- Да… Заболотье, - говорил Кастусь, склонившись над проектом плана колхозного двора. - Надо сказать, что название нашей деревни дано довольно точно. Я за это время облазил весь район, каждую тропку исходил, и всюду, товарищи, одна песня: чуть не каждую нашу деревню можно было бы назвать или Заболотьем, или Песчанкой. Паны всегда захватывали себе лучшие земли, всегда оттесняли нашего брата на пески и болота. Глядишь, то поле твое боронит ветер, как в Песчаной Слободе, то, как у нас, копну сена - не сено, а слезы, одна осока - приходится вывозить из болота на лыжах…
Григорий Комлюк, недавно назначенный конюхом, мужичонка в кожухе с приставшими к воротнику колосками, зашевелился.
- Конечно, - сказал он, - все это самая чистая правда. Коровы наши теперь ходят по траве, как по морю. А когда-то тонули в грязи. Есть, бедняга, хочет, залезет в болото да там и увязнет. Каждый денечек вытаскивали скотину из топи.
- Несешь иной раз сено с болота, - заговорил Шарейка, - вода с копны так и течет по спине… Хо-лод-нень-кая!..
- Ну ладно, ладно, - прервал его Гаврусь Коляда, не охотник до длинных разговоров. - Говори, Костя, ты.
Я смотрю на Кастуся, и мне вспоминается один наш разговор о родниках. "Малевич пустил родник на болото, - рассказывал Кастусь, - пруд выкопал, карпов разводит. А раньше как было?! Раньше у нас воевали с родниками: заваливали их сухим пыреем, камнями, под землю загоняли, чтобы поле было побольше. А мы их выпустим на волю, пускай бегут, пускай работают на нас!.."
- Кое-кто скажет или, может, подумает, - говорит Кастусь, - что дело это, по заведенному порядку, надо бы начинать попозже: "Никто, мол, зимой не строится…" А мы начнем понемногу теперь же: не терпится, слишком уж долго ждали и мы и наши отцы! Чего мне тут с вами бродить по полям да выбирать: все мы знаем, что лучшего места под наш колхозный двор, чем Первая Круглица, днем с огнем не найти.
Первая Круглица - большой участок некогда панского поля, подходивший краем к самому Заболотью. Именно этим "клочком" земли - клочок гектаров в триста! - пан Борковский и прижимал нашу деревню к болоту.
- Правильно, Костя, - снова не выдержал Комлюк. - Тут мы теперь будем строиться.
- И сухо, и от деревни близенько, и выгон опять же под боком, - поддержал дядька Ячный. Старик уже знал, какой план наметил Кастусь, и ему, как отцу, не терпелось похвалиться и правильным планом и правильным сыном. - А потом, - продолжал он, - будем живы, так мы и деревню перенесем повыше, чтоб грязь не месить.
Кастусь посмотрел на отца и усмехнулся:
- Может, ты и доложил бы за меня?
- А что ты думаешь, - обиделся старик, - по-твоему, я не сказал бы?
- Старик мой верно сказал, - спокойно продолжал Кастусь, - позже нам придется и деревню вынести повыше, и болота осушить, и пруд выкопать, чтобы рыбка водилась. Но всему свой срок. Начинать будем не с этого. Колхозный двор начнем с постройки общественного амбара. Затем конюшню и коровник. С этим нужно успеть до зимы, а там дальше будет видно. Может, и с клубом что-нибудь придумаем.
- Столько построек за лето! - не выдержал Гаврусь Коляда. - Дай боже одолеть. Да и леса хватит ли еще?..
- Об этом, браток, тоже есть думка, - усмехнулся Кастусь. - Я потом выскажусь, пускай раньше говорит председатель. Давай, Василь, начинай!
Я говорил о постройках, подлежащих обобществлению, - про гумна вообще и об одном гумне, самом большом в Заболотье.
- Бобрук, товарищи, докатился. Хлеб зарывал, с поставками не справился - судили, и это все нам известно. А есть и новое. Я заходил сегодня в райфо. Нам предлагают забрать по сходной цене его постройки.
Нам - потому что это же, так сказать, наша болячка, этот Бобрук. Я согласился, оформил дело через банк. Послезавтра приезжает инспектор государственных доходов и передает постройки нам. Правильно?
Некоторое время в хате стояла тишина.
- Та-ак, - протянул Ячный. - Новая новинка на старую брюшинку…
- А чего его жалеть! - сказал Комлюк. - Разве он когда человека миловал? При немцах чего только не вытворял! А дай ему опять волю, да если б еще сыночки вернулись, он и не так бы ощерился!..
Леня Шарейка скривил рот.
- А все ж таки жалко. Вспомню только, как я коров у него пас, как я ворону в колодец ему кинул, - и теперь душа болит за человека. А у Василя нашего? Ведь он тоже Бобрукову затирку хлебал. Давай, Василь, вместе поплачем!..
- Ой, ой, ой! И накурили же вы! - вдруг послышалось у порога. - Свое небо устроили мне в хате. Добрый вечер всем!
Это вернулась с вечерки Олечка.
- Рановато сегодня она, - толкнул я Чугунка. - Не сидится ей одной на вечерках. Не знаешь ли, случайно, почему?
Алесь улыбнулся, - довольный этим намеком, блеснул глазами и пробасил:
- Ну, ну! А сам-то ты лучше?
А Олечка его - девчина ничего. Румяная с мороза, как яблочко. А смеется - зубы так и блестят.
- Сидите тут да курите, - говорит она, - а у Тарадры икона обновилась. Все село уже знает…
Ячный посмотрел на меня, лукаво прищурил левый глаз под седой бровью.
- А что, Василь, не говорил я тебе? Все будет пущено в ход, как по плану!
…Заседание на этом не закончилось. Кое-кому, конечно, хотелось бы поглядеть на новое чудо, которое ходило-ходило вокруг по деревням да вот, наконец, и к нам пришло… Однако никто не ушел.
- Глупости это все, товарищи, - сказал Кастусь. - Вражьи штучки. Кто за гриву не удержался, тому и хвост не поможет. Будем продолжать работу.
Он заговорил о глине в наших глинищах и о саманном строительстве.
14
- Эх ты, Василь! - с этими словами вошел к нам утром Чугунок. - Сидишь тут да сапог ковыряешь, а я тем временем чудо сотворил. Был я до этих пор Алесь - и все тут. А с сегодняшнего дня я чудотворец. Старуха ваша дома? Нет. Жаль… Интересно, был раньше такой святой: какой-нибудь Алесь или Алексей Чудотворец?
- Такого чумазого, как ты, кажись, не было. Да и ты что-то сегодня чистенький…
- А я, брат, в кузню еще и не заглядывал. Пришел вчера с правления домой и думаю: как же нам тут встретить ее, икону эту обновленную? Я ж его, господа бога, сам когда-то малевал, помнишь?
- Ну, и что ж ты надумал?
- Надумал, не бойся. Пришлось только ни свет ни заря сбегать в Кленово, в аптеку.
Чугунок снял овчинные рукавицы, кинул их на лавку и поправил ушанку, словно для того, чтобы ловчей было говорить.
- Как раз поспел на их молебен. Баб, брат ты мой, полная хата, а сама Тарадра подперлась кулачком и лопочет:
"Я и говорю, подметаю это я под вечер хату, а тут как блеснет, как засверкает! Гляжу: так это ж пресвятая богородица!.. Все золотце, что вокруг ее святого личика, так и посветлело, так и блестит, как новенькое! Перекрестилась я, теточки, да бух на колени".
Бабы уши развесили, слушают. А Бобручихи нет. Ну, думаю, елки зеленые, я это дело разберу. Чудо-то чудо, да какие из него выводы будут? А она, брат, давай им эта выводы, как по писаному, выкладывать. "А что, говорит, брешут ведь, что бога нет. И колхоз этот выдумали, и еще всякое…"
Так и есть, думаю, без Бобручихи здесь не обошлось. Даже Ганна Носик и та ручки на животе сложила. "Конечно, говорит, сестрицы мои. Рече безумец в сердце своем: несть бога. А он, создатель, все видит. Се гряду, говорит, и возмездие мое со мною…"
Тут я не выдержал. "И ты туда же! - говорю. - А с каких это пор вы, баптисты, за иконы стоите? Вы ж до сих пор были против".
Тут уж они, бабы, на меня, как куры на несчастную мышь.
"Бог один, - расходилась Тарадра. - Как человек ни молится, так и хорошо. А вы вон из моей хаты, безбожники!.."
- А ты что, не один разве был? - спрашиваю я у Чугунка.
- Да что ты! - смеется Алесь. - Никогда поп один обедню не служит. Хлопцы были и девчата. И за тобой я посылал, да вас обоих дома не было. А где же Микола?
- В сельсовет поехал с Ячным Кастусем. Ну, рассказывай.
- Дай закурю.
"Алексей Чудотворец" начинает сворачивать цигарку. Но и ему не терпится, и, прислюнивая бумажку, он цедит:
- Ну, тут уже… понятно, я начал… Дай огонька.
С форсом выпустив первую затяжку, Алесь заговорил спокойней:
- Гляжу я, брат Василь, на иконы, вижу: и впрямь блестит богородица. А рядом с ней Николай Чудотворец. Глядит на меня, бородач, из-под своего котелка и, кажется, вот-вот загнет: "Пошел вон!"
"Отчего ж ты, говорю, Татьяна, и Миколу тоже не намазала?"
"Что намазала? Чем намазала?"
"Сама хорошо знаешь, чем мажут. А хочешь, так я еще раз тебе покажу".
И показываю ей вот эту самую, браток, бутылочку. "Ну, что, говорю, она?"
"Ничего я не знаю, чугун ты! Никто мне ничего не давал. Пускай тебя так мазями мажут, как я ее мазала!"
А тут хлопцы:
"Давай, Алесь, давай!"
"Что давай? Трясцу я вам дам!" - взвизгнула Тарадра.
Никто, брат, ее не держит, а она кричит: "Пусти!" А сама в запечек да за скалку. Подскочила оттуда к столу, встала у икон и ну орудовать, как саблей.
Э, думаю, тут можно, как говорится, и голову за правду сложить. Пойдем, хлопцы, в обход. А мы взяли с собой про запас еще одну икону. И как раз такой же Микола, замурзанный, злой. Достал я из кармана тряпочку, смочил ее из бутылки и начал. Выручай меня, думаю, перекись водорода. Слышал, что можно ею позолоту чистить, а сам никогда не пробовал… И что ж ты думаешь? Посветлели, брат, ризы святителя. Хлопцы хохотать, а я говорю:
"Ну что, миленькие, видели? Теперь несите крупу и сало мне. Прием в кузнице, весь день".
И объяснил им тогда, что в этой бутылочке. "А можно, говорю, и луковкой потереть. Тоже помогает, обновляется".
Провел я первую часть программы и думаю: как бы это заставить Тарадру признаться? Потому она, брат, стоит и молчит, как воды в рот набрала.
"Что, говорю, Татьяна, стыдно признаваться, так я помогу. Тебя, говорю, подучил тот самый человек, вернее сказать, та самая баба, о которой и я сейчас думаю. Правда?"
"Черт тебя знает, про кого ты думаешь! Чего ты ко мне привязался?!"
"А думаю я про того, про кого ты и сама думаешь".
"Чего мне про нее думать! Что она, мать мне или тетка? Что я, не такой же бедный человек, как ты?.."
"И еще я знаю, говорю, что она тебе дала".
"А что она мне дала? Пускай она подавится своим салом!.. У-у-у!" - и поехала и завела. Даже скалка, кажется, сама выпала из рук.
Ну как, Василь, здорово?
Чугунок смотрит на меня, он явно удивлен моим молчанием.
- Не понравилось, что ли?
- Оно ничего, - улыбаюсь я. - Да можно было бы получше сделать.
- Еще лучше? - удивляется Чугунок. - Эх, черт! Может, и правда, надо было мне с тобой посоветоваться.
- Я вчера по-другому думал, - говорю я, кончая работу. - Не надо было бы и в хату к ней ходить и поднимать тарарам с бабами. Культурно можно было сделать. Подготовил бы кто-нибудь из нас доклад про эту самую петрушку с обновлением и прочитал. Тогда можно было бы и луковкой натереть или этой самой химией, за которой ты натощак в аптеку бегал. Что, Алексей Чудотворец, не так?
С новой цигаркой в сжатых губах Чугунок растерянно смотрит на меня большими цыганскими глазами и молчит, раздумывает, как тут быть.
- Здесь у тебя что-нибудь найдется? - кивает он затем на мою книжную полочку.
- Такого, чтобы коротко и как раз об этом, нет. В библиотеке нашей, кажется, были такие брошюрки.
- Хрен их там раскумекает. Не с моим ртом да мышей ловить.
Я надеваю свой только что отремонтированный военный сапог, а он, Алесь, говорит:
- А про кличку ты уж, брат, не болтай.
- Про какую кличку?
- Ну, что я - чудотворец.
- Сделаешь доклад - не скажу. Да ты же сам ее и выдумал. Свою сермяжку, говорят, носить не тяжко.
Мы выходим из хаты и расходимся каждый в свою сторону: Алесь в кузницу, а я на склад, куда мы сегодня свозим со дворов семенной фонд.
- Так помни, - говорит еще раз Алесь. - О чудотворце ни слова.
Эта просьба кажется мне такой мальчишеской, что я останавливаюсь и гляжу вслед Чугунку. Самому хочется стать моложе. Я кричу:
- Эй, Алексей!
И он догадывается, на что я намекаю. Сняв свои овчинные рукавицы, Алесь сует их в карман, и вот уже его ковальские лапы лепят снежок.
15
На рассвете следующего дня к тихой хате за речкой подкралась темная тень.
За двойными рамами окна горела лампа. Молодица сидела за пряжей. Она то следила за куделью, из которой быстрые пальцы вили тонкую нитку, то снова бросала взгляд на люльку. Люлька была подвешена к балке на тонких веревках, которые только прошлой зимой свил счастливый отец. Девочка в люльке успела уже немножко поплакать, пока разбудила маму, успела и позавтракать. Молодица покачивает люльку ногой, а ее дорогая "бессонница" только делает губками "ттппрр!.. ттппрр!..". Когда же она слышит ласковые слова укора и ловит глазенками знакомую улыбку, ее маленькие губки растягивает веселый смех.
- Зубок ты мой ненаглядный, - наклоняется над люлькой мать. - Один зубок у девочки моей, один…
Затем ловкие пальцы снова принимаются сучить-выводить нитку, и музыкой тихого счастья шумит неутомимое веретено.
Хозяин еще спит. И хорошо ей, молодице, от мысли, что все в семье пошло на лад. Вчера она уже работала в колхозе. И сегодня пойдет, конечно. Опять со всем народом, а не так, как до того - в ссоре с родными, отдельно от всех… Опять будет кипеть работа в этих ловких, умелых руках!
- Поспи, поспи еще, рыбка моя!.. Колхозница моя, певунья ты бессонная!..
Стекла окон заткал мороз. Со двора не видно, что делается в хате.
Но тому, кто стоит за окном, ничего здесь не надо видеть. Он размахнулся, двойное стекло зазвенело, и - только он успел отскочить за угол - граната ахнула!..
Наш сторож Цупрон, который дежурил пока еще без ружья, не решился бежать туда, где послышался взрыв. Сначала ему даже показалось, что загремело не там, на хуторе, а в деревне… Покуда он догадался разбудить меня, покуда мы втроем - он, Микола и я - бежали по улице, справа, со стороны речки, послышался отчаянный крик:
- А-а-а-а!
По сердцу резанула догадка.
С одним партизанским наганом на троих мы побежали к реке.
- Возьми мою палку!.. Погоди! - запыхавшись, кричал сзади Цупрон. - На, возьми… Я разбужу мужиков…
Микола первым добежал до речки. Еще на этом берегу, нагнувшись, он крикнул:
- Михась!..
Догадка превратилась в страшную правду.
Зять проложил на хрупком снегу длинный кровавый след. Полз на руках, раненный в ногу, в одном белье. Молча дополз до реки и, теряя силы, скатился сверху на лед. Умудрился еще добраться до этого берега, сумел еще ухватиться за прибрежный лозняк, да здесь уже, должно быть, испугался, что дальше сам не справится, и закричал.
Мы повернули Михася на спину, но сквозь кровь, которая текла по лицу, заливая рот, сквозь хрип разобрали только два слова:
- Я-а… о-дин…
За нами от деревни бежали люди. Сначала их было двое или трое, и я узнал по голосу Шарейку. Потом, когда я догнал Миколу, когда Чугунок - в распахнутом кожушке и с топором - задышал рядом со мной, мне вновь подумалось, что враги еще там, где остались Валя с Верочкой.
Но их, конечно, там уже не было. Там была смерть. Когда я увидел ее, осветив фонариком хату, фонарик мой, показалось мне, погас…
Граната разорвалась здесь - между люлькой и постелью. Ребенка ударило о край стола. Валю, должно быть, люлькой отбросило к стене, - она лежала головой под столом, в луже крови.
Я взял запястье ее маленькой, холодной руки и раньше еще, чем успел это осознать, крикнул:
- Жива!..
Кто-то из хлопцев разыскал полотнище - скатерть, что ли, - и мы обернули окровавленное тяжелое тело. Тогда Шарейка снял с себя длинный кожух, мы закутали в него Валю и вдвоем понесли к нам, в деревню.
Михась был уже там.
Давно это было, больше десяти лет назад, когда сестренку мою ударил огромной лапой по худенькому детскому личику плюгавый осадник Куля - панский учитель заболотской школы.
И Валька не пошла больше в школу. Вышла назавтра из дому, прошла немножко вдоль забора, а потом, словно вспомнив что-то, с плачем побежала назад. Мама взяла ее на руки и понесла в школу сама - вместе с чернильницей в испачканных чернилами пальчиках, вместе с полотняной сумкой, на которой неумелой рукой девочки было вышито кривыми буквами ее красивое имя.
Меня не было тогда два дня дома, и мать хотела уладить это дело сама. Собиралась даже сказать учителю, что ему, хотя он и пан, не годится быть зверем, но он затопал на нее и зарычал еще сильнее, чем на маленькую первоклассницу. Возвращаясь домой, они обе плакали, и мама успокаивала Валю тем, что придет управа и на панов.
Но я не хотел ждать, пока она придет. Вернувшись домой вечером, я взял с собой увесистую палку, поставил ее возле школьного крыльца и постучал в дверь того, кто не заслуживал святого имени "учитель".
Куля, должно быть, дремал или просто валялся в пьяном угаре: я застал его в постели. Он сел - весь измятый, взлохмаченный - и хриплым голосом спросил:
- Ну, чего?
Когда же я предложил ему выйти со мной во двор, он все понял и встал…
- Зачем во двор? Чего я пойду так поздно во двор? - бормотал он, шаря глазами вокруг, по-видимому силясь что-то припомнить. Потом он кинулся в угол к этажерке, и я угадал его намерение…
Под рукой у меня было только одно оружие - табурет у порога, который я схватил и швырнул в угол. Должно быть, удачно, потому что осадник взревел, и вслед за этим вдогонку мне по школьной двери ударили два выстрела из его пистолета…
Это было давно, когда я был еще подростком, когда полицейские могли бросить меня в подвал.
А сегодня враг - ничтожный, подлый убийца детей - ночью, по-волчьи, прокрался в светлый наш дом и тут же - рядом со мной, рядом с нами, солдатами, - ударил Валю так страшно, как это могут придумать только они…
Верочки больше нет: где-то там, на нашем кладбище, уже, видимо, опустили в глубокую узкую яму маленький сосновый гробик. Валя тоже не видела этого…
Она лежит на койке районной больницы, а я сижу у нее в ногах. Давно сижу - давно прошел тяжелый сегодняшний день, - а она все молчит. Забинтованная голова бессильно лежит на подушке, и бледное, окаймленное бинтами лицо кажется мне маленьким, детским. Никто этого не видит, и я встаю, смотрю на закрытые глаза и сжатые губы сестры и шепчу:
- Валюша… славная моя… скажи что-нибудь… Скажи…
Тогда плеча моего снова касается чья-то рука, и голос - тихий, знакомый голос Марьи Степановны - опять выводит меня из забытья:
- Как вам не стыдно! Ведь я же говорила, что нельзя волноваться. Больной от этого не станет легче.
Я привык верить умным людям, я был неплохим солдатом, и поэтому я послушно сажусь.
- Скажите, доктор, она… будет жить?
- Ну, милый мой, конечно, будет! - говорит старушка, и добрые глаза ее серьезно смотрят на меня. - Ничего им с нами не сделать, разбойникам. Валю я им не отдам.