, он вспоминал какой-нибудь куплет, помогающий движениям, вот и тут Терехов бормотал глупые детские строчки, все более лихо и отчаянно, и слова уже не казались ему глупыми, напротив, каждый раз он видел в них новый и новый смысл, каждый раз по-иному бормотал их, и сейбинские брызги, бившие Терехову в лицо, не мешали ему. И ему казалось, что Сейба слышит его слова и понимает их.
Сейба гнала лодку, подталкивала ее рыжей своей грудью, помогая, она давала только одну тропинку, а Терехову надо было пробиваться вбок, к мосту, и Сейбе это не нравилось, вот она и выламывалась. А Терехову хотелось сразу же выбиться на середину Сейбы, и он бился с ней с удовольствием, и, даже когда руки его стали деревянными, Терехов не испугался, он дал рукам отдохнуть, расслабил их и потом заработал снова, показывая Сейбе, что сил у него хватит надолго.
"Спокойной ночи, спокойной ночи…" – все бормотал Терехов и все кланялся и кланялся Сейбе, как заводная игрушка, и, когда увидел, что лодка оказалась на самой стремнине и прямо перед ней метрах в ста средний ряж моста, он прикрикнул довольно, отпустил весла и позволил себе разлечься в лодке и ноги даже положил на нос. Мост надвигался быстро, а Терехов все лежал, показывая полное пренебрежение к Сейбе и летящим ему навстречу тяжеленным бревнам ряжа, готовым разнести лодку в щепу. Но когда до моста осталось метров пять, Терехов приподнялся ловко и встал тут же в полный рост, плыл так секунды, стоял пошатываясь, а потом вцепился в бревна моста и, упершись в них, остановил ногами лодку. Он огляделся, стянул толстый кожаный ремень с брюк и аккуратно, не спеша привязал им лодку к костылю, вбитому в одно из бревен. Подтянувшись, он влез на мост и, сунув руки в карманы, стал по нему прогуливаться.
Терехову стало вдруг смешно. Вокруг летела бешеная рыжая река, тащила с собой пену, смятые цветы, сваленные ветром деревья, сбитые размокшие гнезда, летела к Енисею, сама прикинувшаяся на день Енисеем, и берега ее были далеко-далеко, а он разгуливал по самому ее стрежню, шагал по мокрой деревянной горбине моста, по мокрой спине "Наутилуса", вылезшего подышать, и Сейба с ним ничего не могла поделать, только примириться ей оставалось, что парень в черном ватнике разгуливает в ее владениях и смотрит на нее свысока. "Эй ты, Сейба!" – закричал Терехов и засмеялся.
Потом он долго ходил по деревянному настилу и осматривал каждое бревнышко, ложился около ряжей и разглядывал, как Сейба бьет в спину каждому из них и не наделала ли она плохого. После этого он прошел на другую сторону моста и тут начал обследовать. Все вроде было в порядке, и Терехов посчитал, что он может спокойным отправляться на остров. "В порядке, – проворчал про себя Терехов, – это если сверху глядеть, а если снизу…" Снизу, наверное, и водяной ничего не увидел бы в сегодняшней бурой воде. И все же Терехов не слезал в лодку, а все ходил по мосту, поглядывая на воду, и потом сказал: "Эх черт!" – и неловко сел на бревна, ноги свесив в Сейбу. Так он посидел с минуту, болтал ногами, и брызги летели от них, а Терехов снова принялся напевать "Спокойной ночи, спокойной ночи", понимал, что оттягивает мгновение, на которое решился, и все же наконец ухнул с ругательством в летящую воду. "Ух, горячо!" – стонал Терехов, а сам уже стоял, схватившись левой рукой за шляпку костыля, и вода была ему до плеч, а правой он ощупывал одно за другим скользкие бревна. Сначала он думал, что привыкнет к леденящей воде, но не привыкал, она все обжигала его, и тогда он решил просто вытерпеть и, подтягиваясь руками за бревна настила, раскачиваемый Сейбой, добрался до соседнего ряжа, рассчитывая осмотреть все пять. И тут, когда Терехов снова правой рукой выискивал раны моста, он почувствовал, как в пальцы ему ткнулось что-то твердое и острое. Судорожно, будто поймал он рыбу и боялся, как бы не выпрыгнула она из сжатых его пальцев, дернул Терехов руку из воды и на ладони увидел серый, облизанный водой камень. "Камушек, сукин сын, гравий…" Тут же Терехов опустил руку, и снова кожа его ощутила вялые удары волочившегося в воде камня и гравийных крошек. Потом Терехов пробрался к другим ряжам и у двух из них понял, что вода и там вымывает гравий из деревянных срубов.
"Вот тебе, бабушка, и…" Подтянувшись, Терехов вылез на настил, и ветер тут же выморозил его. Терехов прыгал и носился по мосту взад и вперед, пытаясь разогреться, но его била дрожь, а потом еще Терехов вспомнил, что на него смотрят с обоих берегов, и он остановился у лодки в некотором смущении. Он отвязал ремень и за его пряжку потащил лодку, вертевшуюся на воде и шлепавшую бортом о бревна, к сейбинскому концу моста. Он смотрел на лодку рассеянно и думал не о ней, а о камушках, ткнувшихся в его пальцы.
Утро было смурным и нервным, но только сейчас Терехов растерялся по-настоящему. Теперь ему казалось, что и позавчерашний приезд Будкова и нынешняя прогулка Ермакова были неспроста, – может, тянуло начальников сюда шестое чувство, а может, их тревожило то, о чем Терехов и не догадывался. Но так или иначе успокоить себя Терехову не удалось. Он теперь с опаской смотрел на несущиеся к мосту бревна, которые он раньше не замечал, он боялся теперь, как бы они не поранили мост, как боится человек за свою руку, боится прикосновений к ней, осознав вдруг в горячке драки, что она сломана. Терехов решил еще осмотреть мост, но тут же понял, что не сможет этого сделать; ему было очень холодно, и, сплюнув в Сейбу, он отправился на остров.
Он подтащил лодку к насыпи. Насыпь сразу же за мостом уходила под воду, но не глубоко, и по ней, наверное, можно было добраться до берега. Терехов, надев ремень, спрыгнул в лодку и, подхватив весло, как багром, стал упираться им в тугой бок насыпи и толкал так лодку вперед. Теперь ему было наплевать на все на свете: на мост и на испуганные глаза Ермакова, он желал одного, только одного – добраться до берега и увидеть на берегу баню и там, в жаром дышащем нутре ее, хлестать и хлестать себя крепким добрым веником, а потом, мокрым и горячим, кряхтя поваляться на ленивой лавке.
Потом насыпь снова вынырнула из воды, и стало так мелко, что двигаться приходилось, цепляясь за кусты, росшие перед носом лодки, и подтягиваясь к ним. Все шло неплохо, но однажды тереховская рука ухватила ветку шиповника, и это было совсем ни к чему. Терехов поморщился и потянул лодку дальше, и вскоре она села на мель под дырявым зонтиком ольхи, в смородиновых кустах, и Терехов, убедившись, что с мели этой Сейба ее не утянет, вылез из своей посудины и стал выбираться пешим ходом. А навстречу ему уже бежали сейбинские ребята, кричали, спрашивали:
– Ну как? Ну что?
– А ничего, – крикнул им Терехов. – Замерз я.
– Сейчас, пригоним машину! Чеглинцевский самосвал.
– Надо же, – покачал головой Терехов, – только одна машина у нас…
– Слышишь, уже урчит.
– Кто знает, – спросил Терехов, – где у нас бут?
– За столовой есть чуть-чуть.
– А зачем он?
– Нужен. Вместо хлеба есть будем.
– Что там за столовой! Пара камушков.
– Знаешь, где? – вспомнил Сысоев. – У Трола, у самого входа в тоннель, кажется, есть…
– Кто его туда завозил? – спросил Терехов.
– Это еще при Будкове, наверное…
– При Будкове, при Будкове, – закивали парни.
Из-за отмытых скучившихся деревьев, разбрызгивая грязь, выскочил самосвал, одинокий представитель вымершего на острове племени колесных, рванулся к Сейбе и встал тут же, утих, галантный Чеглинцев распахнул дверцу.
– Сейчас я. Пойду обогреюсь… – сказал Терехов парням, сказал смущенно, словно они оставались на передовой, а он без всяких на то причин уезжала тыл.
На повороте перед сейбинским съездом увидел Терехов Рудика Островского и крикнул ему:
– Я скоро вернусь!
– Закурить хочешь? – спросил Чеглинцев.
Терехов помотал головой и сказал:
– А ты за руль сел?
– Это не я. Это кто-то другой.
– Вот я и смотрю. Ты-то ведь уволился.
– Решил покататься в последний раз. Все лучше, чем по грязи ходить.