- Нет, нет, домой я вас не пущу, - выходит она на порог своей подземной хатки. - Моя работа, милые, мои и харчи. Щи сегодня сварила, и, как люди, с мясом…
Дед загоняет топор в бревно.
- Что ж, хлопцы, не годится и отказываться.
И послушная команда спускается вслед за ним в землянку.
Для деда Милюка, плотничавшего весь свой век, не новость - обедать за чужим столом. А эти начинающие плотники впервые обедают не дома. И радостное сознание, что ты сидишь за столом у человека, которому ты делаешь добро, пришло к ним теперь в первый раз.
Саманную бригаду, в состав которой вошла почти одна молодежь, возглавляет Володька Цитович.
Вон он где, наш "саманный завод", - возле самой дороги, в глинище. Костя Ячный и его техник только один день показывали, как это делается: копали вместе с нами яму, наладили первый замес и формовку. Теперь Володька заворачивает делом сам.
В круглой яме топчутся две лошади, размешивая глину. Все идет в это месиво: и солома с Бобруковых крыш, и труха всякая, и кострика… Возле другой ямы, где готовая масса дошла за несколько дней под соломенными матами, девчата и хлопцы формуют на новом току саманный кирпич. Сохнут готовые кирпичи на току, а раньше сделанные - в штабелях. Еще день-два, и начнем класть стены.
Кости Ячного сегодня нет: он где-то в другом колхозе, но дело и без него, понятно, не стоит на месте. Он знает, когда будет готов первый выход самана, он приедет вовремя и покажет нам кладку стен.
Весело, шумно на этом заводе.
Утром, когда солнце стоит еще низко над пущей за Неманом, наша молодежь приносит сюда смех и песни. Весь день звенят они, хотя и нелегко управляться здесь, на глине, с лопатой и носилками. А вечером, когда весь этот народ - загорелый, веселый, с заскорузлыми от глины руками - начинает собираться домой, неутомимые руки пускают в ход нашу недавно приобретенную помпу: моют лошадей. Шлангом орудует сам бригадир Володька. И каждый раз вымытая лошадь получает на прощанье струю воды в хвост и под ребячливый хохот строителей стрелой вылетает на дорогу.
Луна словно застыла над полем. В белой гуще пышного вишневого цвета затих до утра пчелиный звон. После дневных тревог задремал под стрехой заботливый папаша - черногрудый воробей. За деревней, в росистом лозняке над нашей извилистой речушкой, поют соловьи. Но здесь их не услышать: их заглушают песни нашей молодежи.
Легко и чутко касаются ладов баяна грубоватые пальцы не до конца отмытых рук коваля. Цыганский чуб Алеся склонился над самым инструментом. Алесь как будто прислушивается, как будто удивляется, сколько чудесных звуков таится в душе его друга - баяна. Удовлетворенный, баянист рывком откидывает кудри со лба, и кепка его только чудом удерживается на затылке.
Хмель лугами,
Хмель лугами,
А пшеница полями.
Молодой наш Ясю,
Молодешенький,
Повечеряй с нами!..
Она разносится эхом - песня о наших прекрасных, спокойных просторах, о нашей бело-зеленой весне, о нашем золотом пшеничном лете. И большие черные глаза Алеся устремляются вслед за песней.
Окно открыто. Я сижу у окна.
Между землей и небом, на пирамиде гумна, вырисовывается давно знакомый силуэт аистова гнезда, а на гнезде - аист. Он не спит: тоже, должно быть, слушает. Далеко побывал старик, еще дальше, чем я. А все же никак, кажется мне, не может решить, какой край назвать родным, каким пирамидам отдать предпочтение. Об этом раздумывал он, длинноногий чудак, сидя на каменных египетских памятниках вековечного рабства, когда грустил по соломенным пирамидам наших замшелых крыш. Об этом раздумывает, должно быть, и сейчас…
- А отчего ж это она - моложе тебя, а учит в четвертом классе?
Это доносится ко мне из кухни, где горит лампа на столе и мать с Леной чистят картошку.
- У нее же и науки не больше, нежели у тебя, - продолжает старушка, - а ты все с младшими да с младшими. Дружба дружбой, а своего тоже уступать не надо.
Речь идет о Нине Савось, которая одна теперь живет в комнатке при школе. В словах матери беспокойство, наивная старческая забота, стремление не дать свое дитя в обиду.
А "дитя" это сперва улыбается - мне не видно, но я чувствую, - а потом объясняет маме, что с первым классом заниматься труднее, что у нее работа более ответственная.
- Ай-ай! - удивляется старушка. - А я, гляди ты, думала: малые детки - малые бедки… А ведь и правда: как ты его сразу научишь, так оно потом тебе и будет читать. Только и заморочат же тебе голову за целый день, ой заморочат! Девчатки, известно, не так, а вот хлопцы, так, что ни говори… С иным родная мать не справится, а ты ведь одна, а их полная школа. Растут как грибки после дождя.
Лена заступается за своих воспитанников. И за мальчиков тоже, за исключением Толика Шарейки.
- Непоседлив, как воробей, - говорит она. - Так и вертится на месте, так и щебечет!
- В отца пошел, - говорит мама. - Тот тоже не по земле ходил, а по заборам. А пишет, должно быть, как курица царапает?
- Ну нет, - возражает Лена. - И пишет хорошо, и читает лучше всех. А что озорник, так это правда.
…Молодой наш Ясю,
Молодешенький,
Повечеряй с нами!..
Песня над деревней плывет, как плыла, радость звенит, как звенела. Сильный и задушевный голос Левона Шарейки, как всегда, выделяется среди других.
- А ты возьми такого шалого да на колени, - говорит мать про маленького Толика. - А не то линейкой постращай.
Услышав такой совет, учительница моя теряет свой серьезный педагогический тон и от души смеется.
И мать - мне не видно, я только догадываюсь - сначала удивленно смотрит на нее, а потом, спохватившись, говорит:
- Ай-ай-ай! Опять забыла, что теперь все у нас не так, как прежде, как в старое время!..
Старушке когда-то тоже пришлось быть учительницей. Правда, она и сама едва умела читать, а все же и Миколу и Валю научила различать буквы, из которых складываются родные слова. Меня читать по-белорусски научил еще отец. После него эта обязанность - учить - перешла ко мне. Нельзя сказать, чтобы я отлично справлялся с ней, особенно - обучая Миколу. Ученик был своевольный, непослушный, ну а "учителю" тоже на месте не сиделось. И мать обучала меньших сама, зачастую по старому обычаю, наставляя их на путь истинный жесткими махрами своего холщового фартука.
- А ты, Аленка, почитала бы мне что-нибудь, - помолчав, заговаривает опять старушка, - хотя бы завтра, в святое воскресенье. А то все вы каждый про себя. Ячный Степан, так тот, ишь, взял у меня очки на день, а день-то у него как затянулся - на целую неделю!
Дело тут, конечно, не в очках. Раньше мы платили матери за науку более добросовестно, читая ей время от времени вслух. Теперь и Микола и я всегда заняты, дома бываем мало, а Валя и совсем ушла из семьи. И старушка ухватилась за Лену. Читают они часто, и чтение это - когда я слышу его иногда или думаю о нем - кажется мне лучшим свидетельством их дружбы.
Книги, что были во время пожара на руках, стоят у нас на полке. К ним прибавился десяток-другой книг Лены. С каждой нашей поездкой в райцентр или в Барановичи библиотека пополняется. Но кннг на полке не становится больше: они всегда в расходе.
Лена читает сейчас "Спутники" Веры Пановой. Начала одна, без матери, и завтра придется читать сначала. Но это, как видно, не трудно тому, кто посвятил свою жизнь воспитанию. Вот и сейчас Лена, желая в двух словах сказать о книге, раззадоренная вопросами матери, начинает рассказывать подробно.
А над деревней звенит песня, уже третья после той, в которой жнеи приглашали Яся присесть к ним повечерять.
- Ай-ай, - вдруг заахала мать, - на что ж мы это столько начистили?! - И под смех помощницы она ворчит: - Гуторь, гуторь, а волы в жито. Мы тут о том о сем, а руки сами знай чистят. На целый взвод наготовили, как в лесу, бывало.
- Праздник завтра, гостей позовем, - отзываюсь я из горницы.
- А ты сидишь там, ну и сиди, - смеется мать. - Набегался за день, вот и отдыхай. Мы уж тут сами как-нибудь, без тебя… Бери, Аленка, и лампу туда.
Свет переходит в горницу, и с появлением его все, что было за окном, как бы исчезает. Только песня звенит по-прежнему. Лена в светлом передничке, с большой лампой в руке идет к столу. И на губах у нее улыбка, а глаза щурятся - не то от лампы, не то от какой-то лукавинки.
- Что, стихи сочиняете, товарищ председатель?
Я сижу, опять по-прежнему глядя в окно. Она ставит лампу на стол, и вот я слышу за собой знакомые шаги. Потом чувствую тепло ее рук, одна из которых проводит по щеке, по лбу, и вот уже пальцы нежно перебирают мою слишком пышную чуприну.
- Молодым председателям колхозов тоже следует бриться и стричься, - говорит Лена, довольно удачно принимая серьезный вид. - Ну, о ком стихи сочиняешь? Небось о своем колхозе?
- Предположим, о нем.
- О нынешнем?
- Ну что ты! Мы тоже с самокритикой знакомы. Да и о том, который будет, стихи уже без меня сложены. Послушай, какая песня хорошая!..
Звенит стоголосая песня. Голосов, правда, поменьше, но чувства в ней хватило бы и на сотню певцов.
Шумит, шумит высокая пшеница,
И ей конца и края не видать, -
это пошел по верхам наш Микола. Это вторит голосам хлопцев и девчат баян Алеся.
- Ишь, разбойник, как заливается! - говорит мать про Миколу. - Все они, дай им бог здоровья, хоть на радио. Алесь до войны только скрипел на этом баяне, а сейчас, гляди ты!.. Ну что ж, молодой наш Ясю, может, повечеряем?
"Какая там вечеря!" - хочется мне сказать. И я встаю.
- Да что вы, мама! - говорит за меня Лена. - Мы еще пройдемся. И так он тут меня заждался.
И мы идем туда, где песня.
- Стихов не пишешь, газет не читаешь, не бреешься. Совсем отсталый председатель, - смеется Лена, беря меня под руку. - Читал сегодня в "Звязде"? Опять к нам поляки приехали, в Беларусь. Крестьяне польские. Учиться строить колхозы.
- К нам они, понятно, не приедут.
- А почему?
- На что им тут смотреть, в Заболотье? Пускай учатся в старых колхозах, ну к нам - через год, через два. А сейчас…
- Эх ты, - заглядывает мне в лицо Лена. - Тоже мне нашелся, ты - "не поэт"! А радость наша, а наши первые удачи, по-твоему, людям не интересны? Вот увидишь - приедут! И стихи кто-нибудь напишет.
- Нам, тетенька, пока не до стихов. За лен беспокоюсь. Разогнались мы широко, а с прополкой уже отстали.
Больше двадцати гектаров льна мы, по совету Воробья, посеяли на распаханном перелоге, и многие покачивали головами и даже ворчали: на перелоге лен, чего только не выдумают агрономы!.. А тут сорняки против нас пошли, так и глушат все.
- Ты понимаешь, что будет, если только дело это провалится? - говорю я. - И вот я думаю: не поднять ли нам завтра молодежь на прополку? Первый воскресник за все время. Интересно, что скажет комсомол?
- И-ишь до чего додумался, сидя у окна! Такие дела разве одному решать: поговорим вот все вместе и сделаем! Я и сама пойду с удовольствием. Все пойдут, даже товарищ председатель.
Она крепче берет меня под руку и сбоку, опять лукаво, заглядывает в глаза.
- Что, не пойдет?
- Может, и не с таким же удовольствием, а все-таки пойдет. Боюсь только, что от нашей, мужской, помощи льну не поздоровится.
- Повыдергают и лен с сорняками?
- Ну, что не выдернут, то, с божьей помощью, вытопчут. Хлопцы веселые, вместе с девчатами им будет тесно.
- Хлопцы серьезные, не выдумывай! И девчата и хлопцы серьезные.
А "серьезные" - слышно - от песен перешли уже к танцам. Вихрем взвилась полька-цыганочка.
- И на-ле-во! - звучит задорный голос Шарейки.
И мы спешим туда, где шумит молодое веселье.
20
В будний день, когда, работая, ты и одет кое-как и руки у тебя грязные, очень приятно умыться, переодеться в праздничное платье и сесть на велосипед. Приятно ехать туда, где ждет тебя много интересного.
Вот так я и еду. Будний день, в поле работают, а я в новом кителе, и на груди позванивают кое-какие памятки войны. Велосипедные шины шуршат по тропинке, белой лентой расстилающейся на зеленой траве.
Что же это за праздник?
Леночка напророчила. Из-за границы, с той стороны, которая стала наконец и другом нашим и добрым соседом, к нам приехали гости - крестьяне. Приехали посмотреть, что у нас делается, как мы строим новую жизнь…
Посыльный сельсовета нашел меня в поле. Мальчуган передал мне записку секретаря райкома и, отдуваясь, сказал:
- Поляки приехали.
Павел Иванович писал, чтобы я сразу же ехал в сельсовет, а если не застану их там, то - к Малевичу. Туда должны скоро прийти из соседнего района две машины. Несколько человек из делегации польских крестьян. Соседний район, откуда они прибудут, когда-то был отделен от нас границей. Польские гости побывали в восточных областях республики, в колхозах и на новостройках, а по дороге домой пожелали заглянуть к нам: посмотреть один из молодых, недавно организованных колхозов.
Но погоди, один пишет: "скоро прибудут", а другой говорит: "приехали"… В чем дело?
- Ты что, - спрашиваю я у посланца, - валандался где-нибудь с запиской? Ждал, пока они приедут?
- Да их, дядька, в Понемони еще нет. Они вообще к нам приехали, я говорю…
Еду, гляжу на тропку перед собой и радуюсь. Конечно, правильно говорит малец: они приехали к нам, в наш район, не просто так себе, и мы - частица великой родины трудящихся!
Шины шуршат, а вокруг чудесный неманский май. Песня жаворонков, которая волновала месяц тому назад, теперь почти не заметна, она только общий фон весны, как голубое небо вверху, как зелень под ногами. На небе легкие, медлительные облака. Тени от облаков так же лениво ползут по полям, по серебристой ржи и яркой, сочной зелени яровых. Зеленый горизонт подернут дымкой. Какая-то пичужка сидит на телеграфном проводе и, словно на жалейке, то и дело повторяет свой однотонный напев. Приятно видеть с седла велосипеда, что рожь уже дружно пошла в трубку, что на потемневшей траве обочин комочками нежного пуха стоят одуванчики.
А вот и Понемонь. Сначала местечко или, вернее, просто деревня, где находится сельсовет, а дальше, за Неманом, бывшее имение, в котором расположился колхозный двор. Гостей в сельсовете нет: они уже у Малевича.
На мосту вспоминаю, как мы недавно ехали сюда с Кастусем Ячным: взлетев на мост, он не выдержал, крикнул через плечо, не выпуская ручек мотоцикла: "Поместье пана Рушчица! Гляди!.."
Да, это и есть бывшее Людвиково. Точнее говоря, тут остались от него только липы, клены и сосны, старый помещичий парк. Уцелели еще две панские постройки - каменная часовенка с латинской надписью "Молись и трудись" да старый барак, где когда-то жили батраки, те самые люди, к которым как раз и относился наказ панского бога, написанный на часовенке. Барский дом и все остальные постройки имения Рушчица пошли дымом еще осенью сорок второго. Тогда же был вздернут на липовый сук и зондерфюрер Лепке - новый пан, который притащился сюда, чтобы по приказу своего фюрера вернуть нам старую неволю. Сюда приходил с партизанами и наш Микола. Это был его первый бой.
Приятно в тени старого парка. Схожу с велосипеда и тихо бреду рядом с ним. На обочине дороги под кустами ольшаника цветут незабудки. Я вспоминаю Лену и нашу новую радость… "Если будет девочка, - думаю я, - она нарвет когда-нибудь маленькой ручкой букет этих скромных цветов…"
Как будто видя это уже наяву, я останавливаюсь. Слушаю, как поет свою мудрую песню сосна. Мне смешно и в то же время почти обидно от мысли, что грачам - там наверху - нет до меня никакого дела. Ломают сухие ветки, которые сами же они высушили, и кричат и кричат… Из-за них и соловья не услышишь. Одна только песня четко доносится с той стороны, где находятся люди; деловито стучит локомобиль колхозной электростанции, совсем близко, сразу за деревьями.
Гости и хозяева, когда я их заметил, как раз шли по колхозному двору от конюшни. Там, где недавно построен был артезианский колодец и деревянная вышка над ним еще стояла неубранная, представители двух союзных держав остановились.
"Как важно это звучит - "представители"!" - подумалось. И в самом деле представители: встретились трудящиеся двух соседних народов. Они ни разу еще не встречались как хозяева жизни, и, очевидно, оттого так много было на свете всякого непотребства.
А все же в такую торжественную минуту даже и фронтовику сначала становится как-то не по себе. Я, например, смутился и думал, подходя, о том, с кем первым поздороваться. Кроме гостей из-за границы, были и наши гости: Павел Иванович и Шевченко.
Выручил меня Концевой, стоявший первым с краю.
- Привет, товарищ Сурмак! - протянул он руку. - Знакомься с гостями. - А гостям обо мне: - Председатель молодого колхоза "Ленинский путь". И название хорошее, и председатель, не при нем будь сказано, ничего себе.
Рядом с ним стояло трое гостей.
Одного из двоих, которые помоложе, смуглого и серьезного, должно быть моего ровесника, звали Чеслав Гадомский. Второй, Ян Строиш, был постарше, высокий и складный. Третий - старик - стоял, опираясь на толстую, узловатую можжевеловую палку. Губы под седыми усами приветливо улыбались, а из-под густых бровей смотрели добрые глаза. Гадомский и Строиш были в костюмах и плащах, а старик - в зеленой шляпе и в жилетке под черной распахнутой курткой. На жилетке - от пуговки до кармашка - висела часовая цепочка. О таких цепочках когда-то, при панах, бродячие торговцы, выхваляя на базарах свой товар, кричали: "Эх, вот она! Годится для быка, индюка и перочинного ножика".
- Валентий Скиба, - представился старик.
Шевченко и наши гости стояли по ту сторону колодезной вышки.
Молодую женщину, жену Строиша, звали Зося. Так же как муж и Гадомский, она была одета по-городскому. Полька постарше, в ярком полосатом народном костюме, когда я поздоровался с ней, сказала:
- Я Анеля Касперек. В нашей Бялой Вульце меня называют Юзефова.
- А я вас буду по-нашему звать, - сказал я по-польски, - разрешите, тетка Анеля?
- А южцы, проше! - засмеялась она.
- Посмотри, Сурмак, - обратился ко мне Концевой. - Посмотри на этого, братец ты мой, героя!
Он обнял за плечо синеглазого светлого Строиша.
- Эх, Ясю, Ясю! - сказал он. - Ты знаешь, Сурмак, что мы с ним когда-то в одно время под власть пана Пилсудского мину подкладывали? Он где-то возле своего Красныстава, а я в нашей Березовке, здесь в Понемони. А сидеть нам пришлось вместе. Помнишь, Ясь, тридцать третий? Где сейчас тот проклятый туман на горах Свентокшижских? Где наш угрюмый замок?..
Рядом с Малевичем стояли его лучшие друзья - бригадир Кочерга и пастух дед Саёнок. По случаю праздника дед надел черную, вышитую какими-то цветочками рубашку и, должно быть, тоже сегодня подстриг с боков седую бороду.
- Здравия желаем! - важно сказал он, здороваясь со мной, и сложенными в щепотку пальцами коснулся крошечного лакированного козырька своей большой и круглой, как решето, фуражки.
- Ну что ж, товарищи, пойдем дальше? - предложил Павел Иванович. - Веди, Малевич, хвастай.